и так далее. Иногда он становится настолько аристократичным, что его и вправду можно принять за короля Швеции. Он что-то бормочет, отворачиваясь со свойственной ему жалобной гримасой и глядя исподлобья; губы поджаты, от утончённого волнения подрагивает длинный нос. Со свистом выдыхая воздух, он опять с отвращением поджимает губы. Ещё он сопит, поднимает брови, кланяется, пока идёт мимо на цыпочках, что-то нашёптывая вполголоса. Когда вечером раздаётся звонок и ему говорят, что пора спать, он высокомерно выражает негодование, тем не менее может взобраться на кровать и долго стоять на четвереньках, произнося про себя: "Меня зовут Рэкстроу. К вашим услугам". Он стал законченным эпикурейцем. На стене уборной рядом с его кроватью кто-то написал: "Mourir c'est fleurir un peu". И ещё с короткими промежутками, как человек, заглядывающий в колодец своего прошлого, он изображает ужасную беспечность эмигранта, который существует на присылаемые с родины деньги - он живёт в лучшем отеле. "Послушайте, какая-то дрянь заразила меня… я проболел всё воскресенье… ботинки плохо чистят замшу…" Он стал профессиональным прихлебателем двадцатых, живущим на иждивении у женщин.
Однако реальности Рэкстроу и моя разделены лишь тонким волоском - во всяком случае, теперь. Моя реальность тоже является мне слоями, раскрашенными вольным воображением. Иногда по утрам я просыпаюсь и вижу рядом с кроватью Бэйнса, который держит в руках серебряный поднос, хотя на нём нет писем. Он спрашивает: "Какую реальность желаете сегодня, сэр?" Я зеваю и отвечаю ему в стиле Рэкстроу: "О, как получится, Бэйнс. Вот только, будьте добры, подайте мне л-образную любвенепроницаемую девицу брачного возраста, экипированную ученическими дощечками. У меня уже сложился образ женщины с мстительным сердцем, которая мылит мне подбородок; женщины с сардоническим взглядом и ирландской копной волос. Женщины с красивой твёрдой походкой и густым пучком влажных завитков вокруг свежего, как кресс-салат, клитора". Он отдаёт мне честь и говорит: "Отлично, сэр. Слушаю, сэр". Но иногда я всерьёз думаю, что умираю, так как начинаю верить в идею Бенедикты.
Я уже несколько дней был на ногах - и вдруг увидел её в створе длинного коридора, где эркер; Бенедикта стояла в снегу и, как обычно, чем-то расстроенная. Она протёрла замёрзшее стекло, чтобы получился крошечный перископ, и, склонив голову набок, разглядывала меня. Вид у неё был странный и незнакомый, одновременно робкий и сочувственный; я смерил её взглядом, которого она заслуживала. Вот и всё, улыбку усталой лягушки: куча-мала, жертвенный комплект ногтей, волос, использованных тампонов, старых тряпок - всего, что у нас осталось от совместной жизни. Но в этом не хватало яда - я чувствовал себя плохо, был слишком слаб душевно, чтобы как-то отреагировать на посетительницу. И всё же в её лице было нечто трогательное и отчаянное; её внутренняя жизнь так же, как моя, лежала в руинах. А кого винить? Поэтому, когда она постучала ногтем в стекло, я, не произнеся ни слова, открыл стеклянную дверь, что вела в сад, и впустил её. Естественно было заподозрить недоброе. Мы стояли со стёртыми, как у тотемов, лицами, вглядываясь друг в друга и не находя слов, которые могли бы стать для нас спасительной ниточкой. С тихим стоном она раскрыла объятия - мы не то что обнялись; опустошённые и измученные, мы приникли друг к другу. Однако та женщина, которая жалась ко мне, в общем-то, не походила на прежние воплощения Бенедикты - на воплощения, оставшиеся в моей памяти. Что-то в ней качественно изменилось - сами знаете, как это бывает, люди возвращаются совершенно другими из долгого путешествия или с войны, и им не надо говорить об этом, потому что всё ясно без слов. Что ясно? От её узких плеч не шибало электричеством, психическое возбуждение не зашкаливало за рамки. Разве что у неё подрагивали красные губы - и больше ничего. "Ради всего святого, будь добра ко мне", - вот всё, что я сказал, что подумал. Она смахнула пару-тройку незаметных слезинок, потом заплакала по-настоящему. Она ревмя ревела, но не двигалась с места, не шевелилась; я тоже не шевелился, из сочувствия, и наблюдал за ней - но внутри было как всегда: слёзы потоком лились у меня внутри. "Я приду к тебе сегодня - у меня есть разрешение. Мы должны постараться и изменить наши отношения - даже если кажется, что уже слишком поздно". Вот и всё, я отпускаю её, снежного демона в чёрном лыжном костюме на фоне снежно-белой земли и облаков. Она аккуратно шагает по своим следам и исчезает за деревьями, ни разу не обернувшись, и я на мгновение решил, что она мне почудилась. Нет, не почудилась, ведь на снегу остались её следы. Клянусь, внутри у меня всё кипело от ярости; и, когда наступила ночь, я лежал в темноте с открытыми глазами, глядя сквозь потолок на сверкающее снежинками ночное небо. Мне всегда был непонятен романтический культ ночи; другое дело день - люди, грохот, машины, шум воды в туалете. Ночью обычно повторяешь старые телефонные номера (Гобелинс 3310. Это ты, Иоланта? Нет, её здесь нет, номер изменился.) Повторяешь имена людей, которых никогда не встречал, или женщин, с которыми был бы не прочь переспать, сложись всё иначе. Мистер Винсент - пять лет. Мистер Уилки - пять лет. Вот так, ночь создана для мастурбации и смерти; нос остаётся в платке, рука отваливается, как у Нельсона…
Минуты ползут, как улитки; изо всех сил рвётся на свет легчайшая тень новой надежды. Однако она тоже приведёт к ещё большим разочарованиям, к ещё более изысканному отчаянию, в этом я уверен. И всё же, возвращаясь мыслями в прошлое - на много лет назад, к самому началу, - я не могу не признать, в ней было что-то - естественно, in potentia. Мне трудно сформулировать - это лежало в глубине глаз как непохороненное желание, как нечто прозрачное, как зародыш. Что-то такое, в чём она сама не узнала правду о себе и что пыталась уничтожить, мчась против часовой стрелки относительно той Бенедикты, которая была моей любовью. (Продолжай, выразись яснее.)
Полагаю, любой дурак - для кого-нибудь гений. Вновь коснувшись длинных чистоплотных и всё же зловещих пальцев, я ощутил, будто переориентировал себя на настоящую Бенедикту; а всё потому, что я тоже сменил кожу. Мимо самоубийства, мимо любви, мимо всего остального - и в самую мрачную часть моего естества, счастливого своей печалью; лезу ниже, сказали бы вы, ступень за ступенькой, один удар сердца за другим, в могилу - и мне совершенно нечего показать в результате долгой самоутверждающейся жизни эгоистического творчества. Можно сказать иначе. У меня остались сильные эмоции, но не чувства. Чувств меня лишило потрясение, хотя трудно сказать, это на время или навсегда. Ах, Феликс! Чем больше мы знаем о знании, тем меньше чувствуем свои чувства. Всю ночь нам предстояло пролежать, как надгробиям крестоносцев, молча, без сна, прислушиваясь к мыслям друг друга. Я думал: "Вера - всего лишь одна из форм интуиции". Мы должны дать ей время… Ты застопорился, дактиль? Давай тебя почищу…
Может быть, позднее она будет более настроена облечь это в слова: "Я уничтожила себя и тебя. Я должна сказать тебе, как я это сделала, я должна сказать, зачем я это сделала, если сама пойму".
Сон - или ночной кошмар - этого понимания нам придётся пережить вместе; пройти по её и по моим следам в лабиринт прошлого. И идти не в поисках самооправдания, а охотясь на первичную дилемму - на Минотавра, всегда ассоциирующегося для меня с корпорацией Мерлина, сожравшей мои таланты, как Бенедикта сожрала мою мужскую суть. Эта чарующая часть расследования занимает меня настолько, что исключает почти всё остальное - возможно, вам понятно как? Заимев ключи, я существенно расширил границы своей свободы; например, теперь я могу покинуть отделение "D" и, никому не докладываясь, отправиться в центральный блок; однако гораздо важнее то, что я нашёл комнаты, где консультируют психиатры, а ещё хранилище плёнок и досье, то есть вотчину Нэша. Вверх по лестнице, мимо отделения с жирными еврейками (толстые зады и жалобы на нервы: плоды внутрикланового размножения). Вниз на один этаж, потом направо, замедляя шаг, чтобы перемолвиться словом с Каллаханом (вошёл в магазин через витрину, порезал запястье; интересный вулканический кратер подсушенного карбункула на подбородке), дальше к кабинетам психиатров, где находится сокровище. Магнитофонные плёнки, машинописные досье, все они в железном шкафчике, разложенные по годам, - всё, что только может быть о болезни и лечении Бенедикты…
Поначалу мне казалось, что ей не понравятся мои поползновения на её прошлое, но, как ни странно, она сказала лишь:
- Слава богу - теперь ты будешь доверять мне, потому что сможешь меня контролировать. После всего прежнего вранья… Я хочу сказать, что врала не нарочно, а потому что так получалось, потому что первым был Джулиан, его воля была первой; а потом фирма. Ты ведь подозревал, что Джулиан для меня куда больше, чем просто глава "Вестерн Мерлин", правда?
- Он твой брат?
- Да.
- Многое стало понятнее, когда я докопался до этого, - почему ты сама не сказала?
- Он запретил.
- Даже после свадьбы?
Она берёт мою руку в свои, и, когда пожимает её, слёзы появляются у неё на глазах.
- Мне так много надо понять, так много сказать тебе; теперь, когда я свободна от Джулиана, я могу это сделать.
- Свободна от Джулиана! - выдохнул я, с изумлением услышав подобную нелепость. - Разве можно освободиться от Джулиана?
Она села и надолго задумалась, обхватив себя за лодыжки и положив белокурую головку на колени. Потом заговорила опять - медленно, с очевидным напряжением:
- Был один важный момент у меня и один у него. Мой случился, когда застрелили малыша, - я словно очнулась от долгого кошмара.
- Это я стрелял.
- Нет, Феликс, мы все так или иначе виноваты.
Покачав головой, она опять сжала мою руку, потом заговорила серьёзно и откровенно:
- Образ Джулиана разлетелся на сотню кусочков, которые нельзя собрать заново; у него больше нет власти надо мной.
- А какой момент был у него?
- Смерть девушки. Иоланты.
- То есть?
- Он рассказал об этом примерно теми же словами - будто, мол, неожиданно проснулся с дыркой в мозгах.
Всё же в случае с Джулианом пустота, наверно, была всегда; нетрудно представить, как он говорит: "Патология слизистой оболочки повлияла на моё созревание, но даже потом, когда игла восстановила баланс, что-то утратилось безвозвратно; мысленно я жил насыщенной половой жизнью, так что реальность как будто уже не имела значения, когда пришёл её черёд". Отсюда излишества и извращения, кои суть лишь плесень, растущая поверх импотенции и опасных припадков самоненавистничества.
Итак, лёжа рядом с ней в темноте, я обнаружил, что вглядываюсь в серпантин, уходящий в далёкое прошлое, к Золотому Рогу и бризу Марморы; к тёмному образу Турции, которую я почти не знал, но где было предрешено моё будущее в результате череды событий, возможно, на чей-то взгляд случайных. До чего же долгая дорога между этими двумя пунктами во времени и в пространстве.
Снаружи, в садах, целый день пели настоящие птицы, а внутри звучали трели механических соловьёв из Вены; порою из-за расшитых, тяжёлых от пыли портьер доносился жучиный стрекот, словно тиканье часов. В коридорах теснились резные шкафчики из уникальных пород деревьев с нежным, изысканным ароматом - атласного дерева, чёрного и тикового деревьев, камфорного дерева.
На тропинках старых садов, заросших травой и помеченных кипарисами, я видел бледную фигуру Бенедикты в парчовом платье, неестественно прямую, опирающуюся на руку сиделки. Как бы мне ещё раз привести её в мою стерильно чистую, с кремовыми стенами, комнату среди снегов? Эта головоломка не стала менее сложной из-за необычной нежности и скромного достоинства теперешней Бенедикты, которые пробуждали во мне наихудшие подозрения; я не понимал, каким образом из-за одной лишь перегруппировки фактов мог очиститься воздух, могла оправдаться она - да и я тоже. Смех, и только, для учёного, который верит исключительно фактам, разве нет? Мы сидели рядышком на белой постели, поедая целую гору клубники, и вглядывались друг в друга, стараясь расшифровать страницы палимпсеста.
- Понимаешь, - медленно проговорила Бенедикта, заглядывая мне в глаза, - мы вместе прошли через то страшное, что было в прошлом, убили нашего ребёнка, разошлись и ничему не придавали особого значения. Теперь мы сблизились, и нам больше нельзя бросать друг друга. Оцепенение прошло - ты начинаешь понимать, что я с самого начала любила тебя. Я искренне молила о помощи; но была во власти Джулиана - его власть надо мной началась ещё в детстве. Я любила его из страха, из-за всего того, что он сделал со мной. Это как ловушка из двух любовей - одна была извращённой и стерильной, а другая сулила целый мир, если бы ты вовремя понял, какая я преданная на самом деле, - и поступал бы исходя из этого. - Она наклонила голову, как усталая олениха, и прошептала: - Знаю, сказать легко. Наверно, это нечестно с моей стороны. Но ведь ты тоже был во власти Джулиана, и он мог убить тебя в любой момент, если бы не боялся навсегда меня потерять. Вот он и спрятался от меня в странной любви к девушке, которую ты называешь Ио, - скорее всего, это спасло нас обоих от его гнева, от его страшного немощного гнева, который он отлично умеет скрывать за своим спокойным красивым голосом.
Я долго молчал. А мысленно опять видел укрытые туманом заброшенные сады, побитые грязные киоски, стоявшие в ожидании людей, которым не было до них дела: суровые надгробия, украшавшие склоны Эйюба.
- Там похоронена твоя мать?
Бенедикта печально кивнула.
- Она почти не участвовала в нашей жизни. Ты ведь знаешь, она болела. В то время сифилис не умели лечить.
Назад, назад в прошлое.
- Ни к кому не было у Джулиана сильнее ненависти и нежности, чем к Матери. - Бенедикта лежала, после долгой разлуки, на моей руке и говорила тихо, торопливо, бесстрастно: моему мысленному взору представали (помимо золотистой головки) сожжённые солнцем горы и полуострова Турции, поднимавшиеся на фоне вершин Тавра. - Иокас был незаконным, его оставили нам эльфы взамен похищенного ребёнка; и ему никогда не давали об этом забыть. Он был уродливым, волосатым. Стоило ему заговорить, и отец молча открывал для него дверь в сад. А Джулиан улыбался - улыбался, и всё. - Мне не приходилось видеть Джулиана, но я отлично представлял его орлиную улыбку, желтоватую атласную кожу, глаза с тяжёлыми веками, как у дикой птицы. Ещё я как будто изнутри видел рассудок этих людей, запертых вместе в полуразрушенном серале; Турцию, которая была больше, чем Полис, с его архаичной утончённостью. Равнина, озеро, гора, голубые дни, закрытые абсидой. - После смерти мамы мы могли выжить, только ненавидя или боясь.
Вот так она не только вспоминала себя и не только пыталась вновь разобраться с тогдашними вопросами и ответами; это было больше, гораздо больше, всё, что только могло вместиться в контекст грубой нищей земли, коленопреклонённой, как верблюд в тени Арарата с его снежной шапкой. Внутренняя жизнь Бенедикты была неотрывна от Джулиана, внешняя - от Иокаса; одна была городом, натянутой тетивой мусульманской учтивости, другая - открытым простором, соколиной охотой. В чистом небе отражаются отдалённые лагеря на краю пустыни: там, под ночными звёздами, спят люди, балансируя между двумя вечностями - рождения и смерти.
Но не одни эти факты сыграли свою роль в их удивительной судьбе: столь же важно было и место. Я хочу сказать, что очень ясно видел крошечную фигурку самоуверенного Мерлина-старшего, который обходил базары в старом блейзере и шапочке яхтсмена, в высоких белых ботинках из лайки и с бриллиантовой булавкой в высоком воротнике: в маленьких, унизанных кольцами пальцах он небрежно держал хлыст. Позади него вышагивал великолепный кавасс - негр в одеждах из алой парчи и с кривой турецкой саблей, поднятой на плечо. Так это всё начиналось. Мерлин делал закупки для фирмы, которая в те времена сводилась к кучке разномастных складов с кожами, маком и саванами. Ну да, саванами! По мусульманскому обычаю хоронят без гробов, но в саванах, и это тоже не упустили голубые глаза простачка. (Может быть, об этом ему сказал коротышка Сакрапант?) По семь саванов на покойника; а те, что побогаче и починовнее, и вовсе ничего не жалеют, лишь бы заполучить самые великолепные ткани, какие только может предложить базар. Старый Абдула Хамид обычно заказывал сотни штук самого лучшего товара - китайского и дамаскского шёлка. Их отправляли в Мекку, чтобы спрыснуть водой из святого источника Зем-Зем. Таким образом, у покойника появлялся верный шанс попасть в Дженнет - мусульманский рай. Так что вскоре караваны Мерлина повезли мягкий груз. Но это было почти в самом начале, прежде чем Джулиан сказал о фирме: "У неё великолепная абстрактная красота, Чарлок, у нашей фирмы. Мы ведь не владеем всем тем, чем манипулируем, - разве что людьми, и то до некоторой степени. Наш продукт - телеграммы, договоры, одни только символы. Если вам нравятся шахматы, "Мерлин" вам тоже понравится". Сам он тоже любил всякие игры. Легко вообразить его на борту принадлежащей фирме белокрылой яхты, которая стоит на якоре в каком-нибудь греческом проливе, где вода гладкая как зеркало; он сидит в глубоком молчании перед тремя прозрачными плексигласовыми столами, ведя, скажем так, трёхмерную игру. До чего же красивые метастазы, если можно так выразиться, дали маленькие турецкие склады, создав вторичные раковые опухоли в лёгких, в печени, в сердце великих столиц. Джулиан подолгу молчал, и можно было видеть, как кольца дыма от его сигары медленно поднимались в лунное небо.
- Но, Бенедикта, как же насчёт вздора о сиротстве и об остальном…
- Это придумал отец, чтобы обойти какой-то сложный турецкий закон о налоге на наследство.
- Но он говорил с таким чувством.
- С чувством! Иокас много лет лелеял в сердце убийство Джулиана. Но, подавляя свою ненависть, он стал очень милым человеком; в конце концов даже сумел полюбить Джулиана. А вот Джулиан никогда не любил его, никогда не мог полюбить и никогда не сможет. Джулиан любил одну меня. Одну меня.
- А твоего отца?
- И моего отца!
Это было произнесено с таким ядом, что я немедленно осознал всю глубину ненависти между Мерлином и Джулианом.
- Джулиан не позволял мне любить его, наоборот, заставлял ненавидеть - и в конце концов вытеснил его. У него были на то свои причины, у Джулиана.
- Вытеснил Мерлина?
- Да. Так же, как и мою мать.
Она замолчала, и надолго; я слышал её тихое дыхание, однако теперь оно было спокойным, ритмичным и сильным.