4
В аптеке я купил упаковку аспирина и кокаин. Это было утром. Утром следующего дня бригада Миксера довезёт нас на своем драндулете до границы. Попытки сторговаться на поездку до конечной цели - максимум час ехать, безнадежно уверял Фиговидец - ни к чему не привели. "Я своих парней на край света не пошлю, - угрюмо сказал Миксер. - Голову ни за что в Джунглях сложить. Час, скажи, пожалуйста! Ты, - обернулся он ко мне, - видел, чтобы человек отсюда поехал в Автово и нормально вернулся?"
Такого я не видел, поэтому замолчал и кивнул Фиговидцу, чтобы он замолчал тоже. Фарисей понял, но продолжал ныть. Тогда стоявший рядом Муха взял его за руку и оттащил в сторонку - где он ещё долго увещевал Муху и пространство, приводя факты из далёкого прошлого. В головах этого народца с В.О. прошлое очень живучее.
Когда я привёз Фиговидца на нашу сторону (вышло проще, чем думали: его переправили контрабандисты, с партией женского белья и кофе) и поместил в своем апартаменте, Муха и Жёвка не отходили от него ни на шаг. Они таращились на него, как дети. Они трогали, щупали, вскользь, словно нечаянно, задевали плечом и руками - и снова прикасались тем или иным способом. Но и он вёл себя не лучше. Не желая выглядеть назойливым ребенком ("почему" и "что это" так и рвали его плотно сжатые губы), он балансировал между самодовольным любопытством туриста и откровенной учёной любознательностью и, задав-таки свои "почему" и "что", пускался в объяснения, сравнения, примеры из книг, топил вопрос в следующей за ним цитате - которая когда-то, вероятно, была на этот вопрос исчерпывающим ответом.
Он был с рюкзаком, в ватнике; на длинном носу укромно гнездились очки. Оказалось невозможным убедить его их снять. Он послушно снимал и клал очки в карман, а через две минуты они снова красовались на своём месте. Если не тонированные, не затемнённые, с очевидными диоптриями очки аборигенов злили, то ватник приводил их в состояние шока. Экипировку довершали несколько толстых тетрадей и связка карандашей. ("Для полевых лингвистических исследований, - сказал Фиговидец спокойно. - Если по уму, нужно было взять и каталожные карточки, но они не влезли. Потом систематизирую".) После двух робких попыток прогуляться (в первый раз его еле отбил у детей Муха, во второй их обоих я отбивал у подвыпивших дворников) я велел ему не высовываться из квартиры дальше балкона, где он и уселся с подзорной трубой, которую тут же пришлось отобрать.
- Кому какое дело? - взорвался он. - У нас никто не интересуется, в чём ты ходишь и чем занят на своем балконе. Все люди разные: кто-то дружит с пижонами, кто-то - фольклорист, один в сюртуке, другой - в ватнике, или попеременно. - Он машет сигаретой, набирает в себя воздух, давится, перхает, изнемогает, и на выдохе негодование вылетает из него клубом дыма. - Если я ношу сатиновые трусы в горошек, - вопрошает он, гримаской давая понять, что пример с трусами - риторический, - повод ли это наподдать мне по жопе?
- Да, - говорю я.
- Фиг, миленький, - говорит Муха застенчиво, - у вас одеваются, чтобы отличаться, а у нас - чтобы быть похожими.
- Я и надел ватник, чтобы не отличаться. Ходит же народ в ватниках?
- Нет.
Он подвигал губами, прожёвывая это "нет", жёсткое и жилистое. Ему не хотелось глотать.
- А труба чем помешала?
- Люди решат, что ты смотришь к ним в окна, - объяснил Муха. - Ну, подглядываешь. Решат, что ты извращенец или хочешь что-то украсть.
- Зачем мне подглядывать? Как они вообще увидят, что я тут сижу?
- Они увидят всё.
Я видел, как он померк и напрягся, как проступил бледной краской стыд будущих ненужных унижений и кожа треснула морщинами под напором всего, чего он не знал, не ждал, не предчувствовал, не мог допустить или, допустив, связать с собой. Ему было ещё только неуютно, но завтрашний день уже искажал горем его лицо.
- Я здесь чужой, - сказал Фиговидец покорно.
- Что же будет там, где мы все чужие? - сказал Муха с огромным удивлением, впервые оценив масштаб проблемы.
Я посмотрел на Фиговидца.
- Ты можешь вернуться.
Фарисей гордо, отвергающе дёрнулся и налетел на один из трёх привезённых утром ящиков водки.
- Это что?
- Твёрдая валюта.
Фиговидец нагнулся, сунул руку, в руке появилась бутылка, в бутылке забулькало.
- Твёрдая валюта?
- Тверже не придумаешь, - успокоил его Муха. Он повернулся ко мне: - Трёх хватит?
- Нам больше всё равно не взять.
- Ладно, ещё же боны. Миксер говорит, что в принципе - (против его воли, это слово сделало отстранённой, подчеркнуто теоретической всю фразу) - их берут.
Он опускается на колени над картой, над красками и буквами, которые Фиговидец разметал по полу. Сияющая гармония святыни (карта лежит легко и просто, как умеют лежать только мраморные тела статуй или отдыхающие тела животных - как жизнью, кровью и воздухом наполненные незнаемым ими совершенством) озаряет его склонённое лицо и принимает в себя, растворяя, полную смиренной радости фигурку. Губы его шевелятся, словно читая; я уверен, что он не видит букв, не может сложить из них ни одного названия, он ослеплён ими, ему приходится зажмуриться, прежде чем начать рассуждать.
- Логически у нас два пути, - рассуждал Муха. - Ехать вдоль реки, полосой отчуждения, или ехать на север, на Гражданку.
Фиговидец поднимает от карты недоумевающие глаза. - Нет, - говорит он, - какая же тут логика? Зачем ехать на север? Мы вот здесь? - уточняет он, аккуратно ставя палец. - Почему бы не поехать сразу направо? - (Палец ползет вправо.)
Муха соображает, соотнося незнакомые очертания со знакомым ландшафтом.
- Не, там же Джунгли.
Фиговидец пожал плечами.
- Твоя проблемы в том, что ты не воспринимаешь это как проблему, - заметил я.
- Пойдём-ка, - сказал Муха, подумав. - Мы их тебе покажем. Заодно заберём Жёвку из школы. - Он вопросительно мне моргнул. - Ты напишешь поручительство?
- Уж лучше его выкупить. В счёт наследства.
- Ага. - И он добавил, обращаясь ко мне, но глядя на Фиговидца: - И дай ему свою коричневую куртку. - И Фиговидцу: - Это недалеко.
Это было недалеко, но нам пришлось обогнуть китайский квартал, полоскавшийся на ветру - как флажки или бельё - резким чужим шумом. Фиговидец жадно косился в сторону этого шума, на уцелевшие грязно-жёлтые куски старой развалившейся стены, на бараки, и пагоды, и снующих людей, но терпел. Он даже не заикнулся о своем явном желании подойти ко всему этому поближе. Однако Муха перехватил и его взгляды, и желание.
- Китайцы - крысы, - сообщил он. - Грязные, вшивые, тифозные, подлые крысы. Пожалеешь, пустишь куда-нибудь в уголок китайца - а через день у тебя там будет двадцать пять китайцев, а через неделю тебя из твоего же дома на улицу вышвырнут. А ты помнишь, - (это уже мне), - как раз когда мы учились, был эксперимент по совместному обучению? Они стукачи все до последнего, а как драться - так только вдесятером на одного. Читать-писать еле выучивались - подлые, а тупые. Из каких они пещер к нам повылезли, хотел бы я знать.
- Ты ошибаешься, - сказал Фиговидец спокойно. (Впервые столкнувшись с народным предрассудком, он с терпеливым ещё недоумением вглядывался в его лицо.) - Это очень древняя и культурная нация.
Муха сострадательно улыбнулся.
- Так то, наверное, другие. - Он задумался. - От этих воняет, - выложил он последний и (он должен был так думать) наиболее убедительный для фарисея аргумент. Бедный Муха. Для фарисея он сам ощутимо пованивал.
Как и всё вокруг. Дорога, не разделённая на проезжую часть и тротуар, была густо усеяна мусором, в котором преобладали полиэтиленовые пакеты и тусклые клочья целлофана. В густой грязной воде луж плавало столько окурков, как если бы их высыпали туда намеренно. С просохших участков ветер поднимал мелкий лёгкий сор и песок, щедро оставленный зимой. Тухлые грязные запахи были столь сильны, что казались овеществлёнными, валяющимися повсюду, как гниющая падаль. Машины, проезжая, поднимали зловонные тучи. Люди - на этой дороге их почти не было, а кто был, торопился поскорее уйти - походили на кульки, скрывавшие под серой скрученной бумагой одежды всё тот же смрад. Некоторые машины норовили промчаться так, чтобы забрызгать грязью пешеходов; вслед им летели проклятия и камни. Муха первым свернул на тропинку, петлявшую в истерзанном кустарнике. Впереди были мягкое ровное тепло, усиливающийся запах земли, и мёртвая жёлто-коричневая трава показала свой юный зелёный подшёрсток.
Некрупные чёрные птицы бродили по траве, не боясь и что-то выискивая. Небольшой пруд стоял раствором жёлтой глины, в бледном небе стояла легкая муть. Пронеслось дуновение настолько слабое, что направление ветра определить по нему было невозможно: словно воздух, долго-долго сдерживавший дыхание, глубоко вздохнул и вновь замер. Метрах в ста начинался лес: то угрюмо-серый, то аспидный сплав искорёженного железа, бетона, кирпича и пока мёртвых деревьев.
- Летом хоть как-то выглядит, - сказал Муха. - Зелень, чертополох, то-се. В августе ходят за грибочками, кому жизнь не дорога. - Он помолчал, пошуршал ботинком по траве. - Сталкер помер недавно.
- У нас тоже такое есть, - сказал Фиговидец, невозмутимо озираясь. - Половина острова, весь западный край. В Джунглях нет ничего опаснее змей, а они не ядовитые. Эти места мало-помалу распахивают под огороды.
- О! - оживился Муха. - Огороды везде, я же говорил. У вас какие сорта выращивают?
- Я в сортах не очень разбираюсь. Применительно к климату.
- А чего больше - травы или мака?
Фиговидец задумался:
- Больше всего, полагаю, картошки. Потом капуста.
- Какая капуста?
- Белокочанная, кольраби, брюссельская, - добросовестно перечисляет Фиговидец и запинается, глядя в округлившиеся глаза моего приятеля. - Цветная, - шепчет он напоследок, и невнятная скоропись его интонации неотличима от горестных каракуль (когда горе боится себя обнаружить) "прощай навсегда" тех, кого не любят.
- Они выращивают на огородах овощи, - говорю я Мухе.
- А что ещё можно выращивать на огороде? - поражается фарисей.
- Коноплю, - машинально отвечает Муха. Он похож сейчас на человека, который внезапно узнал, что говядину можно не только есть, баб - не только ебать; вся его жизнь в этот миг откровения расплавляется, потеряв хребет, в вопрошающем взоре того, кто со всем перечисленным делал и делает что-то иное, непознаваемое.
Фиговидец переварил коноплю значительно бодрее, чем Муха - капусту и, куда-то в мыслях перескочив, поинтересовался, нельзя ли нанять машину, - в самом-то деле - поехать вдоль реки.
- Про вдоль реки забудь, - говорю я. - Ни один шофёр не согласится.
- Может, обратиться на первых порах к властям? За содействием. Знаете, как прежде, в настоящих экспедициях.
Муха сразу оправился.
- Ну ты точно ребенок, - сказал он. - Кто же обращается за содействием к властям?
- От властей наоборот откупаются, - добавил я. - Чтобы они не вздумали содействовать.
Фиговидец не спросил "почему?" Я заметил, что улыбнулся он скорее с пониманием, устало, согласно. Отвернувшись к лесу, он следил за птицами, далёким движением облаков, за тенью. Он видит, что я за ним слежу, но ему всё равно: даже если он и притворяется, то притворяется хорошо. На Муху он не реагирует искренне: как на ребенка или собаку. Он смотрит на небо, теоретическое знание о котором (небо то же самое) не совпадает со свидетельством встревоженных чувств (небо другое, чем над В.О.; ничего общего). Провонявшее от соседства со свалками земли, оно висит над нами старой половой тряпкой, из него каплями цедится жирная вода. Муха поднимает обломок кирпича. "Доброшу до прудика?" - спрашивает он сам себя. Воздух перед дождём загустел, даже камню тяжело лететь.
Школа набросилась запахами: в левую ноздрю - ядовитый запах хлорки, в правую - едкий запах мастики. По коричневому линолеуму коридора неслась завуч: тяжёлая, мощная, неизменившаяся; откинув вздыбленную золотую лаву перманента; в высоченных узких сапогах, с хлыстом в руке. Хлыст нежно, нервно гулял по слитому с ногой голенищу.
Взрывной волной рефлекса нас разнесло по стеночкам. Муха, спасая Фиговидца (есть у него эти рефлексы, нет ли), толкнул его так, что я едва успел сунуть ладонь фарисею за спину, останавливая в нескольких сантиметрах от стены. Впитавшая тысячелетия ненависти и страха, стена сочилась потом, слюной, жиром, отслаивалась ороговевшей кожей, спёкшейся кровью; в её липкую, жадно дышащую поверхность глубоко ушли мёртвые мухи.
- Родители? - на ходу каркнула завуч. - В учительскую! - Она указующе взмахнула хлыстом.
От движения хлыста частицы воздуха бросились врассыпную, и я увидел, что Муха затрясся. Позже, в учительской, пока составлялись бумаги, он сидел не шевелясь, окоченев, несчастный, немой и вспотевший, как когда-то на уроке, и смотрел, боясь оторваться, в пол - лишь бы не увидеть те же эмалевые ледяные глаза. Фиговидец покоился на своём стуле аккуратно и угрюмо; я курил и подписывал бесконечные бланки. По углам пыльной задымлённой комнаты лежали ворохи страшных воспоминаний; серые портреты на стенах (классики, учёные, выдающиеся педагоги) глядели зло и тускло, как фотографии разыскиваемых преступников. Учебники на корявых полках затаились, карауля что-нибудь зазевавшееся: муху, руку. В горле першило.
Бескрайне раскинувшись за чёрным столом, завуч смотрит на меня с любопытством - это смелое, простодушное в своей открытости, грубости любопытство, интерес человека, который не умеет бояться. Хлыст лежит перед ней, такой мирный, пасторальный, словно и не он полчаса назад разгуливал по спинам учеников и учителей. Мирный, пасторальный - но он был не сонный, нет. Он поработал, ему предстояло ещё работать; он отдыхал, но был внимателен.
Завуч не боялась меня, я не боялся её - но и только. Зло, которое я мог причинить ей, и зло, которое она могла причинить мне, находились в примерном равновесии; отлично это понимая, она не задиралась. Если применительно к таким людям можно говорить о высокомерии, то ее молчание (молчание, своего рода вежливость) было высокомерным. Мы ничего не могли дать друг другу, а отнять не получилось бы. На её лице проступила смутная улыбка, словно наблюдение за мной дало ей наконец какую-то выгоду, неосознаваемое ранее преимущество, что-то, даже самого бесчувственного человека заставляющее смягчиться. Но в этот момент Фиговидец неосторожно качнулся на скрипнувшем под ним стуле.
- Не ломать мебель! Сесть ровно! Спину прямо! Ноги вместе!
Она выкрикнула это автоматически, не просто уверенная, что ей подчинятся, но ничего не зная о возможности испытать какую-либо неуверенность в чем бы то ни было, особенно в этом. Не следовало приводить сюда фарисея, показывать школе чужака, провоцировать и её, и его. Но фарисей (он не сказал: "да как вы смеете! что себе позволили!" или: "позовите директора" или: "молчи, сучка") промолчал и застыл в рекомендованной позе. ("Тюрьмы и школы по сути своей везде одинаковы, - скажет он потом. - Большая или меньшая степень грубости никого не обманывает".) Конечно, хлыстом его никогда не били и в таком тоне не разговаривали. Но и хлыст, и предельная грубость не удивили, оказавшись ("по сути своей", - подчеркнёт он, криво улыбаясь) чем-то знакомым и интуитивно ожидаемым. У него не нашлось сил сопротивляться въяве тому, что раз за разом, сминая сопротивление, безжалостно расправлялось с ним в давних детских кошмарах.
Он остался внутри кошмара, даже выйдя на крыльцо, отыскав небо на привычном месте, перешучиваясь с ожившим Мухой, - и как попытки выбраться из болота заставляют увязать всё глубже, так эти будничные шутки и реплики тянули его в топи страха, на миг показавшего себя пузырями немотивированного зла, густой жижей насилия. Усилие немедленно всё забыть только раззадоривает память, старит его лицо. (Как-нибудь потом я скажу ему, что старческое беспамятство не разглаживает морщин.) Его чёткий профиль оплывает, красивые губы изъязвлены кислотой времени, и вот он - такой, каким будет через сорок лет, - подносит к сигарете огонь боязливым движением гнусного, жадного старика.
Стайка ребятишек выскочила на волю следом за нами. "А хочешь мордой об асфальт?" - бодро крикнул один другому, и остальные загоготали, теснясь и исподтишка дергая травимого пацана за куртку. Выскочил какой-то колченогий, седой, перекошенный ужасом, со свежим укусом хлыста на щеке. "Звонок был, звонок! - вопил он. - Живо все в класс на контрольную!" Какая-то женщина ("мамашу чью-то к завучу вызвали", - прошептал Муха) подошла и замерла, глядя, как колченогий, сам уворачиваясь от ударов, отскакивая, наскакивая и мелко подпрыгивая, прицельно бьёт своих учеников стиснутым кулаком по ушам. ("Оглох? Оглох? Так сейчас оглохнешь!") Наконец все, включая женщину ("когда моих раз вызвали, потом так били, так били, а с ними-то что там делали?"), исчезли за хлопнувшей, как пасть, дверью, и быстрый тревожный шёпот Мухи окреп до нормального, вместе со звуком набирающего уверенность, голоса. "Как по-другому с гадёнышами?" - сказал он Фиговидцу. "Помнишь, это же наш математик?" - сказал он мне. Я заметил крупную ворону, которая, как на качелях, раскачивалась на ветке дерева неподалёку. Она всё ещё качалась - на другой ветке другой берёзы, возможно, и ворона была совсем другая, но с тем же острым наглым взглядом, - когда мы вслед за своими ящиками и барахлом забирались ранним утром в автобус дружинников.
- Если что, посидишь на транках, - сказал я провожавшему нас Миксеру. - Но лучше будь осторожен.
Миксер заморгал, что-то проглотил, махнул лапой. Мы сели и поехали.
ЧЕРЕЗ ЧАС
1
Я сел на ящик с валютой и подставил лицо солнцу. Сидеть было неудобно, солнце грело уже сильно; в новом сияющем мире, который я скорее чуял, чем видел сквозь сомкнутые веки, было то же напряжение, что и в моём теле. За моей спиной ребята скрипели картой. ("Даже на твоей карте Джунгли закрашены серым, - шептал Муха. - Неужели они уже тогда были?" "Это была промзона, а не Джунгли, - шептал Фиговидец. - Заводы, железная дорога, тюрьмы. Видишь, написано ВЫБОРГСКАЯ СТОРОНА? Видишь, по серому дороги проложены? Уже сейчас, - зудел, шептал Фиговидец, - были бы на Охте, если ехать как положено".) Я вслушиваюсь в их шёпот. Мы сидим на ничейной опушке, и Муха рассказывает Фиговидцу всё, что мы знаем о наших ближайших соседях. (Текстиль, колбаса, молочная промышленность, ортопедический институт. "Больница у нас своя, ты что, - шепчет Муха, - как же без больницы. Но если нужен протез, только у них выписывают. Слышал анекдот про врача с Гражданки?")
- Почему вы шепчетесь?
Они дружно завозились.
- Так как-то, - смущённо, смиренно сказал Муха за всех. - Непривычно.
Он прокхекался и начал анекдот, стараясь не сбиваться на шёпот ("у врача с Гражданки нос отвалился"), и Фиговидец, тоже стараясь не сбиваться, направлял его вопросами ("у вас протез - это протез, или как огород?"), и оба быстро сбились и снова шептали, нервничая и заводясь от собственного шёпота. И росло, отвердевало молчание Жёвки, втиснутое в их шуршащее бормотание, как камень в ручей.
В последний раз вернувшись из школы, Жёвка вынес во двор жирные растрёпанные учебники (учебники нужно было сдать), старые тетрадки, ворох непроверенных диктантов и тестов, жёлтый хлам - и спалил всё, отогреваясь у этого огня, в окружении остолбеневшей малышни. После чего впал в прострацию.