8
Кравцову и самому было интересно, как бухгалтер Юлюкин вспомнит прошлое. Для этого он навестил его, но шестидесятилетний сельский финансист, на вид человек нездоровый, а с приходом Кравцова ставший в одну минуту еще нездоровее, охоты к воспоминаниям не проявил.
– И чего это вы ворошить взялись? – спросил он, кряхтя и разгибаясь над грядкой, которую обрабатывал. – Было – и прошло!
– Не все, что было, прошло, – довольно тонко заметил Кравцов, но как это случается с действительно умными людьми, сам значительности своего высказывания не заметил.
– А что? – вдруг настороженно спросил Юлюкин. – Он, что ли, освобождается скоро?
– Таких сведений нет, – успокоил Кравцов. – Но может освободиться рано или поздно. Так я заранее хотел бы знать, нет ли возможности конфликта.
– Еще как есть! – не стал отрицать Юлюкин. – Дорежет он меня, точно говорю! Если вернется, можно прямо сразу его брать и обратно в тюрьму. Или будет сразу же убийство!
– А тогда за что он вас? – спросил Кравцов. Он и об этом знал уже, конечно, но ему хотелось послушать версию Юлюкина. Чуял он: что-то в этом давнем происшествии не так. Очень его, в частности, смущала история с вылезанием из-под замка, сжиганием сарая и залезанием обратно.
– За что? А злобу питал он в мой адрес за мою дочь Юлю! Прохода он ей не давал, а она была абсолютно без взаимности! А он считал, что я ее подговариваю ему отказывать! А я не подговаривал, я был прямо против! И этого не скрывал! – сказал Юлюкин с той правдолюбивой горячностью, которая свойственна чаще всего людям, скрывающим какую-то правду или говорящим лишь ее часть. Все политики, замечено, профессионально обладают даром такой горячности, а кто не умеет, старательно учится.
Кравцов кивал, разделяя эмоции Юлюкина. И попросил:
– Извините, конечно, за бестактность... Можно шрам посмотреть?
– Какой?
– Ну, он же чуть не зарезал вас.
– Да нет... Так, полоснул... – с неохотой сказал Юлюкин.
– Полоснул не полоснул, а дело серьезное.
Юлюкин пожал плечами, поднял рубашку и отвернул голову в сторону и вверх, как это бывает на осмотре у врача. Кравцов согнулся и внимательно изучил взглядом белую полоску старого шрама на животе. Ему очень хотелось даже и потрогать шрам, но постеснялся.
– Пустяки! – комментировал осмотр Юлюкин, почему-то преуменьшая задним числом масштаб опасности. – Хотя – Бог спас. Вот опять-таки, если говорить о нравственном стержне народа, то религия...
Но Кравцов не дал поговорить бухгалтеру о нравственном стержне народа и религии, он продолжил задавать вопросы. Выяснилось, что Юлюкин в тот вечер ходил в кино. С женой и дочкой Юлей. Жена, кстати, через пять лет после этого померла, осиротила его и дочку. До начала кино Евгений, слегка выпивший, публично ругал Юлюкина, упрекая его в том, что он своей семье жить и дышать не дает. (Это чистая неправда, отметил Юлюкин.) После кино жена и дочь пошли домой, то есть жена домой, а Юля прогуляться. А Юлюкин остался поиграть на бильярде. А потом пошел домой, Женька его в кустах подкараулил и напал.
– Я был там, – сказал Кравцов. – Там кусты сзади и сбоку, в каких кустах это произошло?
– Сбоку.
– Ясно. А зачем вы туда пошли?
– Так домой же!
– Домой вам, насколько я понимаю, надо было мимо кустов, по улице.
– Да? – спросил Юлюкин так, словно вдруг сам засомневался: там ли он, действительно, выбрал дорогу? Но тут же оправдался: – Ну да, домой мне по улице. А в кусты зашел по мужскому делу.
– Это по какому же?
– Поссать! – вдруг рассердился Юлюкин на непонятливость Кравцова. – Пописать, отлить – или как там у вас еще в городе говорят?
– Есть нормальное общеупотребительное слово: помочиться, – напомнил Кравцов.
Юлюкин взглянул с неожиданным возмущением, будто заподозрил, что над ним издеваются, но в долю секунды изменил выражение лица, и взгляд его стал даже благодарным – он как бы хотел спасибо сказать за то, что Кравцов научил его этому простому, но забытому слову.
– Именно, помочиться, – согласился он с такой трактовкой события.
– И на вас в этот момент напал Евгений?
– Точно!
– До того или после?
– Я же говорю: после кино!
– Нет, до того, как вы помочились, или после? Или, может, во время процесса?
– А я помню? Нет, вроде прямо во время. Напал, как гад, и ножом...
– Ясно... Да еще и сарай вам сжег?
– Сжег! Подчистую! – подтвердил Юлюкин.
– И обратно под замок залез?
– А чего не лазить? Дружинники выпили и заснули. Вот он и лазил туда-сюда.
– Мог ведь и сбежать, как вы думаете? – спросил Кравцов.
– Куда? – усмехнулся Юлюкин. – Он же понимал, что все равно поймают!
– А может, – предположил Кравцов, – остался в надежде оправдаться?
– За попытку убийства? Не смешите меня! – сказал Юлюкин. И вдруг стал серьезным, исполнился уважения к теме жизни и смерти и сказал значительно: – А ведь действительно мог и убить. И не стоял бы я с вами тут, а лежал бы, как народ говорит, в сырой земле...
И Юлюкин ткнул пальцем в грядки, будто именно они были той сырой землей, где он мог бы лежать.
Кравцов тоже внимательно посмотрел туда и подумал неожиданную мысль, что земля, в сущности, что на огороде, что на кладбище – одна.
9
Земля одна – что на огороде, что на кладбище, что на берегу реки, к которому причалила лодка с Укропом и Деканом.
Декан вежливо приказал Укропу:
– Притопите-ка лодку, драгоценный!
– А обратно как?
– У села поблизости железная дорога есть?
– Пятнадцать километров.
– Бывает и дальше. Водным путем передвигаться долго и слишком опасно. Кругом такая красота, что наше невольное уродство весьма заметно, – брезгливо потрепал Декан свою рубаху. – Топите, топите лодку, Евгений-ну-Афанасьевич, не поддавайтесь крестьянской скупости!
Укроп отплыл на лодке, снял мотор и, ударяя им, пробил деревянное дно, после чего бросился в воду и поплыл к берегу. Лодка быстро затонула. Укроп и Декан, не оглянувшись, пошли по берегу. Декан то и дело кашлял. Укроп увидел какую-то траву, сорвал пару листков, дал Декану:
– Пожуй. От горла помогает.
– Я не травоядный! – поморщился Декан. Но листья взял и начал жевать. Сплевывая зеленью, поинтересовался:
– А сколько лет вы отдали пенитициарной системе?
– Какой системе? – не понял Укроп.
– Тюрьме.
– Пятнадцать лет.
– Уважаю! – с удивлением сказал Декан. И тут же оговорился: – Но не приветствую!
Тут он остановился, тяжело дыша, втянул со свистом воздух в свою впалую грудь:
– Ах, боже ты мой, запах какой удивительный!
10
Ах, запах какой удивительный! – с неудовольствием потряс головой Цезарь, вместе с которым Кравцов зашел на свиноферму к Юлии Юлюкиной, дочери бухгалтера.
Запах на свиноферме, если кто не знает, действительно разительный. Тяжелый. Как говорят в народе, не столько воняет, сколько глаза ест. В коровнике намного душистей, корова ведь травяной пищей питается, да и не все время в стойле стоит, имеет возможность оправиться во время выпаса. И особенно хорошо, даже приятно, уж поверьте, пахнет в конюшне, то есть конским навозом, когда к тому же лошадей кормят преимущественно овсом. Свинья же, как и человек, всеядна, лопает, что дадут. У нее, между прочим, и желудок устроен точь-в-точь как человеческий. Дальнейшие сравнения сами напрашиваются, но деликатность не позволяет их развить.
Кравцов пригласил Юлю на воздух.
Юле разговор был не в радость.
– А чего вы вдруг интересуетесь? Дело столетнее. Я уже и в город съездила, и замуж сходила, вернулась, дочь растет, спортсменкой стала по лыжам, на летней базе сейчас тренируется.
– Да я просто... Говорят, Евгений обижался очень на вашего отца. Во время суда даже всякие намеки ему делал. А он разве виноват? Евгений сам виноват. Кто его просил человека ножом резать? И сарай еще жечь! Там, кстати, животные были?
Юля не сразу поняла:
– Какие животные?
– Ну, корова, овцы?
– Скотина, что ли? Так ведь сарай, а не хлев!
– Ага! – догадался Кравцов. – Сарай, значит, это где скотины нет? А если есть, вы хлевом называете?
– Не мы, все называют. Хлев он не трогал, а сарай сжег. Там и не было ничего, только запчасти старые от мотоцикла "Урал".
– Почему же он не хлев сжег? – озадачился Кравцов. – Или вообще не дом? Со зла ведь все равно! Или не такой уж он злой был? – все заглядывал Кравцов в глаза Юле и все не мог заглянуть. Не потому, что Юля прятала глаза, просто она смотрела как-то непостоянно: то на речку вдали, то на лес за рекой, то на небо, будто высматривая, не собирается ли дождь, то оборачивалась на свинарник, словно тревожилась, не случится ли там что без нее. Ничего подозрительного в этом нет, женщины обычно так и смотрят, в том числе городские, у них так устроено: если мужчина все держит в голове и поэтому чаще неподвижен (отчего кажется туповатым), то женщина предметы и явления мира держит зрением, ей все надо видеть. До тех пор, конечно, пока в число предметов не попадет мужчина, интересный ей, тогда она способна на некоторое время остановить взгляд. Но Кравцов, видимо, Юле был неинтересен, вот она на него и не смотрела.
И на вопрос ответила неопределенно:
– Да не злой, конечно. Но все-таки ножом...
– Нож, как я понял по материалам следствия, перочинный был.
– Не знаю. Не помню. Свистульки он им вырезал.
– Какие свистульки? – тут же спросил Кравцов, не упускающий ни одной детали.
– Ну, из веток, обычные такие, – сказала Юля. – Не знаю, как объяснить... Делал и пацанятам раздавал...
– Да... – покачал головой Кравцов. – Я вот чего не понимаю: как можно отца чуть не убить и тут же к дочери на свидание пойти? Это какой жестокий характер надо иметь! Так что повезло вам, что у вас с ним ничего не получилось! Извините за мнение.
И только тут Юля коротко глянула на Кравцова и горько усмехнулась, в чем опять-таки не было ничего подозрительного, а была вечная ирония женщины над мужчиной, который пытается понять женскую жизнь.
11
Понять женскую жизнь уже потому невозможно, что женщина сама эту жизнь не всегда понимает.
Людмила Ступина намеревалась, например, съездить в город к отцу, благо у нее отпуск, а все как-то что-то не едется. На велосипеде зато по окрестностям она стала кататься гораздо чаще. Мы легко догадаемся: ее Кравцов чем-то заинтересовал. Но, между прочим, эта наша догадка ни на чем не основана, Людмила, наоборот, дом Максимыча, где живет Кравцов, теперь объезжает стороной. А сегодня ей захотелось пригласить с собой на прогулку мужа Виталия, доброго и ласкового человека, из коренных сельских, но выучившегося в городе на инженера (там они с Людмилой и встретились, там ее он и привлек своим контрастом по сравнению со всеми, кого она знала до этого). Он главный инженер здешних ремонтных мастерских, человек уважаемый, с головой и рука– ми. Но отдыхать разнообразно не умеет: ляжет в саду в гамаке, и читает что попало, и через полчаса засыпает с книжкой.
Людмила позвала Виталия, но он отговорился тем, что у его велосипеда камера проколота и само колесо погнуто.
– Какой ты! – сказала Людмила с мягким упреком. – Я тут всего два года живу, а окрестности знаю лучше тебя. Ты на роднике когда последний раз был? А в пещерах?
Ступин, лежа в гамаке, старался достать яблоко, но все не мог ухватить. И ответил:
– Для тебя экзотика, а для меня среда обитания. Я отдохну, ладно?
– Да я ничего... Отдыхай...
Людмила уехала, а чуткий Виталий почувствовал себя виноватым. Он вылез из гамака, пошел в сарай, где среди прочего стоял старый велосипед. Осмотрел колесо. Хотел было взяться за ремонт, полез за ящиком с инструментами, но там, на стеллаже, увидел то, что его заинтересовало гораздо больше.
Он бережно вынул продолговатый предмет, запеленутый в кусок брезента, развернул. И обнажилась утеха мужского меткого глаза и мужской верной руки: ружье. И не просто ружье, а охотничий самозарядный карабин "Егерь" на базе АКМ, с оптическим прицелом, со съемными магазинами по десять патронов. Красивое ружье, отличное. Его Виталию подарил тесть, а хранит его Виталий в сарае по простой причине: никак не удосужится зарегистрировать. И на охоту с ним не ходит. Но вот пострелять по каким-нибудь целям вроде банок и бутылок бывает очень интересно. Вспомнив это, Виталий раздумал чинить велосипед. Он завернул обратно в брезент карабин, а вместе с ним и пару удочек, чтобы высовывались, чтобы, если кто встретит, не задавал лишних вопросов. На рыбалку, мол, иду.
Поэтому Людмила совершала велосипедную прогулку в одиночестве, никого в окрестностях не встретив, в том числе и Кравцова.
12
Кравцова не было в окрестностях, потому что он был в селе. Дело делом, но питаться тоже нужно, поэтому он отправился в магазин. Это увидела от своего дома юная красавица Нина и вспомнила, что ей нужно купить продуктов. Схватила полиэтиленовый пакет, который сушился на заборе (такие пакеты в деревнях до сих пор не выбрасывают, а моют и сушат), и поспешила к магазину. Вошла, когда Кравцов уже приобрел все, что намеревался, а Клавдия-Анжела его укоряла:
– Что ж вы, Павел Сергеевич, на полуфабрикатах живете? Возьмите у соседей картошечки, даром дадут, капусты, мяса я вам сама дам хороший кусок, лука, помидор, сварите себе щи – и в холодильник, всю неделю питаться можно. Они не пропадут, а все-таки горячее, не куски!
– Спасибо, – поблагодарил Кравцов за совет. – Как-нибудь попробую.
И поздоровавшись с Ниной, вышел.
А Нина стояла перед прилавком и раздумывала.
– Ну? – спросила Клавдия-Анжела. – Чего тебе?
– Мне? Ой, я деньги забыла! – спохватилась Нина.
– Ладно, потом принесешь, а пока запишу. Свои ведь.
– Нет, я сейчас! Я же близко! – выбежала Нина. Кравцов стоял у крыльца и угощал Цезаря только что купленной колбасой.
– Какой он все-таки хороший у вас, – сказала Нина. – Можно погладить?
– Можно. Стоять, Цезарь!
Цезарь удивился. Он и так стоял. А еще он подумал, что Нина гладит его не ради него, а ради Павла Сергеевича. Все люди так поступают: ласкают собак, чтобы сделать приятное их хозяевам. И надо заметить, Цезарь ошибался. Если Нина хотела погладить собаку, она ее гладила – ради нее. Если же хотела сделать приятное человеку, говорила об этом открыто. Вы скажете: при таком прямодушии незачем брать пакет и мчаться в магазин, будто что-то там срочно нужно. Многого хотите от семнадцатилетней девушки – вот что мы вам на это ответим!
– Вы, наверно, готовить не умеете? – спросила Нина.
– Умею. Но не люблю, – признался Кравцов.
– Хотите, помогу?
– С удовольствием.
– Хорошо. Может быть, сегодня зайду. Или завтра. До свидания.
Пройдя несколько шагов, Нина остановилась, обернулась и строго посмотрела на Кравцова:
– Вы, может, подумали, что я это для того, чтобы с вами лучше познакомиться?
– Вовсе я этого не думал! – слегка покраснел Кравцов. Нина, конечно, заметила.
– Сами же понимаете, что обманываете! А я вот никогда не обманываю. Я действительно хочу с вами лучше познакомиться. Вы меня интересуете как мужчина и как человек. Это плохо?
– Это хорошо, – не мог отрицать Кравцов.
– Ну, и вот. И нечего придумывать. Нет, насчет помощи я не придумала, я в самом деле помочь хочу. Одно другому не мешает. Что вообще самое важное в жизни?
– Что? – спросил Кравцов не без иронии, вспомнив вдруг, что он, в конце концов, взрослый мужчина и ему перед девушкой пристало быть мудрым и слегка насмешливым.
Нина улыбнулась, увидев и поняв его умысел, и сказала спокойно и непреложно ясно – так, будто знала это еще до своего рождения:
– Главное в жизни – общение людей!
13
Главное в жизни – общение людей, а уж общаются они кто как умеет. Суриков, например, общался с женой через дверь нужника, который построил. Построил, позвал жену посмотреть на свое мастерство, пустил внутрь – и тут же, озоруя, закрыл на щеколду.
– Ну, как там? – интересовался Суриков, заглядывая в щель.
Наталья впечатлениями не стала делиться, ответила коротко:
– Выпусти, дурак!
– Не пройдет и полгода! – ответил Суриков строкой из любимой песни. – А где моя трехлитровая банка с красной крышкой, которую я в бане спрятал?
– В бане и есть! Сам выпил спьяну, а сам не помнишь!
– Эти веши я наизусть помню! – возразил Суриков. – Будем отвечать или будем в темноте сидеть? Сейчас из ямы черви полезут. И мыши.
– Василий! – испугалась Наталья. – Прекрати издеваться, сволочь! Тебе завтра на работу, дурак, какая тебе банка?
– Считаю до трех! – закричал Суриков, хоть непонятно, что он мог сделать после этого счета в данной ситуации. – Раз! Два! Три! – Василий махнул рукой, как артиллерийский командир, отдающий приказ пальбы. Но пальбы не последовало, и Василий в очередной раз спросил: – Где банка?
Наталья рассердилась:
– Не скажу! До ночи просижу, а не скажу!
Тут пришел Кравцов и осведомился у Сурикова, с кем он беседует. Наталья притихла, ей было совестно в присутствии постороннего мужчины, хоть и соседа, подавать голос из нужника.
– Да жена у меня там! – объяснил Суриков. – Опробует. У нас традиция: в новый дом кошку первой пускать, в новый сортир, извиняюсь, жену. Если не подломится, значит, все в порядке. – Тут он открыл дверь. – Выходи, чего ждешь? Понравилось, что ли?
– Дурак, – кратко ответила Наталья. И прошла мимо Кравцова, не поднимая глаз.
Кравцов уже не первый день в деревне. Еще неделю назад он, может быть, поверил бы, что действительно существует такой обычай. Но сейчас повел себя по-другому. Взяв Сурикова осторожно за плечо и глядя ему в глаза, он сказал:
– Вот что, Василий. Спасибо, конечно, что помог. Но послушай меня. Знаешь, чем все рано или поздно кончится? Напьешься когда-нибудь до чертиков. Вздумается тебе жену поучить. Шутя. И зашибешь до смерти. И сядешь. Не на пятнадцать суток, как я тебя хотел, а надолго. И все, исковеркаешь себе жизнь. Понял меня?
– Это вместо спасибо за помощь? – обиделся Суриков.
– Спасибо я тебе уже сказал, – напомнил Кравцов.
– Тогда – пожалуйста! – расшаркался Суриков.
И только попробуйте нас упрекнуть в незнании того, как люди в деревне себя ведут. Дескать, никогда и ни за что они не расшаркиваются, они естественны и природны. Ну, разве что слегка медвежковаты, кержаковаты, увальневаты и тому подобное. Да ничуть! Один и тот же телевизор все смотрим с его в том числе историческими и прочими фильмами про мушкетеров, одни и те же жесты перенимаем, когда хочется нам что-то из себя изобразить. Одни и те же слова повторяем. Вы послушайте хотя бы анисовского пастуха Шамшурика (Шамшурин фамилия), тридцатилетнего белобрысого парня, с пухом на подбородке, послушайте, что он кричит, когда гонит стадо и щелкает длинным кнутом.
– Комон! – кричит он. – Щщит! Фака маза! Гоу он, зараза! Плиз! Хелп! Варнинг! Ай лайк ми! Hay! – и прочие бессмысленные слова. Встреченных же людей встречает одним и тем же вопросом: – Ар ю о'кей?
А вы говорите...