– Комиссия найдет кучу упущений.
3. Попченко снимут и поставят своего человека.
Я сначала не понял, как эти действия согласуются с задачами нашего Народного Фронта, который унизили, указав его в списках без его согласия, но потом догадался, что Диммер в целях безопасности не назвал настоящей цели. А настоящая цель в том, чтобы довести до сведения комиссия факт фальсификации: Попченко самовольно вписал всех в список Народного Фронта, а потом сказать, что Народный Фронт на самом деле существует, но подлинный, настоящий! Вот его и надо внести в список в полном составе, но это уже будет список истинный, безо всяких подделок.
Пожав руку Диммеру, я стал ждать.
Двадцать Четвертое, вечер. Моя душа разрывается между напряжением политической борьбы и любовью. Чувство и Долг – вечный классический конфликт.
Я знал, что вечером дежурит ООООО. Пять "О". Вы спросите, что это? Это секрет моей души, но я Вам расскажу, чтобы и Вы стали богаче Душой.
Ольга Олеговна Одинокая Обожаемая Отрада, вот как это расшифровывается.
Ну и, конечно, звучат тут пять возгласов восторга, ибо лучший эпитет для любой Женщины – слово "О!".
Только не надо говорить, что это не слово, а звук или буква, я гуманитарий, филолог. Поналетелось откуда-то хамов и наглецов, которые слово "продвигаться" упорно без мягкого знака пишут, но смеют при этом учить специалистов, как писать, говорить, думать, жить и дышать!
И вот она явилась, чтобы, по обыкновению, пройдя быстрыми шагами, которые подчеркивают стройность ее фигуры, хотя она и не улучшает ее каблуками, как некоторые, обманывая визуальное впечатление окружающих, не мажет также краской лицо, то есть не делает того, что делает большинство Женщин, которые, как я убедился, считают всех мужчин сумасшедшими: ведь только псих принимает желаемое за действительное, любой нормальный человек видит, где каблуки, а где подлинные ноги, где краска, а где естественное лицо; я вообще понял, что люди считают друг друга идиотами, иначе они не жили бы так, словно вокруг сплошные неадекваты, не видящие их ухищрений, особенно телевизор, этот дебилотранслятор, где хитрые сумасшедшие развлекают простодушных сумасшедших.
Я ждал ее, стоя у кровати и делая вид, что смотрю в сторону. Но, как только она приблизилась, я быстро повернулся и негромко попросил:
– Ольга Олеговна, придушите меня!
– Ложись спать! – ответила она.
Ответила грубо – если слушать звучание голоса, но я понял, что за этой грубостью скрывается иное. Она бы и рада придушить меня, но сопротивляется своему желанию, сдерживает себя, не хочет обнаружить свою Любовь, не видную никому, в том числе, возможно, и ей самой.
Я лег спать счастливый.
Двадцать Четвертое число, день.
Всесильный Диммер!
Комиссия действительно явилась – во главе с главой губернского Минздрава Робертом Петровичем Коврижным. Я видел его ранее: обаятельный, внимательный человек, как и положено тому, кто печется о здоровье двухмиллионной губернии.
О его появлении мы узнали косвенно, по разным признакам. Нам поменяли постельное белье, разрешили почистить зубы, дали на завтрак манную кашу на молоке, а не на воде, а также компот, а не мутный чай, который, предполагаю, варят в ведре, и стерли пыль на подоконниках (обычно этого не делают: больные к окнам подходят, о подоконники опираются, все вытирается само собой). Нет, нам и раньше время от времени меняли белье, разрешали чистить зубы и давали компот и молочную кашу – но не каждый же день! Вывод напрашивался сам собой, поэтому я провел экспресс-совещание, объединив для оперативности тайное и явное отделения Фронта, предупредил, что все должны говорить о себе правду: что они бойцы Народного Фронта. Таким образом мы в корне изменим унизительное положение, в котором оказались, когда всё решили за нас без нашего участия.
Возражений не было.
Но все с самого начала пошло не так.
Коврижный прибыл в сопровождении свиты, состоящей из многочисленных замов и помощников. Мы приготовились выложить чистую правду, но никого ни о чем не спрашивали. Коврижный осматривал палату и больных общим взором, иногда останавливаясь взглядом на тех больных, к которым его подводил Попченко. А подводил он не ко всем подряд. Вкратце излагал историю болезни, Коврижный с должностным интересом выслушивал и шел дальше. Изредка комментировал. О Дяде, глядящем открыто и весело, по-детски, отозвался: "Вот счастье – никогда не взрослеть! Все бы хотели, я думаю". И все заулыбались и кивнули, хотя я проницательно увидел, что они лукавят – не взрослеть никто не хотел.
О Стюшине, страдающем предчувствием Черного Дня, сказал: "Вот так гребем под себя, гребем – и к чему это приводит?" – и оглянулся на замов, и те опять закивали, каждый с таким видом, будто никогда в жизни не греб и крайне осуждает тех, кто гребет.
Бывшему психиатру Фейгину министр пожал руку как бывшему коллеге.
– Держитесь? – спросил Коврижный, имея в виду, что тот сопротивляется еще не наступившему сумасшествию.
– Аллах акбар! – выпалил Фейгин.
– Держится! – пояснил Попченко, как переводчик.
– Воистину воскресе! – Фейгин не оставил без ответа и его.
– Во дает! – простодушно рассмеялся Машонкин, который был в свите врачей.
Фейгин посмотрел на него в упор, вытянул руку и произнес:
– Изыди!
– Ну, ничего, ничего! – ободрил Фейгина Коврижный. – Держйтесь.
Спросил он еще о чем-то Жана Антре (он же Ретире), но тот ответил на своем неразгадываемом французском.
После этого министр направился было к закутку Диммера. Я понял, что акция срывается, и, сделав два решительных шага, встал на его пути. Тут же рядом с министром возник Ленечка с рефлекторно сжавшимися кулаками. А Ольга Олеговна достала шприц, и я ее понимал: Любовь Любовью, а Долг Долгом.
– Уважаемый Брат, министр здравоохранения Коврижный Роберт Петрович! – сказал я. – Я знаю, что по инстанциям наш исполняющий обязанности Главного врача Попченко Виталий Иванович доложил, что среди больных создан Народный Фронт. Должен Вам сообщить, что он на самом деле создан, но не на бумаге, каким написал его Виталий Иванович, а по правилам, то есть он существует в действительности! Уже одно это говорит о неполном служебном соответствии Попченко Виталия Ивановича!
Министр выслушал меня с нескрываемым удовольствием. Меня эта реакция удивила, я ждал возмущения и гнева. Ну, то есть, как после молнии ждешь грома, а его почему-то нет. Излишне пояснять, что молнией был я. Но Коврижный не захотел стать громом.
– Кто это? – спросил он Попченко.
– Лунев Константин Константинович, навязчивые идеи, маниакально-депрессивный психоз. Он глухонемой вообще-то, – ответил Попченко.
– А говорит вроде бы? – заметил министр.
– Это ему так кажется.
– Но мне-то не кажется? Или как? – не понял Коврижный.
– Вам не кажется, потому что вы ведь здоровы, – либерально пошутил Попченко. – А ему кажется, потому что он больной. Он и не слышит ничего.
– А по губам читать умеешь? – спросил Коврижный.
– Вас уводят в сторону, я все прекрасно слышу, повторяю: эти люди, чуя опасность, дискредитируют идею Народного Фронта.
– Вот видите! – сказал Попченко. – И всегда так. Ему говоришь одно, а он слышит другое. То есть не слышит.
– Прямо как моя теща! – пошутил Коврижный, и все рассмеялись.
Я упорно хотел продолжать свою миссию, хотя Ленечка показывал мне кулак, но тут Коврижный повернул в сторону перегородки-ширмы, за которой эксклюзивно обитал Лев Борисович Диммер. Тот вальяжно сидел в кресле возле приоткрытого окна и смотрел маленький телевизор. Возможно, он этим поведением не хотел выдавать министра, не хотел, чтобы все догадались, что именно он его вызвал.
Когда Коврижный и свита приблизились, Диммер соизволил встать и протянул руку министру.
– Здравствуй, Роберт Петрович! – по-свойски сказал он ему.
Но тут же Ленечка и еще один Медбрат подошли с боков к Диммеру и взяли его за руки, включая протянутую.
– К сожалению, состояние не улучшается, – вздохнул Попченко. – Больной находится в заблуждении, считая себя виртуозом финансов, хотя у него за душой ни гроша нет.
– Это у тебя нет! – огрызнулся Диммер. – А скоро и должности не будет. Роба, ты что? Я, когда звонил, только вкратце тебе обрисовал ситуацию…
– Минутку! – перебил его министр. И обратился к Попченко. – А разве здесь больным разрешены телефоны? И почему перегородка? Почему телевизор? Почему окно открыто?
Попченко только пальцами щелкнул – Ленечка с напарником за пару минут убрали и перегородку, и телевизор, забрали из-под подушки телефон, закрыли окно. Лев Борисович только рот приоткрыл, от изумления не имея сил вымолвить ни слова.
Наконец он обрел дар речи.
– Послушайте, Вы чего это… Да я губернатору…
– Губернатор Вами интересовался, – поспешил прервать его Коврижный. – Просил меня уточнить, зная, что я буду инспектировать клинику, нет ли с Вашей стороны симуляции. Если Вы здоровы, губернатор даст указание немедленно привлечь Вас к суду.
– Я… Я… Я болен! – выкрикнул Диммер.
– А если Вы больны, то, получается, Виталий Иванович прав, у Вас за душой нет ни гроша, потому что кто же позволит психически нездоровому человеку распоряжаться финансами? Все ваши счета заморожены.
Я думал, Диммер упадет без чувств: лицо его налилось бурой кровью, глаза выпучились.
– Нет! – закричал он. – Я здоров!
– Тогда тюрьма и суд, – улыбнулся министр.
– Я болен! – закричал Лев Борисович.
– Тогда никаких телефонов, телевизоров и прочих льгот.
– Я… Я… Я… – Диммер вдруг затрясся от рыданий и сполз по стенке, возле которой стоял.
Ольга Олеговна тут же подошла и милосердно сделала ему укол собственноручной рукой.
А министр направился к выходу, но перед дверью остановился.
– Да, кстати, насчет Народного Фронта. С численностью все в порядке?
Я услышал это и закричал ему издали:
– Я же только что Вам говорил, что Попченко приписал численность! Написал, что нас двадцать восемь плюс один резервный! А на самом деле нас двадцать восемь плюс один резервный, но не приписанных, а по-настоящему!
– Однако! – приподнял брови министр. – Как он искусно симулирует, что говорит. И что его беспокоит, не понимаю? И так двадцать восемь, и так двадцать восемь. Какая разница?
– Шизо! – влез Ленечка, нарушая субординацию, и покрутил пальцем у виска.
И никто его не одернул.
– Огромная разница! – кипел я праведной яростью. – Как Вы не понимаете?
Но министр уже скрылся за дверью.
А ко мне шла Ольга Олеговна со шприцем. И тут произошло странное. Я мог бы умолкнуть и имел шанс избежать укола. Но я продолжал буйствовать – потому что желал этого укола. Я желал боли от пальцев Ольги Олеговны, я ждал укола от моей ООООО.
Таковы парадоксы любви.
Двадцать Четвертое число, вечер. Деревья от ветра шумят и гнутся за окном. Как всегда, стихия природы разбуждает стихию и в наших душах, поэтому в палате беспокойно.
Недаром было запланировано, что один из нас может выбыть. Выбыл Лев Борисович Диммер, который находится в прострации и не реагирует ни на что. Он лежит целыми днями, его искусственно кормят через трубочку, остальное он тоже совершает несамостоятельно. За это его ненавидит персонал, за это на него ропщут товарищи, что несправедливо. Я подхожу к нему, чтобы утешить, но он не может меня видеть спокойно, на губах вскипает слюна, он бормочет что-то ругательное, невозможно разобрать.
Мне было не по себе, я бродил в каком-то сумеречном состоянии. Наверное, такое и бывает у настоящих сумасшедших, подумалось мне. Вот несчастье! Слава богу, что мой разум ясен и свеж, а настроение – это настроение. Пройдет. Проходя мимо двери, ведущей в коридор, оттуда потянуло сквознячком. Дверь была чуть приоткрыта. Я не поверил своим глазам: такое никогда не допускается! Видимо, чья-то оплошность.
Мгновенно мысль лихорадочно заработала.
Выскользнуть. Быстро по лестнице сбежать вниз, на первый этаж. К двери. Она обычно закрыта на засов. Даже если там сидит охранник (а он обычно сидит), я успею одним движением отодвинуть засов, выбежать – и Свобода! В сад, а там через ограду – к маршрутке, к свободным Людям, уехать вместе с ними – Жить, Работать, Смеяться, Любить! Стоп. А как же Ольга Олеговна? Ничего, я встречу ее там, на воле!
И я выскользнул в дверь, сбежал на цыпочках вниз. Охранник спал! Он спал, положив голову на руки. Я осторожно, по миллиметру, отодвинул засов, осторожно открыл дверь. Потянуло ветром. Я оглянулся на охранника. Тот не проснулся, лишь улыбнулся во сне: ветер приятно освежил его краснолицее лицо.
Прикрыв за собой дверь, я гигантскими шагами помчался к ограде. Полез по прутьям. В это время к ветру добавился дождь, который осыпал сначала мелким водяным орошеньем, как душ, а потом будто обрушился с неба водопадом.
Перебравшись через ограду и добежав до остановки, я успел весь вымокнуть. Сел под крышей на лавке, трясясь от холода, страха и счастья. Никого не было. Может, в такой поздний час маршрутки уже не ходят? Что ж, пережду, пока пройдет дождь – и пойду пешком. В свой родимый милый дом, туда, где жила моя мама, где каждая вещь пахнет запахом Отечества. Это именно так.
Я полагаю, поговорка англичан "Мой дом – моя крепость" неправильно переведена. Скорее всего они говорят: "Мой дом – моя Родина". Впрочем, возможно, все-таки крепость. У них с Родиной не было проблем, то есть были, но не такие постоянные. Россия же за свою не очень длинную историю была и под монголо-татарами, и под раздробленными князьями, ходя войной друг на друга, и под царями, и под самозванцами, а потом стала другой совсем страной, Советским Союзом, а потом опять Россией, то есть она все время была другой и разной, Родина же должна быть одна, как мать.
Поэтому и служит Родиной нам, русским, дом, квартира, а часто и просто комната, и мы в своем большинстве ее холим и лелеем, а на общее нам наплевать, оно как бы не наше. Запутавшееся историческое сознание словно бы навсегда застряло во времени монголо-татарского ига. Поэтому, кстати, если перейти на материально-финансовую сторону вопроса, и стоит жилье так дорого, как нигде в мире. Иначе и быть не может – это ведь не просто стоимость квадратных метров, это стоимость твоей настоящей Родины, где твои родители, братья и сестры, а не безмерное пространство, которое не способно ухватить даже такое всеохватывающее воображение, как у меня.
Поэтому и полюбить нашу Родину трудно. Сравним с ООООО: я ведь люблю ее всю, а если ее нет рядом, я легко могу себе ее представить. И весьма трудно представить, что я влюбился бы в руку, ногу или кусочек кожи, даже если на груди. Так и с Россией: по частям в нее влюбиться трудно, а целиком полюбить невозможно – ибо, если быть честным, моей душе все равно, есть у нас Владивосток или нет. То есть владивостокчанам это важно, а мне безразлично. Я дальше Уральского хребта в жизни никогда не бывал. Вы скажете, что я рассуждаю не геополитично, – а я и не обязан быть геополитиком, я всего лишь Человек.
Рассуждая мысленно об этом, мне стало стыдно. Неправда, я уже не просто Человек, я взял на себя ответственность за двенадцать Душ, даже если теперь не считать Диммера, но оппозиционер Башлак тоже под моим попечительством. Получается, я их бросил?
К тому же, я замерз и проголодался. Когда еще я доберусь до дома, согреюсь и приготовлю себе чаю, а тут рукой подать – вон светятся окна сквозь ветви. И дождь перестает. Перелезть обратно, незаметно войти, снять с себя мокрое, лечь в сухую постель, попросить Медсестру Анечку принести кружечку горячего чаю. Она может, если деликатно суметь похвалить ее внешность…
И я побежал обратно.
Перелез через забор, пошел к своему корпусу. Увидел, что на третьем этаже светится угловое окно – там, по слухам, сидит Главврач. И не спит, думая о тех, для кого он ничего не может сделать. Так ему кажется, а вот если бы мне поговорить с ним…
Правда, когда я подошел к корпусу, окно погасло.
Я приготовился к тому, что придется испытать череду неприятностей: охранник откроет дверь, увидит меня, доложит, и начнется то, о чем не хочется говорить. Но в результате я рано или поздно попаду в сухую постель и получу, возможно, кружку чаю.
Я позвонил в звонок. Охранник открыл не сразу. Он уставился на меня одним глазом, потому что второй ожесточенно протирал спросонья.
– Ты как вышел? – спросил он.
– Я… Случайно…
Охранник оглянулся.
– Быстро в палату – и я тебя не видел, понял?
Конечно же, я все понял. Охранник совершил промашку и не хотел, чтобы о ней узнали. Я и раньше мог бы это предположить.
Мимолетно я посмотрел на часы. И вспомнил, что, когда убегал, тоже неосознанно глянул на них. И было около девяти. А сейчас – пять минут десятого. То есть прошло примерно десять минут? А я-то думал – никак не меньше часа!
Поднявшись на второй этаж, я обнаружил, что дверь в палату по-прежнему приоткрыта. Скользнуть туда – и никто ничего не узнает.
Но проснувшийся во мне авантюризм (качество, в умеренных количествах не лишнее для политика) заставил меня пройти мимо двери и подняться выше. Я рассуждал просто: Попченко никогда не задерживается после девяти. Персонал тоже покидает административный этаж, остаются только дежурные на втором этаже, в палатах. Следовательно, открыт доступ к Главврачу. Уникальный, неповторимый шанс!
Не зная еще, что я ему скажу, но уверенный, что вдохновение меня выручит, я прошел полутемным коридором к кабинету, на котором висела синяя табличка с белыми буквами: "ГЛАВНЫЙ ВРАЧ". Без фамилии – и это понятно, какая у Такого Человека фамилия. Я прислушался. Какие-то неясные звуки. Что-то вроде вздохов. Наверное, это вздохи о сложности Человеческой Жизни.
Я постучал. Вздохи прекратились. Потом с той стороны раздался вопрос: "Кто?"
Этот вопрос поставил меня в тупик.
Я мог бы, конечно, ответить обезличенно: "Больной". Но это означало заранее признать себя не Человеком, а частью целого.
Я мог бы ответить и так: "Константин Лунев!" Но Главврач может и не помнить, кто такой Константин Лунев.
Я мог бы представиться полностью: "Больной Константин Лунев". Но мне претило в данный момент сопряжение слова "больной" с моим именем.
В конце концов, я мог бы просто ответить: "Я!" Но это было бы слишком нагло.
В результате я нашел идеальный с моей точки зрения ответ:
– Ваш Брат!
Воцарилась недоуменная тишина, потом послышался шепот.
Дверь открылась, в ней стоял Попченко. Я заглянул за его плечо и увидел в центре кабинета большой стол, за которым никого не сидело. Зато в углу на стуле сидела Медсестра Аня, поправляя волосы и одергивая халатик. Да и Попченко был какой-то встрепанный.
– Чего тебе, псих? – спросил Попченко.
– Мне Главврача.
– Устал я от вас. Я Главврач, тысячу раз тебе повторить? Аминазина тебе тройную порцию?
– Не надо.
– Иди в палату. И ты ничего не видел, понял?
– Да, я ничего не видел, – сказал я, и это было правдой, потому что, по сравнению с тем, что я хотел увидеть, все остальное было ничего.
И вышел из кабинета.