Тереза захотела узнать, куда я хожу в дни без Конрада. Нет ничего приятнее, чем произнести эту фразу, которую я растягивал, придавая ей буржуазно-ленивую интонацию: "Я кое с кееем встречаааюсь". Стерва отвечала мне, что тоже кое с кем встречается, и этот кое-кто был Конрад. Лапочка, услышав свое имя, выходил из своей комнаты босиком, и я чувствовал, что умираю (только это был ее день, и у меня не было права голоса; в скобках хочу отметить, какое двойственное воспитание получал Конрад; вот пример, как все переворачивалось с ног на голову, Тереза ратовала за то, чтобы он ходил с босыми ногами, я – с укутанными. Я был одержим страхом, что он простудится. Короче, мы совсем собьем его с толку, если будем давать ему противоречивые указания). Он спросил, куда я иду. Я солгал, сославшись на узаконенную между нами ложь. Мы оба придумали себе какую-то профессиональную деятельность, поэтому, чтобы не прибегать ко лжи, большую часть времени без Конрада проводили шатаясь по улицам. К счастью, что касается меня, я кое с кем встречался. Альбер неизменно сидел на своем месте. Голуби мило гадили на него, выражая таким образом благодарность за то, что он кормил их на убой. По правде сказать, Ален работая по полной программе; он не мог ограничиться банальным разбрасыванием крошек, он устроил голубиный шведский стол. С разнообразным меню. Все было прекрасно организовано: очереди, мини-подносы, скидки для многодетных семей и теплый уголок, где бедные голуби могли отвести душу. Небольшой участок возле его скамейки очень скоро превратился в лобное место для всех голубей с окрестных деревьев, поэтому Арману пришлось нанять меня себе в ассистенты. Именно так, господа.
III
Но очень скоро мне пришлось все бросить, и голубей, и шведский стол, только потому, что произошли события, последствия которых я сперва не мог себе представить в полном объеме. Все началось однажды вечером, когда я сидел взаперти у себя в комнате, в вечер Терезы. Точнее, в четверг. Я услышал женские шаги, и предо мной предстало что-то отдаленно напоминающее женщину. Тереза была очень бледна. Я вздрогнул, предчувствуя драму: малыш ранен, малыш умер, похороны, смерть, я бросаюсь под поезд метро. Все кончено.
– Он ушел, – сказала она, крикнула она, выдохнула она.
Тоска – это верхний предел. Я легко справился с желанием заплакать. Я застыл в оцепенении и этим заработал пощечину Терезы.
– Ты меня испугала…
– Это Исход, остался только ты, а ты меня ненавидишь… прошу тебя, уходи немедленно… так будет лучше. Все, кто рядом со мной, уходят, даже не присылают открыток, никто не помнит старую дружбу…
– Ты о чем?
Она протянула мне записку. Почерк Конрада, его тщедушные, словно подмигивающие буковки, казался мне простым. Эта был самоклеящийся желтый (вот к чему пришли) листок. Его вечером не будет дома, так было написано. Вечером, вечером, ВЕЧЕРОМ! Значит, Исхода не произошло. Я радовался жизни, испытывал облегчение, как человек, которой устал ждать от жизни чего-то значительного. Я подпрыгнул на кровати, мое поведение ее возмутило.
– Вот как ты реагируешь; Конрад уходит, а ты прыгаешь на кровати.
– Но он ушел только на один вечер!
– Весь ты в этом, свинья неблагодарная, гнусный паразит, кобель. Понятно, ведь это не твой вечер, тебе наплевать, твоя мерзкая программа не пострадала… ты мне омерзителен…
Я сжал Терезу в объятиях, она выглядела совершенно растерянной: разинутый рот, как у слезоглотателей. Я утешал ее, я один мог понять ее горе, но при этом не мог сдержать ликования: Конрад ни за что не ушел бы в мой вечер. Тереза должна была признать очевидное: она для него мало что значила. Меня он любил больше. И чем больше она плакала, тем сильнее я радовался.
Она спросила:
– Ты думаешь, он меня разлюбил?
Я неискренне стал разубеждать ее; это был самый лучший вечер в моей жизни.
Но после полуночи он так и не вернулся. Мы начали беспокоиться. Он мог бы предупредить нас, сказать хоть одно слово, ну не знаю, как-то предсказать свое невозвращение. Я ссорился с Терезой, доказывая, что у нее нет никакого авторитета, – что с нее возьмешь, женщина! И тут мне на глаза попался желтый листок Конрада, мы не заметили, что на обороте тоже было что-то написано. "Я буду ужинать у дяди Милана". У нас отлегло от сердца. Семейный обед – это успокаивает. Значит, старина Милан, вот это, однако, номер! Мы глупо смеялись, испытывая неловкость. Но при этом машинально стали одеваться. Не позволим же мы ему возвращаться, когда ему заблагорассудится. Мы не строим из себя великих воспитателей. Вплоть до сегодняшнего дня ночь предназначалась для того, чтобы спать. Мы прекрасно знали этих дядей и чего от них можно ожидать; они ищут в своих племянниках и племянницах лекарство от повседневной скуки. И только в случае успеха усыновляют. В настоящий момент Конрад играл роль подопытного кролика для потомства Милана Кундеры. Мы стали действовать энергичнее.
Но когда дело дошло до пальто, малыш открыл дверь:
– Вы… что, уходите?
– Нет, нет, примеряем одежду…
Мы выглядели полными идиотами. Но вместе с тем Конрад проявил радость, увидев нас вместе. Такого давно не было. Он даже подозревал, что мы поссорились, но теперь успокоился. Доволен, что ушел из дому, дав нам возможность побыть вдвоем. Нам с Терезой, несомненно, в голову пришло то же самое уравнение: Конрад ушел, надеясь, что мы останемся наедине друг с другом, такое поведение радовало его, и, поскольку мы не могли сознаться ему в нашей взаимной ненависти, нам пришлось буквально через силу изображать из себя родителей, радующихся тому, что он ушел из дому. Да, нашу историю простой не назовешь. Тереза улизнула на кухню приготовить чай, чтобы мало не показалось. Я воспользовался ее отсутствием и спросил его:
– Хорошо провел вечер, милый?
– Да… очень хорошо… Мне уже давно хотелось навестить дядю. И я воспользовался визитом, чтобы дать ему мою рукопись.
– Что? Какую рукопись?
– Ну, книгу, которую я написал… ты же знаешь…
Эта книга, я про нее совсем забыл. Я думал, мне это приснилось. И вот она, возникла тут как тут. А ведь он говорил, Конрад, говорил же: "Книга, которую я написал", ну да, до чего он умен. Пришла Тереза, и я ей рассказал о том, какой он умный. Она улыбнулась и сказала:
– А, отлично. Сахар в чай я уже положила, моя лапочка.
Эйфория, в которой мы пребывали после возвращения Конрада и перенесенного тяжелого стресса, сыграла с нами странную шутку. Вообще-то все начала Тереза (снимать напряжение так снимать). Она встала на четвереньки и начала хрюкать. Звучало примерно как "хру". Конрад улыбался, размешивая сахар. Что касается меня, то я воспользовался случаем присоединиться к Терезе и тоже исполнить хрюраторию. Мы смеялись, хрюкая. Гениально. Потом ни с того ни с сего наши пятачки одновременно исторгли следующую фразу:
– Литература – это свинство!
Какой замечательный вечер! Спокойной ночи!
В пятницу днем Тереза в бешенстве влетела ко мне в комнату. Я перестал считать баранов. Как можно так безнаказанно вламываться, когда люди предаются мечтам! Разумеется, я не сразу переключился на ее монолог, женщины в бешенстве имеют какой-то особый возбужденно-расслабленный шик, это у них глубоко спрятано в глазном нерве, регулирующем косину. Женщина в бешенстве – это как дождик, из-за которого даже не стоит раскрывать зонт. Ее рот открывался. Я еще не настроил свое ухо, поэтому меня окружала возбуждающая тишина. Я решил, что ко мне в гости явилась любительница поиграть.
– Хрю, – отреагировал я.
– Сейчас не место, совсем не смешно.
Она бестактно отвергла мое "хрю-хрю", которое я извлек из глубин собственной мечты. И когда по ее мокрому лицу потекли слезы (казалось, она была сделана из губки и выталкивала из себя только излишки слез), я наконец понял, что это не игра. Она несколько раз, икая, проглотила слюну, разом уничтожив романтику первых высоких чувств, когда мы оба предстали друг перед другом в самом выгодном свете. Она рассказала о сцене, которая произошла между ней и Конрадом и повлекла за собой следующий эпизод: нашу сцену. Она спокойно разговаривала с малышом, как вдруг зазвонил телефон; он сразу кинулся снимать трубку. Сообразительная Тереза сделала заключение, что он ждал этого звонка. Потом Тереза, проявив еще большую сообразительность, догадалась, что Конрад собирается уйти, поскольку он надел пальто. Да, уйти. Прямо посреди их беседы о гордых животных, он убегал ради чего-то более интересного. Он сделал снисходительный жест, прощаясь, потому что торопился.
– Ты понимаешь, он ненавидит меня. Ну, куда, куда он идет?
Я возразил, что ее слегка заносит. Совсем он не идиот. Наверное, что-то срочное, наверное, какой-то сюрприз для нее.
– Думаешь?
Я ответил "да", имея в виду "нет". Он ее больше не выносит. Нормальная реакция. Она хотела разлучить нас и теперь дорого за это заплатит. Конрад унизил ее, ушел, прервав ее на полуслове, м-да. Именно так, мсье. Конраду, по его просьбе, кто-то звонил по телефону в разгар его дня с Терезой. Какая лапочка! Он приводил в порядок свои дела, чтобы полностью освободить наш с ним уикенд. Потому что этот уик-енд был мой. Я любил Конрада. Что касается нее, после всего, что она со мной сделала, у меня не было к ней ни малейшей жалости. К тому же я видел, куда она клонит, она хотела разжалобить меня в надежде, что я верну ей утраченное время.
– Ты не уступил бы его мне на часок на этот уикенд, чтобы чуть-чуть компенсировать…
– Ха-ха!
– На полчасика…
– Ха-ха!
– На четверть часика…
И так далее. Она дошла до того, что вымаливала уже долю секунды, мечтала увидеть хотя бы тень Конрада, готова была довольствоваться малостью, но оговоренной заранее. Как собака, лижущая пятки. Я чувствовал, что она, как фанатка, способна на все, преданно глядя в глаза и стараясь угадать, чем меня можно подкупить. Я поднял ее, испытывая противоречивые чувства – радость оттого, что женщина валяется у меня в ногах, презрение оттого, что та, которую я так возвышал, пала так низко. Ее тело для меня уже ничего не значило; единственное, что меня возбуждало, – это тот миг в полночь, когда начинался отсчет моего времени с Конрадом. В общем, мы с Терезой не могли больше найти общий язык. Я ее оттолкнул; она толкнула меня. Язык жестов в сопровождении выкриков. Иногда в полном отупении мы разрешали себе выдавить подобие улыбки или дать выход смеху.
Когда она ушла в изнеможении, я больше не испытывал ощущения огромного счастья. Радость, которую я почувствовал, когда он от нее отказался, заслонила тревогу, которая, внезапно возникнув, волновала и терзала одновременно. Где он? Что он делает? Мы бездарно тузили друг друга, забыв о главном. Вопрос состоял не в том, какой он выбрал день, чтобы уйти из дому, (хотя и это имело значение и доказывало, что, бесспорно, из нас двоих он предпочитает меня), а в том, чтобы узнать, что он делает один. Уже много месяцев он не работал и никуда не выходил из дому без нашего сопровождения. Наверняка один раз он встречался с дядей, прекрасно, но это не объясняет его сегодняшний поступок. Мало того! Он ушел, даже не объяснив ничего Терезе. Да, вот у кого вообще нет авторитета! Похоже, наша лапочка хочет эмансипироваться. Ну а самое страшное, что у него появились от нас секреты.
IV
Тереза грохнулась в обморок, маразматичка. Пришлось вызывать "неотложку". Нужно заметить, что потрясение было на редкость сильным, учитывая, что сам я, обычно довольно стойкий, тоже чуть не рухнул. Мне нужно было вести себя с достоинством, я был хозяином дома, разум имеет право на дом, а достоинство в наши дни – единственный оплот против всех бед, и исходя из простого процесса… аааа
Грубые слова в отличие от слов любви вызывают порывы ветра; им всегда требуется мрачное и жуткое время, чтобы нанести удар посильнее. Однажды вечером, в худший из вечеров, убийственный вечер, черный вечер, Конрад вдруг заговорил, используя следующие выражения:
– В тот день, когда я пошел к своему дяде поужинать и расспросить его относительно моего литературного проекта, одну из его приятельниц – владелицу издательства заинтриговали первые страницы моей рукописи. Тогда я предложил ей прочитать ее, и она позвонила на следующий день, такой прекрасный и так быстро наступивший день, предложив мне заключить контракт. Но, зная, какой огромный интерес вы проявляете к моему творчеству, я не хотел напрасно обнадеживать вас. пока не подпишу этот контракт. Честно говоря, это не главное, о чем я хотел бы поведать вам, произошло, как бы это сказать, не знаю, как возникает неосязаемое, не знаю, как проявляется возвышенное влечение, наверняка вооружившись насмешливой неловкостью, иначе говоря, невысказанным смущением, все это так прозрачно, я чувствую это по дрожи в заблудившихся ногах, по странному биению готового на все сердца… Иризабелла, вот как ее зовут!
Пока санитары реанимировали Терезу, раздавая ей Пощечины, я впал в детство (к сожалению, я был настолько пришиблен, что не смог воспользоваться ситуацией). Когда перестаешь во что-то верить – впадаешь в детство. Жестокие фразы смягчаются нарисованными облачками, возвращаются Деды Морозы, мел больше не скрипит. Разумеется, это невозможно. Это все просто розыгрыш. Ждешь момента, что все несуществующие друзья вдруг выйдут из сумерек с криками "Сюрприз!". И мы начнем глупо смеяться, у-у-у. честно говоря, не очень-то мы и верили в существование этой женщины, появившейся ниоткуда, создание, придавшее остроту нашей жизни, ну, Конрад, успокой меня, Конрад, он ведь забавный, Конрад, правда?
Я бросился на раздатчиков пощечин, я просил, чтобы мне тоже досталась хотя бы одна. Я тоже просил о реанимации. Нескольких оплеух оказалось достаточно. Они удалились, оставив нас красными и оглушенными. Мы остались с Иризабеллой, еще парившей в воздухе. Иногда мы склоняли головы, просто так, когда сие великое имя давило на нас. Вот стоит Конрад – такой высокий и прекрасный, его аура излучает сияние, Конрад с легким нимбом над головой созерцает нас своими круглыми глазами. Его глаза – как легкое касание Земли с Луной, его глаза – дневное затмение. Тогда, конечно, мы заплакали. И мы ползли к его ногам, его маленьким ножкам, еще излучавшим надежду, к еще не завоеванным крупицам Конрада, к защитным бастионам. Ей, Иризабелле, неведома магия Конрадовых ног, нежность его ступней, придающих его шагам элегантность и величие, от которых мы сходили с ума. Мы держались изо всех сил, каждый за свою ногу, каждый в надежде умереть вместе с Конрадом. Он смотрел на нас, я чувствовал, что он испытывает ужасную неловкость, он уже не знал, можно ли смеяться. Конрад разглядывал нас с безразличным непониманием. Мы пытались разъяснить ему:
– Мы не хотим, чтобы ты от нас уходил! Мы не хотим, чтобы ты нас бросал!
Конрад успокаивал нас, как умел только он один. Его теплый голос, его голос, взволнованный нашими признаниями в любви, окутывал нас своей благожелательностью. Он объяснял нам, как будто мы были полными идиотами, что встретил женщину, проникся чувствами к женщине, но это ни в коей мере не влияет на нашу взаимную привязанность. Как, например, если съедаешь две порции сосисок, то вовсе не значит, что ты должен отказаться от десерта. В жизни всегда есть место разнообразным чувствам, Ницше достаточно глубоко рассмотрел этот вопрос, поэтому нет смысла возвращаться к нему сегодня вечером. Жизнь – огромное замкнутое пространство, в котором сохраняются все испытанные нами любовные увлечения в силу наших возможностей, вы понимаете, что я имею в виду, вы должны благожелательно встретить Иризабеллу, полюбить ее, как я ее люблю, чтобы сплотиться навеки.
Я прекрасно понял, к чему он клонит; она хотела вторгнуться на нашу территорию. Мы с Терезой заговорщически переглянулись. Кажется, я вновь пережил то самое мгновение, когда впервые увидел ее, прекрасную, как взбитое яйцо, до того как оно подвергается взбиванию, этот благостный миг, когда достаточно короткого взгляда, чтобы понять друг друга; все было ясно, улыбнувшись Конраду, мы затеяли сопротивление. И, как при любом достойном сопротивлении, следовало уничтожить предателей и захватчиков чужой собственности. Да здравствует Конрад!
V
Мы оставались благородными, как старое вино. Не слишком хитроумными – переходя от мучительной неуверенности к призрачной надежде. Переходя от упадничества к тоталитаризму. Как будто сами мы ничего не значили. Незапятнанность прожитых дней иногда возвращалась, не вызывая желания посмеяться над собой, и, если существуют у нас злейшие враги, они сейчас проявили бы к нам сочувствие, заплакав почти натуральными слезами. Я размышлял, пытаясь понять, можно ли создать смятение, организовать такое течение дней, когда жизнь рассыпается на части, при этом не ужасая. Тереза не выдерживала, в мрачной пустоте дня, обычно около полудня, ей случалось бесшумно пасть, отдавшись на волю своей утратившей могущество женственности. Она приползала ко мне, опустившаяся и грязная, я поднимал ее одним взглядом, давая импульс к выживанию, укладывал ее на подушки, помогающие забыться.
Мы почти не разговаривали, – когда обнимаешь друг друга, слова не нужны. Да, мы обнимались. И ласкали друг друга тоже. Иногда, кстати, лизали друг друга, редко и горячо, просто так, двигая языками ради взаимоподдержки. У нее был горячий и шершавый язык. Иногда недоставало прежней физической близости. Заняться любовью прямо на полу. Я был жалок, она была по-настоящему жалкой.
Конрад теперь только заглядывал. Он дезертировал, бросив нашу любовь, как дезертируют с кровавого поля боя, с той только разницей, что здесь он покинул уже затухающее сражение, никому не нужное, без войска. Наши жизни были отданы никчемной борьбе. Любовь, которую мы проявляли, теперь покоилась на прозрачном до абсурда основании. Мы были растеряны, мало пригодны для борьбы. Достаточно было произнести слова протеста, чтобы понять, что мы никогда не сможем противостоять случившемуся. Существовал этот пресловутый инстинкт выживания – сделать все возможное, чтобы сохранить смысл жизни, но мы осознавали слишком большую важность этого инстинкта, чтобы отдать предпочтение идее выживания. Мы с Терезой снова превратились в единое целое. Общая любовь к Конраду сблизила нас.
(В расслабленной влажности предшествующей ночи на презренных простынях):
– Поговорим немножко о Конраде, ты его любишь?
– Да…
– А его ноги, ты любишь его ноги…
– Да…
– А его попочка, ты любишь его попочку…
– Ах…
– Ах… я страдаю, – говорила она, – ты думаешь, он вернется к нам?
– …Уже не знаю…
– Дорогой, не говори так…
Тереза назвала меня "дорогой", я засмеялся, и мы коснулись друг друга губами. В странности этого внезапного поцелуя проявилась двусмысленность нашего положения: она мне шептала, как ей не хватает Конрада, как эти страдания ослабили ее душу и тело, я испытывал то же самое. И снова переход к звериному состоянию. Мы целовались, словно из нашей слюны выдувались мыльные пузыри, в которые прежде играл Конрад. Я обожал разговаривать сам с собой во время этих объятий, как-то оправдать собственную импульсивность, в то время как нечего, абсолютно нечего было сказать, поцелуй не заслуживал толкования. Этот поцелуй вернул нас к источнику раньше, чем любые слова и прегрешения. К тому самому времени, когда мы занимались любовью, хрюкая, как поросята.