- Трудно поверить, правда? А ведь мы все обречены, и это только вопрос времени. Хотя воспринимаем смерть как неотъемлемую часть чужой жизни. Почему мы не в состоянии думать о ней как о чём-то неотрывном от себя? Неужели из-за скуки ожидания? Тут-то и появляется желание бежать ей навстречу, побыстрее покончить с нею.
Вот! Я не знал, как можно успокоить её; ни любовь, ни опиум не спасают в таких случаях. Для настоящего учёного и не очень настоящего мужчины - как проложить безопасную дорогу между непоследовательностью и жестокостью?
Мы пожелали друг другу спокойной ночи; по утрам Ариадна читала, лёжа в постели, и просила не будить её в девять, когда за нами придёт машина. Она открыла окно, чтобы проветрить накуренную комнату. Из темноты пахнуло ароматом лимонов, словно ласковым зверьком. Нам было неведомо, когда мы встретимся в следующий раз - и встретимся ли вообще.
Бенедикту и меня поселили в комнате с иконами и старомодными массивными кроватями; простыни были из шершавого местного полотна. На окнах тюремные решётки. Бенедикта спала при свете единственной свечи, положив светлую головку на руку; и спала до того тихо, что её можно было принять за мёртвую. Я залез на кровать рядом с ней. Она была голой и восхитительно тёплой. Не совсем проснувшись, она повернулась ко мне и спросила, кто звонил, так что пришлось рассказать ей о смерти Рэкстроу и уничтоженной модели. Бенедикта открыла глаза. Она долго смотрела в потолок, потом поглядела на меня. Потом сказала:
- Вот! Ты понимаешь? - Как будто несчастный случай подтверждал её провидения. - Чертовски жаль, что это не Иоланта. Тогда всё решилось бы само собой.
Я почувствовал себя оскорблённым.
- Дорогая, не будь жестокой. Неужели ты ревнуешь меня к кукле?
- В каком-то смысле - да. Мне кажется, в один прекрасный день тебе из любопытства захочется с ней переспать - посмотреть, насколько это по-настоящему, может быть, сравнить со мной.
У меня захватило дух от такого чудовищного предположения.
- С Иолантой? - переспросил я тоном смертельной обиды.
- А почему нет? - продолжала она, как бы размышляя вслух. - Пробудятся самые немыслимые инстинкты. Скажем, вампиризм. Я точно знаю, что сказал бы Нэш.
Ах! я тоже, и я тоже. И не только суть, но и выражение - боковой взгляд каракатицы, взволнованный голос и прочее. Все идеи аккуратно постираны и сложены учтивым Фрейдом. (Именно его я люблю за скромность, за нерешительность, за отсутствие теологического догматизма; и за то, что бедняга Нэш с ним сделал, я осуждаю его, предаю поруганию и оплёвыванию.) Как бы там ни было, у меня состоялся долгий мысленный разговор с ним, в котором я мужественно защищал мою милую куклу от проницательной критики его великолепной, но всё же не всеобъемлющей науки. Ах, инфантильная теория с кучей хаотичных импульсов, выпрыгивающих из грязи, как рыба - из глубин подсознания. Кто я такой, несчастный Феликс, чтобы отрицать двойную фантазию - рождения и копрофилии, фекальную суть которой ребёнок в один прекрасный день замесит в пирог, а потом, после пирога, сотворит сахарных кукол и статуи из бронзы и камня? Да, это мёртвые куклы. Ах, а мы сами - бедняжка Иоланта навсегда мёртвая, навсегда часть merde, этого космического элемента, который творит Weltanschauung идущего ощупью аналитика; элемента, в котором несчастный тонет, зажимая нос, но всё же убеждённый на основании разных свидетельств, что барахтается он в настоящем золоте. ЗОЛОТО, имейте в виду, - связующее вещество, основной материал, который соединяет воедино неустойчивую культурную кладку разных времён. Игрушка и талисман горожанина, дар дающего и облатка берущего… Золото, хлеб, возбуждение и прибыль изливаются из лимитированного состава воображаемой большой кишки. А потом, via то же звено объединённых идей, прямо из ночного горшка к Афродите, аскетичной, ужасной и безмозглой, которая словно в колокол звонит о своей женственности. Вот уж судное видение для простачка типа Феликса… Я слышал, как Маршан напевал за работой:
О, О, О,
Ты - прекрасная большая кукла.
Бенедикта пошевелилась, несомненно увидев во сне алые турецкие шлёпанцы, которые она обещала себе в подарок, штуку священного муслина, из которого она сошьёт себе бальное платье. Тихонько дыша, она обживала огромные тенистые поля снов - другую реальность, суть которой зеркальное отображение нашей. Только такой живой труп, как я, может страдать лишь от ^eta-разложения мира внутри нас. (Желание умереть вместе - образ желания лежать вместе.)
К тому же мотивы, которые не спят и воют в темноте, как голодные мастифы, куда как отвратительнее. С их помощью я смог поставить мой фекальный образ идеальной Афродиты в один ряд со всем, что не спит и ворочается в бестиариях некрофилии, в громадных слоговых азбуках вампиризма. Скользит, скользит судно "Венера" по загадкам anus mundi, плюхается в океан, где время необузданно: кружится огромная, твердеющая саргассовая водоросль сознания и в конце концов растворяется в symbolon tes gennesiois; символом возрождения, известным Платону, было море, клоака архетипического сердца. ("Могила, о которой мечтают, на самом деле материнская кровать". - "Ладно, Нэш, я понял".)
Ну и, конечно же, естественный и совершенно неискоренимый садизм, который всегда загорается от мысли о соединении с мёртвым телом, - отчасти из-за его беспомощности: оно не может защитить себя: "Лежи тихо, куколка, и не бузи"; а отчасти из-за куда более важного соображения (надёжно внушённого), что мёртвой любовнице не надоедят чрезмерные ласки. В смерти нет пресыщения. Всё же, помимо внутриутробной позы и фекальной смерти, тайна разложения обещает обновление, новую жизнь для куклы. Всемогущая Афродита, созданная из навоза, из которого созданы все мы, выпросила дар плодовитости - ибо навоз ещё и кормит; смерти брошен вызов изменением кода, формы. Дымящаяся навозная куча тоже из этого мира, из этой культуры, из нашего времени - на самом деле из всех времён. Компост генерирует новую жизнь, новое эхо, своим жаром он бросает вызов роковым законам разложения, смерти.
- Милый, ты стонал во сне.
- Привиделся кошмар: мне снилось, что мы на Всемирной ярмарке и я купил тебе прелестную куколку из сахара. Ты стала её сосать, раскусила, и краска разлилась у тебя по языку, он стал ярко-красным. А когда мы поцеловались, губы у меня тоже стали ярко-красными.
Где-то залаяла собака, ветер тихонько шелестел листьями на спящих деревьях; я напряг слух, и мне показалось, будто я слышу шум моря. Не задумываясь, я поднялся и зажёг свечку под одной из икон в нише; другие глаза в других углах ожили и заморгали. Тогда я вернулся в постель и обнял Бенедикту. Волшебные объятия любовного действа вернули нам покой, цельность и сон - до того невинный сон, что мы как будто придумали его сами как единственную достойную форму самовыражения.
Завтра мы будем в Турции. Завтра мы будем в Турции.
* * *
Итак, мы отправились дальше и теперь летели над вытянутой ввысь, зубчатой грядой северной горной цепи - теперь горы под нами были гораздо выше и более заснеженными; но мы блаженствовали в тепле, гостеприимно встреченные утренним небом с чистыми, нежными перистыми облаками. Небесный мир был безграничен, если не считать оставшихся позади нескольких последних пиков, тянувших вверх головы, словно гуси в полёте. Потом мы покинули этот мир в последний раз, снизившись над вечерним морем, которое едва шевелилось, засыпая. Здесь море и небо соединялись в лавандовых сумерках, делили одни и те же облака и ждали прихода весенней ночи.
Откуда ни возьмись, приветствовать нас явились самолёты-разведчики - из истребителей глядели мрачные создания, похожие на монголоидные манекены с боевыми масками рыцарей японского Средневековья. Разве что они улыбались, кивали и желали нам мягкой посадки, пока мы не запрыгали по твёрдой поверхности воды, поднимая высокую пену и героически преодолевая трудности. Мы неслись как угорелые, ища менее ветреный и более безопасный участок.
Всё, однако, обошлось: нам хватило и времени, и света; громадные заросли рангоутов двигались в унисон, на голубой коже залива были видны проходы, проделанные танкерами и маленькими бригантинами. Солнце уходило за горизонт, и из Мармары тянуло свежестью. Господи, каким жутким всё это казалось мне, когда я курил и вновь смотрел сверху на длинные стены - длинное, неправильной формы укрытие или обмазанная глиной лоза, - какие могли бы возвести и дикари. С большой высоты это гляделось до нелепости хрупким, однако по мере снижения вся масса преображалась, обретала стойкую и грозную твёрдость; поднимались нежные тюльпаны, как рожки пугливых улиток, чтобы бледные лепестки раскрасили лучи заходящего солнца. Привалившись ко мне, Бенедикта тоже глядела вниз; у неё едва заметно раздувались ноздри, и с бледного лица не сходило смешанное выражение ужаса и ожидания, ностальгии и сожаления. Опять мы плыли вместе в великий гобеленовый Полис - и в какое-то мгновение, как по приказу, всё закружилось, словно на поворотном круге ювелира, чтобы показаться в профиль: осталось одно измерение, как в старом театре теней, в котором все роли исполняет великий и невидимый режиссёр.
Путешествие оказалось утомительным; все были раздражены, в той или иной степени не в себе. Вайбарт сидел, уткнувшись в свои бумаги, не обращая на меня внимания и не желая разговаривать. У меня появилось чувство, что он злится на себя за откровенность - не знаю уж почему. В отвратительном настроении был и Карадок, и только обещание налить ему стаканчик настоящей raki или mastika как будто примиряло его с действительностью. Полагаю, у всех нас мысли начали поворачиваться в одну сторону, туда, где на длинном мысу среди фортов, беседок и разрушенных дворцов - в мифическом Авалоне из мечты Мерлина - где-то там нас ждал Иокас, брат. Наверное, Бенедикта прочитала мои мысли, потому что проговорила тихо, странным образом подтверждая слова Ариадны:
- Мы стремимся забыть об этом, а люди всё равно умирают.
- Ну, ну, - желчно вмешался Карадок. - Так вам не успокоить меня. Кончайте с этой чепухой.
Естественно, что в нарастающем напряжении, в предвидении того тяжкого, что ожидало нас, я искал покоя рядом с Баумом: у него были собственные дела, и он не летел в Авалон, подобно остальным. Его целью был сам город. Но даже он впал в некоторое уныние, хотя, конечно же, его поведение оставалось безупречным. Вскоре я узнал причину его уныния. Она заключалась в нашем добром друге Баньюбуле.
- Понимаете, - сказал Баум, - меня беспокоит то, что графу вновь хочется власти. Пока он тихо-мирно работал на фирму, он был на месте и очень полезен. А теперь… понимаете, мистер Маршан сыграл с ним дурную шутку, а он принял её всерьёз. И самое ужасное, что это уже не шутка. Процесс пошёл. Никогда не надо шутить, мистер Феликс, в пределах слышимости фирмы, потому что фирма всё воспринимает с убийственной серьёзностью.
- Какую дурную шутку?
- Свежая сперма, - уныло произнёс Баум, ковыряя в ухе длинным ногтем, как лопаточкой. - Свежая сперма!
- О чём вы? - переспросил я, ничего не понимая.
- Мистер Маршан напился и сказал, что последние изыскания в химическом отделе показали совершенно ясно, будто свежая сперма является единственным по-настоящему действенным тонизирующим средством для женской кожи. Всё бы ничего, мистер Феликс, но он пошёл дальше и заявил, что фирме ничего не стоит наладить продажу спермы, если её будет достаточно; ну и конечно же, если будут платить хорошие деньги, то её можно сколько угодно получать от частных поставщиков - как любой другой продукт в нашей современной цивилизации. Путь спермы от донора на фабрику при определённой температуре вряд ли представляет собой (согласно мистеру Маршану) более сложную проблему, чем сбор лаванды и доставка её парфюмерам. С его стороны это было слишком; ему следовало знать, насколько граф легковерен. И ему также следовало помнить, что фирма всё воспринимает очень серьёзно. Чего мистер Маршан добивался, не представляю, но думаю, он был не в себе, когда шутил, и попросту хотел посмеяться над приятелем. С одной стороны, идея сумасшедшая - тысячи и тысячи мужчин поставляют сперму на фабрику, где ею заполняют флаконы и маркируют продукт. С другой стороны, как сказал Маршан, консервированная сперма уже использовалась в искусственном осеменении, так почему бы не попробовать её как косметическое средство? Когда граф Баньюбула рассказал мне об этом, я пришёл в ужас; но хуже всего то, что идею озвучил, обсудил и одобрил химический отдел. Я не поверил собственным ушам. И не только этому продукту: зелёный свет был дан дополнительным продуктам, которые получили общее название "Искусство любви", более того, был выпущен подписной лист для добровольных доноров. Идея захватила континент. Представляете, сотни тысяч мужчин по всему миру продают свою… свой продукт? А химики говорят, что могут сортировать его, сохранять в виде эмульсии при определённой температуре и распространять среди тех, кто жаждет убежать от старения с помощью тонизирующих средств. Должен признаться, я был резок с графом, когда понял, что в конце концов получается. А он ответил мне несколькими хитроумными доводами, в которых я немедленно узнал пьяную логику мистера Маршана. Ну, чем это хуже, спросил он, продажи волос китайскими, или малайскими, или другими женщинами из непривилегированных наций? Почему привилегированным отказывают в праве распоряжаться тем, что у них в избытке - если у них это в избытке? Так или иначе, что бы я ни думал, проект запущен, и боюсь, как бы не потерять над ним контроль; до того много доноров, что приходится открывать новые фабрики, да и весь проект уже дважды дофинансировался немцами и американцами. Кстати, все пресс-релизы и реклама, которыми занимаются граф и лорд Ламбитус, я нахожу в высшей степени отвратительными. Смотрите.
Он вытащил портфель и, пошарив в нём, достал толстую пачку текстов, которые несли на себе печать наивного гения Баньюбулы. Меня удивило, что Маршан был автором шутки, которую фирма без проволочек превратила в прибыльный бизнес. На такое вполне способен Карадок, но Маршан? И всё же это была правда.
Понять беднягу Баума и посочувствовать ему было делом нетрудным, потому что он работал в отделе рекламы и продвижения товаров на рынок и ему приходилось отправлять все эти памфлеты и рекламные тексты в скучающий мир. Во-первых, надо было зазывать новых доноров ("Отдайте всё "Искусству любви". Будьте с нами. Поработайте над собой и сделайте состояние. Изучите нашу систему поощрений. Для этой работы не надо уходить из дома и выбирать особое время. Почему бы не поработать на фирму? Не упустите свой шанс, удвойте свой доход" - и так далее, и так далее.) и, во-вторых, привлекать внимание доверчивого рынка косметологов ("Натуральнее не бывает, поры скажут вам "спасибо"")… ну и хватит на этом! Мне стало ясно, что проект разбудил в Баньюбуле дотоле дремавший литературный дар.
Пока я читал, Баум не сводил с меня глаз, чтобы торжествовать при виде моего ужаса.
- Ну, видите? - спросил он, когда я отдал ему безвкусные тексты.
Я видел.
- А ещё, - продолжал он, - меня послали сюда, чтобы я переговорил с турками и постарался заполучить новых доноров. Естественно, всё имеет рыночную цену, мистер Феликс… я первый подтверждаю это. Но нам грозит опасность, мы можем совершить большую ошибку. Турки - мусульмане и глубоко религиозны; представляете, мы начали священную войну, сами того не желая! Я предпочитаю что-нибудь попроще, поматериальнее; мне нравится чувствовать твёрдую почву под ногами. Когда лорд Ламбитус предложил выставить на рынок хлысты в золотой lamé, я сразу оценил возможности. Но это… ужасно! Завтра у меня встреча с религиозными лидерами. И я боюсь того, что может последовать. Как, например, всё это перевести на турецкий язык, а? Никто не знает. Я не хочу умирать, пронзённый копьём, ради того, чтобы турки… чтобы они выставили свой продукт на рынок через нашу фирму. С другой стороны, мой долг подчиняться приказам.
Баум тяжело вздохнул. А я поинтересовался, носит ли он пулезащитный жилет.
Однако для долгих выражений соболезнования времени не было, потому что на борт уже поднялись кудахтавшие, как курицы, таможенники, которые ставили печати в наши паспорта. Длинные нитки разноцветных ламп определяли границы залива; низкое небо всё ещё было жарким, но быстро остывало, как стальная дверца печи. Из приближающейся тьмы вынырнул большой белый полубаркас и, послушный сигналу человека в форме, сторонкой заскользил к нам, напоминая умницу кошку.