Будучи в полном разладе с самим собой, он ничего не сознавал. Не понимал даже, что у него чудовищная эрекция - его плоть смертельно жаждала удовлетворения. С губ слетали стоны и возгласы, вздохи и всхлипы. Он схватил висевшую над кроватью бутылку с кровью для переливания, вытащил иглу и стал жадно пить, не выпуская изо рта резиновую трубку, словно это был материнский сосок. Никогда прежде он не знал такой жажды. Потом, не переставая беззвучно всхлипывать, он подошёл к зеркальному шкафу и разрисовал её губной помадой своё лицо, став неотличимым от вампира. Взяв свечу, стоявшую перед иконой, он осветил себя и принялся бесстрастно рассматривать мужчину по имени Джулиан, которого едва узнавал.
- Джулиан, - с жалостью произнёс я. - Возьмите себя в руки.
Но он уже успокоился и полностью контролировал не только свои движения, но и голос. Ещё раз впившись в меня пронизывающим взглядом, он сказал:
- Давайте же наконец говорить о главном. Феликс, если бы можно было освободить фирму! Только так мы сумеем обрести надежду пусть даже на призрачную свободу, которую вы упорно ищете и которая нужна мне тоже. Однако единственный путь к тому, что мы с вами понимаем под свободой, лежит в области эстетики. Красота - единственное, что творит согласие и гармонию отдельно взятых частей, и она же является эхом великой изобретательности природы. - Он хрипло хохотнул, будто над безнадёжностью подобной мысли. - Красота, что бы это ни значило, всего лишь имеющееся у нас скромное мерило; и в моём случае образ Иоланты - модель, которая отвечает нашим интересам, универсальная красота, которая кружит и кружит её вокруг земли в целлулоидной упаковке и делает её тем, чем она стала для большинства людей. Она послужила примером, первичным представлением о той внутренней свободе, которую мы можем понять и осуществить только через женщину. Она здесь как кучевые облака, она везде как мировая мечта - ах! если хотите, мелкая дрянная мечта двадцатого столетия. Но не менее реальная, чем Елена Троянская. Только на её образе мы можем построить, только через неё мы можем осуществить наш безумный эксперимент. Нам надо понять Иоланту.
И тут случилось невероятное. Он упал на колени и, с мольбой протянув ко мне руки, воскликнул:
- Феликс, ради бога, помогите мне. Мы создадим её.
- Создадим её?
- Знаю. Вам это кажется фантазией, под стать общему параличу душевнобольных. Ничего подобного. Мы воспроизведём её и её партнёра и посмотрим, что из этого выйдет. Ужасное дело - создавать модели, чтобы понять, но нам больше ничего не остаётся. Резина, кожа, нейлон, сталь - Господь свидетель, технология у нас самая передовая, нам доступны любые материалы. Дело за памятью, Феликс, ей понадобится настоящая память для условных рефлексов. Она должна быть чувствительной к звукам, должна быть безукоризненно подготовлена для своей роли ("Иди, дорогая, не бойся".) Вы нужны ей, Феликс, она не сможет без вас обойтись. Никто другой с этим не справится. Никто не сделает это вместо нас. Знаете, некоторое время мы считали, будто Авель - это типичная ваша мистификация. И только когда машина выдала число "пи", я как будто проснулся и понял, что на самом деле вы сотворили нечто невероятное, уникальное - мнемонического монстра.
Он сидел и смотрел на меня одновременно устало и победно - такое чувство, верно, испытывает лектор, закончивший триумфальное exposé на головоломную тему.
- Мы с большой осторожностью демонтировали его. Этим занимался Маршан. Поразительный пример технической виртуозности, если хотите, технической дерзости. Кое-что вы лишь набросали и, так сказать, соединили проволокой. На честном слове, только чтобы шёл ток. Но какая элегантность!
- Я знаю. У меня помутилось в голове от ярости на вас с Бенедиктой, и вообще… Понимаете, мне было всё равно, заработает это или нет; бывает же, что неважно, какой будет результат. И помогали мне всего-то четырнадцать монтажников.
- Слышал.
К этому времени он поднялся с колен и тщательно, как кошка, отряхнул пыль с брюк; потом подошёл к столу и твёрдой рукой наполнил стакан. После этого, повернувшись ко мне, произнёс тихо, заговорщицки:
- Феликс, умоляю вас.
Теперь размышлял я, уставившись в землю и мысленным взором видя, как вспотевший Маршан разбирает Авеля, возможно, он в наушниках, как сапёр, обезвреживающий мину (после дробовика у них, должно быть, поджилки тряслись); звонит на фирму и скрипуче перечисляет все шайбы и болты, к которым прикасался. Итак, они украли память Авеля, которая далеко не совершенна. (С тех пор у меня появилось ещё несколько идей насчёт того, как её расширить.) Наверняка они думали о мнемонике, непосредственно воздействующей на мускулатуру, - ходячая память: а что ещё представляет собой человек? Это была потрясающая идея - и чудовищная.
- Да, - проговорил Джулиан, словно прочитал мои мысли. - Это чудовищно, вы правы, но лишь с одной точки зрения.
- Кто бы мог подумать, а, Джулиан? - проговорил я. - Ведь мы тоже ей не чета. Понимаете? Ведь мы тоже ей не чета! Как вам удалось уменьшить эту махину до размеров человеческого черепа?
- Что касается материи, то сымитировать мы можем почти всё; вот только создать не можем.
Он проговорил это с такой горечью, что я сразу понял: он думал о своей кастрации. Тогда я посмотрел мимо него и увидел другое белокурое чудовище - Бенедикту, которая, привалившись спиной к дереву, беззаботно курила, и взгляд её голубых глаз был устремлён к солнцу, уже блёкнувшему и посылавшему синие тени к тёмно-синим подножиям снежных гор. Тогда-то мне опять припомнились долгие иссушающие времена бессильной ярости, пережитой по воле этого человека: страхи и болезни самой Бенедикты, неполноценная, скажем, неправильная жизнь (вечно на неполном ходу); и вспоминая всю проклятую мультяшку с самого начала, я ощутил приступ слабости, апатию тела и ума. Тогда, хлебнув порядочно джина прямо из бутылки и аккуратно поставив бутылку обратно на стол, я спросил:
- Итак, Джулиан, вы хотите, чтобы я присоединился к вашим научным фрикциям? Мне нужно подумать.
А он уже, как ни странно, понимающе улыбался мне, словно не сомневался в том, что его аргументы продырявили мои защитные доспехи, моё самомнение; к тому же перспектива, которую он нарисовал, была уж очень соблазнительной. Однако неприятное ощущение, что он всё же сошёл с ума, меня не оставляло. Мне хотелось сказать ему: "Ты, парень, шизоид. Но если быть терпеливым, отдыхать, принимать лекарства…" Но я не сказал ни слова. В той моей растерянности мне хотелось ничего не знать о его новой игрушке. Но он был рядом, всё ещё улыбался с забавной подленькой ласковостью, совершенно уверенный в своём прошлом и с жадностью высматривающий своё будущее.
- У меня большие надежды на вас, - тихо проговорил он. - Я позвоню через пару дней. Пора вернуть Рэкстроу в Англию. Иногда у него случаются просветления, как вам известно, и он многое вспоминает. Я ничего не пропустил, исследуя Иоланту - её характер и её привычки. Почти у всех её знакомых имелось что рассказать о ней, и мы по крупицам собрали весьма объёмистую библиотеку, чтобы насытить ею нервную систему Авеля, если можно так выразиться. Надеюсь, вам понравится элегантность, с какой Маршан адаптировал Авеля к нашим целям, - сейчас можно получить любые материалы для создания модели. Мой дорогой Феликс, не могу поверить, что вы ответите отказом. Не сомневаюсь, если вы воссоздадите её и все поверят в её возрождение, это станет вершиной ваших достижений.
- Почему Рэкстроу?
- Он был её любовником. Мне надо высосать из него всё, что у него есть.
- Да что он знает?
Джулиан как будто отмахнулся от меня.
- Важно всё. Нельзя упустить ни одну мелочь.
Он произнёс это с детской злой серьёзностью, и я едва удержался от смеха. Сумасшедший! Будет кататония, восхитительное сумеречное состояние, которое заставит врачей петь от радости. О скука, скука, мать искусства! Но если откажусь, то сбежать не удастся. Мне ничего не надо, лишь бы что-то придумывать, больше меня ничего не интересует. Вдруг на меня напал иррациональный приступ голода и любви к новой Бенедикте, глядевшей на облака, - может быть, она спасёт меня от самого себя? Нет. Я посмотрел на Джулиана и в первый раз в жизни ясно осознал, что имеют в виду теологи, когда говорят о дьявольском искушении. Дерзость, hubris - присваивать себе власть богов! Непомерное тщеславие и так далее. Неожиданно мне захотелось помочиться и хотя бы на минуту остаться наедине с собой. Пока я ходил за дом, Джулиан сидел неподвижно, ожидая моего возвращения. Я вернулся и вновь сел на своё место.
- Вы ненасытны, - сказал я, и он жадно закивал. Когда он открывал рот, то внутри всё было очень розовое, очень красное, и в его повадках начинало проглядывать что-то вампирское.
- Иоланта, - произнёс он тихо, словно ею мог бы объяснить и землю, и небо. - Я её видел, вы её потеряли. Теперь фирма должна её воссоздать. Должна. Вам это понятно? И вы должны помочь.
- А что будет после того, как вы создадите ваших Адама и Еву? Попросите Випснейда подыскать им райский уголок?
- Об этом ещё рано говорить, - ответил он жёстким, диктаторским тоном, не допускающим даже мысли о каких-либо чувствах. - Обо всём узнаете, когда мы сделаем то, что я хочу сделать.
- Насколько я понимаю, мы попросим Карадока построить для них прелестный маленький Парфенон; пансионеры фирмы с гарантированной пенсией и страховкой… - Мне до боли хотелось его обидеть, так я любил его. Очень любил. Он сидел не шевелясь, стараясь казаться спокойным, но ничего не говорил, и я не выдержал, выпустил наружу и грубость, и безрассудство. - Мне, стало быть, придётся видеть в вас случай интеллектуальной Коро, вызванной искусственно? Retractio ad absurdum.
В ярости он заскрипел зубами, но опять ничего не сказал, вечно это ничего. И тогда мне захотелось ударить его, но под руку ничего не попалось. Презренная слабость.
- Думаю, да, - наконец произнёс он. - После всего, что вы услышали тут, как может быть иначе? - Вдруг он вдохнул всей грудью воздух, будто снимая с души тяжесть, и в изнеможении согнулся пополам. При этом у него до того побелели щёки, что я подумал, как бы он не потерял сознание; так же неожиданно его пробрал мороз, и он заклацал зубами. Минутой позже он восстановил дыхание и стал таким, как всегда. Вновь передо мной сидел приятный собеседник. - Что же касается Карадока, он, как вы знаете, вернулся и находится en disponi-bilité пока фирма не подыщет ему что-нибудь, достойное его гения. Увы, даже гений не обходится без нескольких интеллектуальных дыр, и он не исключение; у него совершенно нет чувства символической логики в отношении архитектуры. Он совсем не понимает важности, например, того, что диаметр внешнего каменного круга Стоунхенджа около ста футов и примерно совпадает с диаметром купола на соборе Святого Павла.
Вновь встав на ноги, он внимательно всматривался в снежный склон. Потом произнёс, но шёпотом, как будто разговаривая с самим собой:
- Нельзя пренебрегать символами ни в жизни, ни в искусстве. Это опасно. Я бросил зажжённый факел в могилу Иоланты! - Рядом со мной находилась жертва бешеной атаки европейской болезни, более сифилитичной, чем сам сифилис, - Любви! И, конечно же, он вступил с ней в союз, потому что продолжил не менее вдохновенно: - У меня теперь есть все её фильмы. Я смотрю и пересматриваю их, упиваюсь всем тем, чем она хотела быть, всем тем, чего она не понимала в себе. Боже мой, Феликс, вам тоже надо посмотреть их.
- Итак, вы наконец-то её выкупили!
В моём голосе прозвучала горечь, которую я не сумел спрятать. Джулиан кивнул, сжав зубы. До чего же я ненавидел этого механического хищника!
- Наконец-то я заставил её отречься, - проговорил он, но печально, словно его победа того не стоила. - Она отреклась лишь после смерти; и я ничего не мог поделать ни с ней, ни с собой. Неподвижные звёзды! - После долгой грустной паузы он повторил эти слова, как заклинание: - Неподвижные звёзды!
Бедный Джулиан! Богатый Джулиан! Вега и Альтаир!
- Мне пора, - сказал он, - вниз с этой проклятой горы!
Надев перчатку на изящную ручку, Джулиан встал, и мы вместе зашагали по снегу туда, где стояла Бенедикта. Не улыбаясь и не выказывая признаков волнения, она молча смотрела, как мы приближаемся.
- En bien? - в конце концов произнесла она с вопросительной интонацией, но говорить было больше не о чём.
Словно совершая некий церемониал, Джулиан взял её руки в свои.
- Б., ты предала нас в этом деле с графом Бёклином, ведь так? И сделала это обдуманно.
Но в его голосе не было злобы, разве лишь сожаление. Никак не реагируя на эти слова, Бенедикта наклонилась и по-сестрински чмокнула его в щёку.
- Я хотела доказать себе, что наконец-то стала свободной.
Джулиан кивнул.
- Опять это слово, - недовольно отозвался он. - Затухающий каданс.
Бенедикта взяла меня под руку.
- Так было, - согласилась она. - Но не теперь, во всяком случае, не для меня. Знаешь, если бы Феликс не исчез и не бросил меня одну, я бы отказалась от твоего предложения. Но я боялась, до смерти боялась тебя.
Джулиан взялся за лыжи, ласково потрогал ремни, проверил одно крепление, потом другое.
- А теперь, полагаю, ты меня жалеешь? Не надо, Бенедикта. А то я могу вновь стать опасным.
Странный и мучительно нерешительный человек!
- Нет, - возразила она. - Мы тебя обезвредили, Джулиан. Извлекли запал.
Очень долго он переводил взгляд с неё на меня и обратно, потом коротко кивнул, словно одобряя увиденное.
- Для разнообразия я закажу вам немножко счастья теперь, когда мы оставили позади большой передел. Возможно, в будущем вы оба полюбите меня. Хотя сомневаюсь. Тем не менее дорога открыта. Но всё же многое ещё надо сделать, чтобы дойти до цели. Феликс, я позвоню вам через пару дней, когда к вам вернётся способность здраво рассуждать.
- Не надо. Я ваш, и вам прекрасно об этом известно.
- Большая удача, - тихо произнёс он, - большая удача вновь быть вместе с вами. Тогда до свидания.
Он стал подниматься по склону, пока не подошёл к тому краю, откуда обычно начинали спуск лыжники, и не заскользил вниз, помогая себе палками; выбрав нужный момент, он повернул и полетел, словно ласточка, в долину. Как ни странно, после его ухода нам показалось, будто мир опустел; мы ощутили вечернюю прохладу и отправились в домик, чтобы собрать вещи и вернуться на téléférique обратно.
- Опять ты нанялся на работу, - сказала она. - Но, дорогой, на сей раз я думаю, ты прав; мы поможем друг другу, ведь теперь мы вместе. У меня захватывает дух. Как ты думаешь, немножко сча..?
Я поцеловал её.
- Ничего не говори, совсем ничего. Давай потихоньку. А там посмотрим, что будет.
Спуск с горы в тёмно-фиолетовых тенях лунной ночи был куда прекраснее утреннего подъёма, и меня охватило необъяснимое запоздалое потрясение. Мысленно я повторял: "Итак, Джулиан действительно существует, я видел его во плоти". Благодаря этой фразе у меня стало легче на душе - а почему бы и нет? Я был счастлив. Почему? Не знаю. Во время нашего свидания я был до того ошеломлён, что не мог ничего осмыслить. Полагаю, такого рода шоковую, но приятную анестезию испытывает обыкновенный человек, неожиданно повстречав в бакалейной лавке обожаемую кинозвезду. Как бы то ни было, многое прояснилось. Джулиан появился как кадр из забытого сна, скажем, на белом снеговом экране. И исчез он также по-киношному - уменьшающимся пятнышком, которое чёрным головастиком мелькнуло в необъятной синей дали. Исчез - и всё!
Бенедикта сунула тонкую руку в мой карман и нежно пожала мне пальцы.
- Глупо было бы потерять бдительность, - сказал я, - да и, кажется, небезопасно. Знаешь, что он задумал? Создать человеческое существо, не больше и не меньше. Да ещё знакомое нам. Боже мой, до чего же я люблю тебя, Бенедикта. Подожди!
У меня появилась блестящая идея совершенно нового типа электрической перемычки. Она была столь перспективной, что я побоялся забыть её, если не запишу немедленно; отлично, но где взять бумагу и карандаш? К счастью, Бенедикта захватила с собой тонкую губную помаду, а также, по давней туристской привычке, туалетную бумагу, так как знала, что в домиках нет туалетов. Спасён! Пока я неловко чертил, используя непривычное орудие труда, она глядела вдаль. Я даже не мог прерваться и объяснить ей свою идею, опасаясь, что та может испариться без следа. Это было моей песней синему вечеру, гладким белым горам, извечному призматическому венчику уходящего солнца, которое покидало горы, деревья, землю и уже дошло до Бенедикты. А она оказалась на удивление терпеливой; наверно, её разочаровало, что я вместо любовных фраз наносил на бумагу дурацкие закорючки и загогулины. (Если идея выгорит, обычные электрические лампочки можно будет отправить на свалку истории.)
- Я люблю тебя, - сказал я. - Только помолчи минутку. Ох, до чего же я люблю тебя, но, пожалуйста, ничего не говори.
Уф! Однако я почувствовал себя виноватым, когда всё было должным образом записано и спрятано в карман. Поэтому начертил на окошке ребус из слова TUNC с сердечком вместо сами знаете чего и словами Felix amat Benedictam посередине. Правда, мною завладела такая эйфория, что я оступился и полетел в сугроб.
- Это знак того, что к тебе возвращается здоровье, - довольно произнесла Бенедикта, сначала убедившись, что я не переломал себе руки-ноги. - Если уж ты вновь стал рассеянным, то можно с уверенностью прогнозировать полное выздоровление.
Всё было хорошо, если бы не усталость; я принял ванну, переоделся и уже собирался идти в шале, однако прилёг на несколько минут и как провалился. Проснулся я рано утром, как оловянный солдатик, не в силах ни согнуться, ни разогнуться, но чувствуя себя поразительно бодрым. Рядом на температурном листе лежала записка от Бенедикты: "Я беспокоилась и зашла к тебе. Рада, что ты спишь и похож на настоящего дурачка, настоящего счастливого дурачка. Из твоего тела ушла вся алгебра. Ты выглядишь так, как должен выглядеть покойник, но, к счастью, мы живы. Что бы там ни было, я с удовольствием посидела рядом с тобой, наблюдая, как ровно поднимается и опускается твоя грудь. В твоей китайской книжке мне очень понравилась фраза: "Пьяной, в большом зелёном саду, среди цветущих вишнёвых деревьев, под зонтиком, между дипломатами, что за смерть, Ту Фу, бедняжка, бедняжка моя?" Итак, спокойной ночи. (P. S. Хочу спать с тобой.)"