– Да сколько вас там?
Наконец мне удалось уловить материнский голос, слабый, как дуновение ветерка.
– Да, Виктор… у меня много посетителей… Все пришли, чтобы поддержать меня, это потрясающе!
Слово за слово. И вот что она мне поведала. Послушать ее, так всю свою жизнь она только и ждала того дня, когда он ее бросит. Это была кульминация всей ее жизни – она превратилась в старый, никому не нужный носок (очевидно, я унаследовал от нее эту ее экстравагантную склонность к неестественному, и моя ситуация с ее вывернутой наизнанку логикой не только напомнила мне кучу грязного белья, но и навела на мысль, что удовольствие – понятие чисто субъективное). Я с облегчением повесил трубку, теперь моя роль страшно упростилась. Я не должен был ни звонить, ни заглядывать. Я с блеском провел свою партию (я большой мастер по части неучастия). Таким образом, теперь я не получал никаких вестей от матери. И об отце тоже в конечном итоге.
II
Наша ситуация упростилась. Действительно упростилась, доложу вам. Стала почти элементарной. Понятной и ребенку. Настолько простой, что даже смешно. Говоря еще проще, я убедил Конрада бросить работу в книжном магазине. Если честно, я объяснил ему, что это пустая трата времени, что многие гибли в поисках утраченного времени, что главное – ни о чем не сожалеть, ведь жизнь дана не для того, чтобы мешать пустое с порожним. Короче, я настолько запутал его, что он принял мое предложение. И я лично отправился к мелкому начальнику, чтобы вручить заявление малыша об уходе, тот сначала поблагодарил меня, но потом через несколько дней увидел, что показатели сбыта товара снизились. Тогда он сделал Конраду очень заманчивое предложение, которое тот по моему совету проигнорировал. Не в деньгах счастье, сказал я ему.
Тереза тоже поблагодарила меня за мой поступок, но после истории с запиской в чемодане она перестала быть моим другом. Она пребывала в квартире, сославшись на Устав жильцов, который приберегала на всякий пожарный случай, и тут я ничего не мог поделать. Она также заставила меня отвести ей время на общение с Конрадом; поскольку Тереза ему нравилась, я не мог помешать ему видеться с ней, хотя тем самым и обрекал себя на страдания. Я просто старался отпускать исподтишка разные колкости в ее адрес, но, поскольку она действовала таким же образом, они взаимоуничтожались. Но как бы то ни было, одурачить Конрада не удалось; несмотря на то что мы всегда находили какие-то оправдания, объясняя ему, почему мы не бываем втроем одновременно в гостиной, однажды он все-таки постарался помирить нас, зловредно подстроив очную ставку. Чтобы не обидеть его, а главное, чтобы не подорвать его любовь к нам, мы сделали вид, что ничего не происходит, притушив на время взаимную ненависть. Этот игровой эпизод можно отнести к разряду шедевров искусства кривых улыбок, перекошенных физиономий. Мы с трудом смогли избежать традиционных шаблонов, нашему счастью чуть было не пришел конец.
Именно тогда я впервые заметил тень сомнения, промелькнувшую во взгляде Конрада. Только тень, но я заметил. Его глаза, обычно кроткие и круглые, на долю секунды стали плоскими, как миндальное желе, и внезапно отсутствие их обычного выражения вызвало у меня подозрение. А может, не так-то он прост, как кажется? Уже несколько раз он изрекал вполне разумные, почти глубокомысленные суждения. Я ни на минуту не допускал, что он верит в спектакль, который мы перед ним разыгрывали. Тогда я решил признаться во всем, выложить карты на стол.
– Послушай, Конрад… ты наш самый близкий друг, этот обман не может дольше продолжаться… Мы с Терезой больше не любим друг друга… я знаю, как тяжело тебе это слышать, но ты должен привыкнуть к этой мысли.
– Да, это так…
На лице у Конрада выразилось неудовольствие. Он растянулся во всю длину своего тела на диване (бесформенная масса, современное искусство). Я был сбит с толку, подметив это выражение его глаз; часто молчунам приписывают умение правильно оценивать ситуацию. Он и догадаться не мог о нашей взаимной ненависти, а теперь я добивал его своим признанием. Мы не любим друг друга. Ну и что с того? Необходимо было когда-нибудь сообщить ему, что родители больше не любят друг друга. Он еще маленький, раны скоро затянутся, ведь так?
Конрад встал. Конрад направился в свою комнату.
Я хотел удержать его взглядом, но чтобы удержать кого-то взглядом, нужно по меньшей мере, чтобы в этом участвовало два взгляда. А его взглядом уже завладел взгляд Терезы, которая пошла следом за ним в его комнату. Оказавшись один– на один с собственной дурацкой откровенностью, я мог только созерцать все разраставшуюся пустоту. Пустоту, которая не убивает, а разъедает.
Верный поведенческим стереотипам в кризисные периоды, я не мог побороть желания делать все назло. Поскольку возвращение к родителям было исключено, я клюнул на зов усов и, лихорадочно возбужденный, спустился к Мартинесу. Оказанный мне прием согрел душу сверх всяких моих ожиданий. Все-таки Мартинес, в общем-то, был другом, и я испытывал сожаление, что в последнее время безжалостно прогонял его. Я быстро ввел его в курс дела и, по мере того как он усваивал информацию, ощущал заметное облегчение. Он делал пометки, он взял все на себя, даже подмигнул мне. Я забыл все свои подозрения по поводу его усов, я только видел, как он суетится. Он без устали бормотал: "У малыша плохое настроение". Он открыл все свои сундуки, рылся в своем инвентаре, пытаясь найти там хоть что-то, чем можно было бы улучшить настроение Конрада. Я старался держаться, как можно незаметнее, главным образом не желая нарушать сосредоточенность мэтра. Взгляд мой привлекла какая-то бесформенная волосатая штуковина. Я не понял, что это.
– Неужели ЛеннонМакКартни вернулся? Это он?
– Да, видите, в каком состоянии его вернули… напичкали музыкой "Роллинг Стоунз". Лучше не будем об этом…
Мне тоже не хотелось об этом говорить, внезапно я испытал сильное разочарование в швейцарской медицине. Придется полностью переделать перспективный план моей старости.
Мы поднялись, испытывая страх, как перед выходом на сцену. Я открыл дверь, Мартинес отпрянул. Он изображал робость, хотя сейчас это было неуместно, так я полагал, – правда, подлинная робость проявляется в самый неподходящий момент. Его странная манера жестикулировать застала меня врасплох. Можно подумать – празднично одетый ловец мух, его ухоженное тело карманного размера двигалось быстро и суетливо. Все движения концентрировались вокруг носовой полости. Робость Мартинеса выражалась в мимике, свойственной людям, которых раздражает зловоние, – странное поведение, наверняка какой-то таинственный трюк. Он спустился к себе, быстро закруглившись (ну что ж, вычеркиваем его из списка друзей), но тут же вернулся назад с бельевой прищепкой на носу. Странно, очень все это странно. Мы двинулись в комнату Конрада, малыш выглядел уже намного лучше. Терезе удалось утешить нашего лапочку, вот стерва. Мне было плохо, но у меня хватило сил объявить номер Мартинеса… я распахнул объятия… Ведь есть же фильм, где действует такой же довольно жалкий на вид тандем. Конрад, самый благодарный из зрителей, аплодировал тому, что я затрудняюсь назвать спектаклем. Когда я вновь увидел улыбку Конрада, у меня на глаза навернулись слезы. Я даже позволил себе пофантазировать, представив подобие качелей: от его чувств – к моим, возможность быть настолько близкими и находиться при этом на диаметрально противоположных эмоциональных полюсах. Я был недалек от истины, употребив слово "качели": любовь – это вращение в зоне притяжения двух тел, которые поочередно взлетают ввысь на самое седьмое небо.
Полный лихорадочного возбуждения, я не мог достойным образом отметить свое достижение – я сумел скрыть от остальных, как трудно манипулировать цыганом, когда в доме вновь воцарилась приятная атмосфера. Ведь цыган, который почувствовал себя вполне естественно в сцене искупления вины (окончательной, как он считал), теперь лелеял новые надежды. У него на коленях сидел Конрад. Нужно было действовать мгновенно. Мы с Терезой воспользовались тем, что Конрад отлучился в туалет, поймали организатора киднепинга нашего малыша, каждый из нас подхватил его под руку, и таким образом мы успешно выдворили его прочь. Даже не запыхались. Мы еще были способны действовать сообща. Я улыбнулся ей, она ответила:
– Если ты еще раз приведешь его в дом, я потребую оформить опеку над малышом.
Если она будет говорить таким тоном, я отказываюсь что-либо организовывать.
Вечером, поскольку я так и не мог оправиться от дневных переживаний или же сказались последствия замороженных и повторно разогретых блюд, я решил позвонить Эдуару. Подошла Жозефина в слезах. Мне не удалось повесить трубку прежде, чем она задала первый вопрос (да, это признаки деградации, было время, когда я умел сразу же отделаться от любого депрессивного типа, едва заслышав его "алло", было время, когда я умел свернуть разговор до того, как собеседник начинал занудствовать).
– Ты не смотрел новости?
Нет, не смотрел, я не знал, что Эдуар объявлен в розыск, после того как он совершил какие-то банковские махинации, да, мсье действительно что-то смухлевал в банке. И мсье задержали на швейцарской границе. Я снова вспомнил Эдгара Янсена, увы, не всем хватает масштаба, чтобы сбежать достойно. На минуту мне стало смешно, когда я вспомнил эту дурь – мое с ним соревнование; ведь мое примирение с Терезой побило все рекорды мерзости… Эдуар! Господи, до чего же я бессердечен! Нельзя отвлекаться, когда твой друг детства сбрендил, причем до такой степени, что запросто может угодить за решетку.
В моем воображении, полном клише, возник образ апельсинов; это у меня-то, ненавидевшего таскаться по магазинам. Мне было ужасно неприятно, что его посадят в тюрьму, я обязательно должен буду отправиться на рынок; голоса в рекламе перешли на крик, перечисляя скидки, почти как политики в предвыборную кампанию.
Чем больше Жозефина говорила, тем больше я размышлял о логистике покупки апельсинов. Наверное, существуют специальные склады, вопрос не в деньгах, я был готов купить оптовую партию, чтобы меня не застали врасплох. Пойти навестить друга в тюрьму с пустыми руками – все равно, что намекнуть ему, что он ни в чем не нуждается. Апельсины – вежливость свободного человека, не какого-нибудь фанфарона, а человека рафинированного, нельзя ведь сказать позже, поедая их, что жизнь на воле – сплошной восторг. Вот какой я оказался предусмотрительный… сколько у меня забот, друг в тюрьме… Это правда, когда все идет своим чередом, не так уж мы и наслаждаемся общением на свободе, но за дружбу приходится дорого платить, если друзья попадают за решетку. Я уже предчувствовал полный упадок сил, по правде сказать, у меня не оставалось на это места; несчастья Эдуара не шли ни в какое сравнение с плохим настроением Конрада, а теперь еще проблема покупки апельсинов; я чувствовал, что история с тюрьмой отнимет у меня время, отведенное на любовь к Конраду. Теперь наша старая дружба мне была совсем ни к чему. Тогда я поступил черство (никогда не следует прибегать к уловкам, если принимаешь нелицеприятное решение), я повесил трубку в самый разгар стенаний Жозефины относительно будущего их детей, которое, безусловно, вызывало опасения. Я не мог не проявить черствости, на весы была положена моя любовь к Конраду. В этом также состоит проблема великого счастья, оно нейтрализует несчастья других. И вовсе это не проявление первобытного эгоизма, а просто недостаток свободного времени.
III
Не колеблясь ни минуты, я выдавил гнойный прыщ, некстати вылезший в уголке моей потрескавшейся нижней губы. Только рассмотрев спозаранку цвет вытекавшей из него жидкости, я пожалел о своем первом утреннем порыве. Откуда мне было знать, разведение прыщей не входит в круг моих привычек. Я даже стал размышлять, не является ли данный прыщ первым, последовавшим за тем последним, который выскочил уже довольно давно. Оставалось только надеяться на то, что его возникновение на моей физиономии не было разведактом. Скорее всего этот прыщ просто бродяга-одиночка, а вовсе не спринтер, оторвавшийся от основной группы бегунов. Об этом можно было судить по цвету его бледно-бледно-желтой майки.
Было уже девять, и я прекратил свое занятие. Зная себя, я не сомневался, что с меня станется провести весь день, возясь с этим прыщом, с которым я, правда, уже расправился без всяких колебаний. Я переступил через гору белья у изножья моей кровати и проник в перевернутую вверх дном кухню. У меня не было сил сварить себе свежий кофе, тем более что со вчерашнего дня оставался вполне свежий кофе. По правде говоря, я чувствовал, что обессилел после этой непрестанной борьбы, мешающей любому моему действию. И стоило мне осмыслить эту мысль, как на кухне нарисовалась неузнаваемая Тереза. Она уселась напротив меня.
Оглядев ее, я пришел в ужас: на ее физиономии удобно устроился прыщ с белой головкой; уточняю: меня напугала не столько ее непривлекательная наружность, сколько наличие у нас чего-то общего. Это полностью лишено логики, ибо наши жизни больше не могли развиваться одинаково.
– Почему ты не выдавила прыщ, который уродует твое лицо?
– Приятно это слышать… и все-таки доброе утро.
Вся она в этом. Вела себя подло по отношению ко мне, но при малейшей же возможности пыталась подчеркнуть мою низость. Вовсе я не низкий. Я добрый. Я начинал понимать ее логику, в этом и состоит женская стратегия – сначала разыграть из себя великомученицу, а потом сообщить новость. Сначала дестабилизировать противника, а потом прикончить его, я мог дать голову на отсечение, что она хочет о чем-то попросить меня…
– Я собираюсь пойти сегодня с Конрадом в кино.
– Об этом даже речи быть не может!
Вместо того чтобы продолжить разговор, мы предпочли затеять рукопашную. Я раздавил ее прыщ, и потекший оттуда гной был как две капли воды похож на мой собственный. Внезапно я отпрянул. Я понял ее план, она только того и ждала, чтобы я начал избивать ее именно в тот момент, когда мог появиться Конрад и застать меня с поличным. Да, по части интриг ей нет равных. Тогда я взял на себя роль буфера.
– Послушай… мне кажется, нужно остановить это око за око… Вспомни свой план поочередного пользования квартирой, нужно договориться относительно Конрада… невозможно избивать друг друга до полусмерти каждое утро… нужно подписать своего рода соглашение по поводу Конрада…
– Впервые в жизни слышу от тебя что-то разумное, я даже разволновалась…
– Само собой разумеется, я беру себе уикенды…
– Хм, вот уж не само собой разумеется, ты просто смеешься надо мной… Один уикенд раз в две недели!
– Нет, ты слишком вялый по уикендам… я прожила с тобой восемь лет… Разве мы хоть раз выходили куда-нибудь в субботу вечером? А? А если ты возражаешь, я могу доказать… никто никогда не видел нас вместе в субботу вечером, ни разу!
– А вот и нет.
– Именно так, ты по субботам никакой. И все тут. Я беру уикенды себе…
Дискуссия продолжалась до пробуждения Конрада. В этой дискуссии в основном обсуждалась моя концепция уикендов. Или, скорее, это она считала, что у меня есть собственная концепция. Она обвиняла меня в том, что я никогда особо не выделяю эти дни, для меня уикенд – это самый обычный день. Она так и сказала "день", потому что даже не была уверена в том, осознаю ли я бинарность временного отрезка, который принято называть уикендом. По субботам я веду растительную жизнь, и есть риск, что ребенок, который не выделяет для себя субботу, не раскроет рта весь понедельник. Она обрушила на меня словесный поток, ее теория вывела меня из равновесия. Я вспомнил 416 субботних вечеров (416 – 52 субботы умножить на восемь лет) и не смог назвать ни одной, где мне удалось создать приятную обстановку. Дорого же мне обойдется то, что не сумел должным образом подать себя. Но у меня в запасе был веский аргумент. Интересно, а с кем я проводил все эти никчемные субботы? А? Если бы она хотела что-то организовать, кто бы ей помешал? Типично женская логика – упрекать других за собственное бездействие.
Здравствуй, Конрад.
Я вышел купить ему сдобных рогаликов, потому что он любит пустые, без начинки. Когда я вернулся, его уже не было дома. Я застал только записку.
Мы пошли в кино, позавтракаем по дороге в кино…
P. S.: Не мог бы ты хоть немного прибрать квартиру?
Это был киднепинг.
Я не находил другого слова, киднепинг в чистом виде. И у меня были улики – оставшиеся нетронутыми сдобные рогалики. Разумеется, мне потребовалось некоторое время на размышление; я пока плохо владел ситуацией, которую мог бы охарактеризовать как ситуация с киднепингом. Я никогда еще не становился жертвой киднепинга. Само слово казалось мне киношным, нереальным, как из газетной рубрики "происшествия". Я колебался между полицией (наказание виновных), судебным исполнителем (констатация факта) и адвокатом (судебное дело). Три действующих лица, три действия. Из опыта я уже знал, что если мне предстоит сделать выбор, то я обязательно промахнусь. Поскольку я умел извлекать уроки из ошибок прошлого, то решил выбрать одного из троих, именно того, на котором никогда не остановил бы свой выбор. Одолеваемый злобой, я склонялся в пользу решительных репрессивных действий или хотя бы констатации факта, поэтому я остановился на адвокате. Из-за сдержанности, нерешительности, а главное – чтобы еще больше запутать ситуацию.
Этот выбор устраивал меня еще и потому, что в круг моих знакомых входил один адвокат. Если мэтр Войнаимир вел мои финансовые дела, он вполне мог взять на себя дело, касающееся самого для меня дорогого, то есть Конрада. Я позвонил ему, и он тут же примчался. Он пожал мне обе руки, не скрывая радости встречи. Похоже, это настоящий друг… Похоже, он прореагировал с таким жаром только для того, чтобы спросить, нельзя ли открыть все окна, прежде чем мы займем свои места. Я предложил ему кофе, он согласился, правда, даже не притронулся. Он хотел немедленно приступить к делу. Не теряя времени. Время – деньги. Не в деньгах счастье. Счастлив тот, кто родился в рубашке. Своя рубашка ближе к телу. А что телу любо, то душе грубо. Ну что ж, прошу вас, начнем.
Мне нравилось, как он действует, без обиняков и по-деловому, по крайней мере на первый взгляд. Вытащил толстую папку, и я уже собрался было изложить свою историю, но меня поразил цвет лица моего адвоката. Он становился бледно-зеленым. Его кожа вспучилась, как при солнечном ожоге. По отвислой коже на висках струился липкий пот.
– Мэтр, вы уверены, что хорошо себя чувствуете?
– Да, да. Начнем.
Ладно, я подчинился. В общем-то, я изложил классический случай. Мы возбудим дело против моей бывшей сожительницы о киднепинге третьего квартиранта. Он был возмущен ее действиями (ну хоть кто-то меня понимает). Какой стыд! Она за это поплатится. Я немедленно привлеку ее к суду. Надеюсь, она наймет хорошего адвоката (какой хороший друг, этот Войнаимир). Я выписал ему чек, чтобы отблагодарить его за то, что он взялся защищать меня. Он извинился и попросил разрешения на минуту удалиться, чтобы смочить лицо водой, не предполагая, что в таких случаях вода только ускоряет созревание гнойничков. Вернулся он в совершенно ужасающем виде; я стал колебаться, не забрать ли у него свое дело, нельзя же выступать в суде с такой отвратительной кожей!