В Женеве Ферета все чаще делала кисти для акварели из своих волос, но все реже рисовала и писала; он же, как и обычно, целые дни проводил за подрамником. Ферета по утрам долго спала, потом долго оставалась в постели - она хотела, чтобы завтрак начинался как можно позже и продолжался как можно дольше. Чтобы каким-нибудь образом он растянулся до ужина. Чтобы начало дня, заполненное пугающими вопросами, отодвинулось на как можно более позднее время, чтобы, если можно, день не начинался никогда.
* * *
В одну из своих первых недель в Женеве, как только они более-менее устроились, Филипп и Ферета пригласили на обед того самого швейцарского галериста и одного приятеля, у которого в Женеве был дом, а в Италии, на озере Maggiore, замок, где они иногда гостили. Галерист оказался румяным, волос у него росло больше в ушах, чем на голове, а черная борода невероятно походила на шерсть его пса, которого он привел с собой. Псу под столом поставили две миски, одну с едой, вторую с водой. Все время пока они обедали, Ферета боялась, как бы зверь под скатертью не укусил ее за ногу, защищая свое добро.
- Я слышал, мадам тоже художник? - спросил галерист с улыбкой, которая никак не хотела появляться на его губах. Словно он и его губы не были союзниками.
Вместо ответа Ферета достала из сумочки губную помаду и прямо на салфетке рядом с супом, который они в тот момент ели, изобразила пейзаж под названием "Полдень в говяжьем бульоне". Сложила салфетку и вручила ее галеристу.
- You paint using the make up? How long will it last? - спросил человек с собакой.
- Never mind, - ответила она едко и добавила: - It is for you.
Но тут же поняла, что мужу дело портит, а себе не помогает. И замолчала, решив до конца обеда не говорить больше ни слова.
* * *
Как-то вечером после Рождества, сидя перед только что начатой картиной, Филипп спросил Ферету, почему она не купит такой же аквариум с рыбками, как дома.
- Потому что я не дома, - ответила она, - и если бы я осталась здесь навсегда, это было бы равносильно смерти, ведь я здесь чужая. То же самое, имей в виду, можно сказать и о тебе! И Борхес знал это, потому-то и приехал сюда умирать.
- Борхеса здесь нужно было переводить, а наши картины переводить не надо. Наши картины - это prêt-à-porter.
А когда он потом спросил ее, почему она теперь так мало работает, Ферета ответила ему словами, которые стали решающими для дальнейшего течения их жизни:
- Прошу тебя, не задавай мне вопросов. Особенно о работе. Когда мы с тобой познакомились, ты был для меня, да и не только для меня, настоящим богом живописи. Представь себе, что начинаешь чувствовать, когда божество просит у тебя совета. Ты не умеешь думать ни о чем, кроме живописи. А с меня довольно. Я не считаю, что рождена для искусства. Ты живешь для того, чтобы писать, я же пишу, чтобы жить. Твоя жизнь это не вполне жизнь, твоя жизнь - это живопись. Тебе восемьдесят лет, ты болен, и мы навсегда упустили возможность красиво прожить свой век. А ведь у нас был шанс, и я в свое время тебе об этом говорила, но ты меня не понимал. Теперь уже поздно. Кроме того, должна тебе в этом признаться, я не могу работать в том же помещении, где работаешь ты. Длина наших волн, или их частота, в этой комнате не совпадают, они создают помехи друг для друга. Да и вообще, я не хочу больше писать, я хочу жить. Опять же, моя карьера была бы гораздо успешнее, если бы я не получила известность как жена знаменитого художника. Если бы я не была связана с тобой. Я пришла к выводу, что все, что хорошо для тебя, плохо для меня. Мне всегда нужно поступать наоборот, иначе мне конец. Вот, например, для тебя Швейцария хороша, а для меня нет. Я прикинула и вижу, у меня достаточно денег, чтобы дважды в год ездить отдыхать в Турцию или на Кипр, а остальное время проводить с Геей. Короче говоря, я возвращаюсь домой, причем без тебя.
- Что ты там найдешь? Два утомленных зеркала с заржавевшей улыбкой? Там не успеешь причесаться - и у тебя уже насморк. Что же касается нас с тобой, то все это просто означает, что я тебе больше не нужен. Ни я, ни мои картины.
- О живописи, прошу тебя, больше ни слова. Она-то сюда нас и завела. - Замолчав, Ферета взяла свой кобальтовый стакан с карандашами, сложила вещи и на следующий день отправилась домой, к своей дочери Гее.
На прощание он сказал ей:
- Люди делятся на тех, которые чувствуют, что их место там, где они и находятся, и на тех, которые чувствуют, что там, где они находятся, им не место. И с этим ничего не поделаешь. Только, Ферета, обрати внимание, сегодня ты сбегаешь в третий раз. Сначала ты сбежала от первого мужа. Потом от своего ребенка. Наконец сейчас ты бежишь и от второго мужа. В сущности, ты бежишь от отца и от матери, от ответственности. Нелегко нести ответственность перед жизнью, перед ребенком, перед браком. Но есть то, от чего ты сбежать не сможешь. Это ты сама. И твой талант. От себя и от своего дара тебе не скрыться, как бы ты ни старалась…
4
Любовное и еще одно письмо
Оставшись один в пустой квартире, Филипп поначалу надеялся, что это ненадолго. Он принялся писать, как обычно, но очень скоро занятие это показалось ему бессмысленным, потому что картину некому было показать. Он понял, что уже давно писал все свои вещи для Фереты, для ее глаз. Но поскольку живопись перестала ее интересовать, да и вообще Фереты здесь больше не было, а значит, и увидеть она ничего не могла, живопись перестала интересовать и его. Что сделано, то сделано, подумал он.
Полил чаем цветы на окнах и стал привыкать к одиночеству.
Он начал вспоминать давно забытые слова и предметы. Так, он вспомнил, что, когда был маленьким, тетка никак не хотела купить ему бананы, хотя он очень просил. "Бананы собирают обезьяны, собирают руками, которые они никогда не мыли", - упрямо твердила она.
Еще он вспомнил старую поговорку: тот, о ком гугеноты говорят, что он гвельф, а гвельфы - что гугенот, он и есть тот самый, истинный. Филипп не был уверен в точности формулировки, но ему нравилась сама идея, выраженная в этой фразе. Он перестал ходить на приемы. Там все меня знают, а я больше не знаю никого, думал он. Как-то он нашел на полке забытую прежним жильцом книгу, руководство по курению трубок. От нечего делать прочитал несколько страниц. А так как и сам был любителем трубки и по меньшей мере раз пять в день прерывал свое одиночество курением, которому отдавался теперь гораздо чаще, чем раньше, чтение поначалу его увлекло.
В руководстве говорилось, что трубки изготавливаются из разных пород дерева или из пенки (что-то вроде окаменевшего морского ила) и что самые лучшие из пенковых образцов родом из Турции. Существовали и поистине бесценные экземпляры, - выполненные на заказ, как дорогие музыкальные инструменты, они были рассчитаны на размер и форму руки будущего владельца. Далее рассказывалось о специальных зажигалках для трубок, имеющих вертикальную горелку. Зажженную спичку для раскуривания автор руководства советовал подносить к отверстию в чаше горизонтально. От мундштуков из козьего рога или металла предлагалось отказаться, поскольку, в отличие от дерева или глины, эти материалы были тверже зубов. Хранить трубки рекомендовалось на специальных подставках. И несколько таких подставок Рубор, к своему изумлению, обнаружил в своей женевской квартире. Одна из них происходила из Италии и представляла собой полку с семью вырезанными из камня головами монахов. Трубки устанавливались в тонзуры - выбритую часть темени. Выглядело все это устрашающе. Русская стойка для трубок, выполненная из черного, покрытого лаком дерева и расписанная тем же узором, что и донские ложки, крепилась к стене. Австрийская подставка напоминала стойку для ружей - довольно высокая, рассчитанная на трубки с длинными чубуками. Та самая, которую он заметил сразу же, как только вошел в эту квартиру. Под каждой из трубок на изящной эмалированной пластинке указывалось то или иное имя. Рассматривая все эти подставки и полки, Рубор заключил, что хозяин квартиры, несомненно, был зядлым курильщиком. В книге объяснялось и то, что Рубор знал сам: надписи на пластинках под трубками соответствовали именам постоянных посетителей того места, где собиралась компания богатых людей. После обеда слуги раскуривали трубки и приносили гостям и хозяину ту, под которой стояло его имя. Иногда, подумал Рубор, вместе с трубкой слуги приносили господам и сифилис, если он у них был. Или наоборот. На одной из страниц упоминалось, что если от трубки возникнет язвочка на языке, лечить ее следует глотком виски, а после курения трубку необходимо оставить на ночь полной пепла, потому что в подобных случаях она чистит себя сама… Нигде не объяснялось, как чистить трубки с длинными мундштуками.
На этом месте Рубор не выдержал и отложил руководство в сторону. Все, что он прочитал, относилось к прошлому. В изрядной части мира курение теперь запрещено. Да и многие другие вещи, которые он еще помнил, превратились в прошлое, стали историей, а Ферета (это он помнил) историю ненавидела и презирала. От истории одно зло, считала она…
Ему стало невыносимо в квартире, и он вышел на балкон. Птицы медленно летели сквозь дождь, и он смотрел на них через промокший дым трубки, держа над ней ладонь, чтобы табак не намок.
Вернувшись в комнату, Филипп написал письмо Ферете, которая ни разу не дала о себе знать, с тех пор как оставила его. Он не умел писать любовные письма, скорее можно было бы сказать, что он умел писать любовные картины, они были своего рода его любовными посланиями. Но, помня, как Ферета сказала ему, что больше не желает говорить о живописи (после чего говорить им стало не о чем), он сейчас, в минуту острого одиночества, написал ей любовное письмо.
Дорогая Ферета, мы столько времени потратили на мои картины, и вот теперь все кончено. Как ты сказала, для всего теперь навсегда поздно. От того, что было, ничего не осталось. Осталась только ты. Я ненавижу тебя за золотых рыбок и лунный свет, которые снятся тебе, я ненавижу тебя за пестрых птиц, которые летают в твоих снах.
Люблю тебя от века и до века,
твой Ф. Р.
Странная судьба ожидала это любовное послание Филиппа Рубора. После того как старый художник закончил письмо, он не мог понять, на какой адрес его следует отправить. На адрес пустой, ограбленной квартиры, в которой они с Феретой когда-то жили и где теперь обитает бог знает кто? На адрес бывшего мужа Фереты? Или на электронный адрес ее украденного ноутбука? А может, стоило попытать счастья с эсэмэской, хотя ему было известно, что после отъезда из Швейцарии Ферета сменила номер?
Какое бы решение ни принял Филипп, письмо он все-таки послал, правда, так и не узнал (да и не мог узнать), прочитала ли Ферета когда-нибудь его слова.
Потом с письмом произошла еще более загадочная история. Ну а в самом конце случилось нечто столь невероятное, что даже трудно себе представить. Впрочем, следует подождать, пока все эти события наступят. А произойдет это в разных вариантах будущего.
* * *
Дни и ночи сменяли друг друга, Филипп в своем женевском пристанище ел и спал, а вечерами (как в былые времена) смотрел телетрансляции теннисных матчей, замечая, что все теннисистки превосходят своих соперниц в игре настолько, насколько превосходят их в красоте. Иногда он ходил в ресторан, тот самый, где они с Феретой в первые дни пребывания в Швейцарии обедали с галеристом, женевским приятелем Филиппа и псом галериста. Он садился за тот же стол и заказывал те же блюда, что они ели тогда. Потом медленно шел обратно домой, разглядывая по пути витрины. Как-то раз, в ранние послеполуденные часы его внимание привлек магазинчик со странным названием "Chez chien qui peche" - "У пса - рыболова". В витрине он увидел нечто необычное. Лакированную деревянную шкатулку с табличкой, написанной от руки:
Шкатулка, которую невозможно открыть!
Он зашел в магазинчик и попросил показать шкатулку. Размером она была приблизительно с коробку для гаванских сигар, может чуть меньше. Он попытался нащупать механизм для открывания, но не нашел его.
- А вы можете открыть шкатулку? - спросил он продавца.
- Нет. Никому из нас это не удалось. Вам, если вы ее купите, я пожелаю успеха.
- Беру! - сказал Рубор и купил шкатулку. Отнес на почту, где ее соответствующим образом упаковали, и послал Ферете на адрес Геи.
* * *
Месяц следовал за месяцем, а он все не знал, получила ли Ферета его посылку И любовное послание. На смену одному году пришел другой, а Рубор тщетно ждал звонка от Фереты. Так же тщетно он ждал от нее эсэмэски, обычного или электронного письма. Вместо этого он как-то вечером нашел в своей почте имейл, который его взволновал. Неизвестный по имени Александр Муха писал ему следующее:
Дорогой и уважаемый господин Рубор, в русском интернет-блоге вы как-то упомянули, что человек, переживший переход из одного века в другой, имеет право на две автобиографии. Поэтому вы
написали одну для XX века, а другую - для XXI. Существует и третья. Это Ваша "Политическая автобиография", которую составил я. Понимая, что выхожу за рамки общепринятого, я, тем не менее, прошу Вас написать, отвечает ли она Вашим интересам. Если да, прошу Вас уполномочить меня опубликовать упомянутую "Политическую автобиографию", которую я прилагаю к этому письму и которую написал вместо Вас и от Вашего имени сразу после появления официального сообщения о Вашей кончине.
Прошу Вас также прочитать прилагаемый текст и исправить возможные ошибки, если Вы их обнаружите.
Заранее благодарю Вас,
с уважением,
Ваш почитатель Александр Муха
Филипп Рубор не знал, что и подумать. Некоторое время он сидел, уставившись в экран, а затем ответил незнакомцу, что согласен. Только после этого он открыл приложение к письму Александра Мухи и прочитал свою "Политическую автобиографию".
5
Танец живота
Целых два года от Фереты не было ответа на любовное послание Рубора и на посылку со шкатулкой, которую невозможно открыть. Но однажды из груды писем от галеристов, приглашений на приемы и вернисажи, каталогов выставок, которые ему присылали со всех концов света, вынырнуло письмо от Фереты и Геи. Оно только что пришло с обычной, допотопной почтой, работавшей со скоростью улитки. Письмо было из Турции, он увидел это по логотипу отеля "Адам Ева" на конверте: красное квадратное яблоко с зеленым листком на черенке.
Ферета впервые связалась с ним после отъезда из Женевы. Он предположил, что мать и дочь отправились отдохнуть на турецкий берег Средиземного
моря. Однако в его дрожащих руках письмо из нежданной радости превратилось в нечто враждебное. Напрасно он, напрягая зрение, вчитывался в пространный текст. Там не было ни слова ни о Ферете, ни о Гее. Правда, он и не ожидал достать из конверта признание в любви или что-нибудь в этом роде, нет. В конверт была вложена открытка с изображением какой-то античной скульптуры. Само письмо было замечательным, но составлено так, словно ни Фереты, ни Филиппа больше не существует на свете. Казалось, Ферета хотела сообщить Филиппу нечто крайне важное, но не хотела ему об этом писать. Письмо имело название, которое звучало так:
ТАНЕЦ ЖИВОТА
Юсуф родился в местечке Перге, из которого за день можно пешком добраться до малоазийского берега Средиземного моря. Как и большинство его соотечественников в те годы, он юношей покинул родину и отправился на заработки в Германию, где долгие два десятилетия мыл улицы. Он узнал, что в Германии собак подзывают такими же звуками, как в Турции кошек, и вернулся домой с небольшими сбережениями и минимальным запасом немецких слов, поэтому мог понимать повседневную речь немецких туристов, которые заполонили турецкий город Анталью, где Юсуф поселился после возвращения на родину.
Не будет преувеличением сказать, что Анталья поразила Юсуфа. Город становился все моложе, а Юсуф в нем все старше. Дома все новее, улицы все шире, машины все шикарнее и многочисленнее, а в Юсуфе роста оставалось метр и шестьдесят пять сантиметров, и только морщин становилось все больше, они плескались вокруг его глаз, как волны Средиземного моря о берег Малой Азии. Он не был красив. Невидный, одетый в старую темную одежду, Юсуф выглядел как человек, способный на кражу или мошенничество. Доверия он не внушал. Но ничего такого о нем никто не думал, потому что, пока он проходил свои семь с половиной километров по длинному галечному пляжу Антальи, никто из купавшихся там туристов его не видел. Они его просто не замечали. А он каждый день, с утра пораньше, шел от восточной части залива на запад, внимательно вглядываясь в гальку у себя под ногами. В это время солнце светило ему в затылок, то есть освещение было самым лучшим, а для его занятия это было решающим. Увязая ногами в гальке, он обшаривал ее взглядом слева направо, потом справа налево. Медленно и тщательно. Он нес мешок и складывал в него все из забытого или брошенного на пляже, что казалось ему ценным. Чаще всего это были потерянные монетки - евро из Германии, иногда турецкие лиры (похожие на евро), а то вдруг попадалась английская трубка или бейсболка. Чего только люди не забывали у моря! Так что в мешке Юсуфа скапливались самые разные вещи. Часы, носовой платок, сандалии… Проходя по анталийскому пляжу мимо отелей "Хиллсайд Сью" или "Шератон", он слушал, ведь уши его не были заняты, как глаза, вернее, он слышал, о чем разговаривали туристы. Большую часть из услышанного он не помнил, так же как не помнил шума волн, да и далеко не все он мог понять, если говорили по-немецки. Но и то, что понимал, тоже забывал. Кроме пары диалогов, которые остались в его памяти и которые он мысленно перевел на родной язык.
"Откуда у турок столько денег, чтобы так отстроить свою строну? - недоумевал пожилой грузный немец, развалившийся на средиземноморском берегу возле своего пива и массивной женщины. Оглядевшись вокруг, он добавил: - За последние пять лет только в этом районе появилось около сорока отелей и два аэропорта". "Ты спрашиваешь, откуда у них деньги? - переспросила немка. - Вспомни, последние сто лет турки ни с кем не воевали. Никто из живущих здесь не помнит ни одной войны. А война - это самое дорогостоящее занятие на свете".
Другой диалог состоялся между молодыми супругами из Дрездена. Его Юсуф тоже мысленно перевел на турецкий во время долгих зимних бессонниц, когда у каждой ночи его жизни была своя звезда на небе.
"Я показала тебе самый красивый отель в мире. Отвезла в Белек на обед в "Адам и Еву". Теперь твоя очередь чем-нибудь удивить меня", - обратилась к своему спутнику молодая женщина. Ее молодой муж задумчиво ответил: - Надеюсь, я сумею удивить тебя не меньше. Я покажу тебе самую драгоценную вещь в Анталье". "И что же это такое?" - "Танцовщица, исполняющая танец живота". - "Танец живота? Ты шутишь?" - "Нет. Я говорю совершенно серьезно. В Старом городе мы сядем на трамвай и доедем до последней остановки, где музей. И там ты увидишь то, что я хочу тебе показать…"
Продолжения их разговора Юсуф не слышал. Молодая пара собрала свои вещи и ушла. Юсуф запомнил их слова, а кроме того, не забыл осмотреть место, на котором они загорали. Там он нашел двуствольную свирель, намокшую, но целую. Кто-то забыл ее среди камней. Юсуф обрадовался и положил инструмент в мешок, а разговор молодых немцев, чтобы не забыть, повторил по-турецки.