Ковригину было решительно указано на седло за спиной пилота. В коляске же тихо ожидала начала гонки пассажирка. Она сложила под ремешком шлема руки домиком и почтительным кивком приветствовала Ковригина. Из-под шлема на него взглянули раскосые глаза. "Ба, да это же вчерашняя китаянка! - подумал Ковригин. - Или японка…"
- Здравствуйте, Александр Андреевич, - глаза китаянки были лукавыми. - Вы не передумали?
- Не передумал, - твёрдо произнёс Ковригин.
- Ну, тогда, Алина, трогай! - распорядилась китаянка.
- С Богом! - прошептала Алина. И тронула.
Не любил Ковригин ездить на мотоциклах, в особенности седоком-заспинником. Тут же возникало унизительное желание вцепиться во что-то или в кого-то, будто в круг спасательный, и даже закрыть глаза. Но сейчас он сам был существом или средством, какое должно было гарантировать безопасность путешествия мечтательной и нежной особы и доставку этой самой особы в промежуточный пункт обитания её грёз. Ему бы нынче копьё в руки и медный таз на голову, Россинант уже гремел костями под ним.
Но допустят ли китаянку на военный аэродром, мелькнуло в нём соображение.
Какой аэродром? При чём аэродром? Их же везут на пристань Журино!
- Александр Андреевич, - сказала китаянка голосом Мнишек-Хмелёвой, впрочем, всё ещё нежно, - держитесь. Алина увлекается мото-фристайлом.
"Ничего себе! - подумал Ковригин. - А когда она будет спускаться с холма к пристани Журино, не придёт ли ей в голову взять, да и перелететь на южный низовой берег? Но может, там и находится в укрытии аэродром?
И сразу понял, что в мыслях о крутизне спуска от верхней улицы посёлка, прижавшейся к Оранжерее и Западной башне замка, возобновились в нём ощущения полного совмещения его чувств и чувств его отца, и будто бы он, Ковригин Саша, летел когда-то зимой на санках по спуску к пристани и ударился о какой-то столб, ходил недели с синяками и бинтами на лбу.
Чур! Чур меня!
А движение мото-фристайльной Алины с громыханиями её телеги совершенно не обеспокоило послеобеденных жителей Синежтура, даже и не вызвало их внимания и тем более оскорбительных реплик, а главное - Ковригина не трясло и не сбрасывало с седла.
По желанию Алины (бери её каскадёром в фильм с небедным бюджетом) её телегу занесло на привокзальную площадь имени Каменной Бабы, Алина изловчилась повернуться к Ковригину, сунула ему в руку монеты бледного металла и прокричала: "Швырните ей в наилучшие места, и вы ещё раз побываете в Синежтуре со сверканием меди!". Было совершено четыре со сменой скоростей и углов объезда Каменной Бабы, и наконец Ковригин метателем сумел угодить Каллипиге монетой именно в мраморный зад.
А он уже полагал, что при случае попытается снова побывать в Среднем Синежтуре. Хотя бы для того, чтобы рассмотреть костяную пороховницу в музее при Башне. А может, и ради совсем иных ценностей и сюжетов.
С растяжек и укреплённых на домах щитов смотрела на граждан отчаянная бой-девица в красном гусарском костюме и саблей указывала на запад: "В Москву! На театральные фестивали! В Авиньон! В Эдинбург!"
Кто отпустил деньги на свежие для Синежтура культурные лозунги - городские ли власти или просвещённые меценаты, Ковригин выспрашивать у китаянки не стал. Да она могла ни о чём и не знать…
В одно из мгновений финального объезда Каменной Бабы Ковригину померещилось порхание над Каллипигой полуголого (в шкуре, отросшей всё же на бёдрах в ожидании холодов) существа, возможно, летучего охранника. И будто бы свирель звучала…
Померещилось, решил Ковригин.
Минут через сорок прикатили к колючей проволоке с будками и сторожевыми вышками, и это была явно не пристань Журино. Большая Река рядом не протекала. И угадывалось, что главный въезд в пространства запретной зоны находится в ином месте, а здесь имеются лишь служебные помещения и проезды.
Алина предложила Ковригину погулять полчаса, размять ноги, а когда подъедет автомобиль, вернуться к ним.
Подъехала "Нива", из неё выскочил ловкий молодой человек, чмокнул Алину в щёку, и та махнула Ковригину рукой: мол, поспешайте.
Подойдя к автомобилю, Ковригин не обнаружил рядом с Алиной и её ухажёром китаянки. Стояла у "Нивы" простенькая продавщица мелочей с рынка в бежевом платочке, протянула Ковригину бумажный кулёк с жареными семечками.
Если помните, Ковригин и предполагал, что китаянку, пусть она даже и при чисто выправленных бумагах, на секретный объект не допустят. "Конспираторы!" - усмехнулся Ковригин. А сам-то кем он был теперь?
Прилётный рёв зелёнобокой машины, рассекающей просторы пятого океана, вызвал гул земли, напряжение барабанных перепонок Ковригина и желание выгнать из ушей жёлтую дрянь, называемую серой. Спички с этой серой вряд ли бы возгорели.
- Ну, всё! - Алина расцеловала торговку семечками. - Лягушка-путешественница! А вы уж, Александр Андреевич, сохраните Лену в целостности…
- И невинности! - сказал Ковригин. - Непременно! Но почему она вдруг лягушка? Никакие сказки в нашем случае неприемлемы. Я тогда - кто?
- Я так… Александр Андреевич… - смутилась Алина, - сморозила от волнения…
- Хватит волнений и лирики, - заявил водитель "Нивы". - Времени у нас двадцать минут. А потому быстрая смена диспозиций!
- Есть, Анатолий! Есть! - отчеканила Алина, гибкая, сильная, каучуковая в своей чёрной униформе, вскочила на рокерский трон и, приподняв левую руку в ритуальном приветствии, унеслась по примятой утренними холодами траве к бетонному тракту.
Анатолий, имя вычислилось из обращения Алины, резко, без слов, но жестами и с применением рук усадил девушку в бежевом платке и Ковригина на заднее сиденье "Нивы", а потом и натянул им на лица полумаски с прорезями для глаз.
При этом Ковригин будто бы и задремал.
Проблески соображения и способность видеть вернулись к нему внутри летательного аппарата, и аппарат этот, несомненно, летел. Не только летел, но и заставлял Ковригина подскакивать и ударяться то плечом, то головой о железную планку, крашенную в зелёную армейскую необходимость. Над железякой этой круглился иллюминатор, и в нём неслись клочья облаков. Рядом с Ковригиным на железной же лавке сидела, закрыв глаза, женщина, лоб её был прикрыт платком, и Ковригин принялся соображать, зачем она здесь (как и он тут зачем) и кто она такая. Ему вдруг почудилось, что это аховая байкерша Алина, и ему стало приятно от того, что рядом с ним приместилась именно Алина. Теперь он подумал, что нутро летательного аппарата способно упрятать в себе футбольный стадион (не "Руслан" ли это?), стояли здесь прикрытые маскхалатами, свойственных случаю размеров, видимо, изделия синежтурских обозостроителей, и летели они в дальние страны, имевшие в своих карманах деньги на оплату серьезных изделий.
- Мы летим? - спросила соседка Ковригина по железной лавке, и Ковригин понял, что никакая это не Алина (да и зачем той изменять своему транспортному средству?), а Леночка Хмелёва.
- Летим, - сказал Ковригин, сразу почувствовав себя опекуном или даже чуть ли не отцом легкомысленной девчонки, - через час, ну, может, попозже будем где-нибудь под Москвой…
А что, если путешественница наша, озарило вдруг Ковригина, вовсе и не Москву заказала местом проживания, а, предположим, Лос-Анджелес? Или, что уж совсем плохо, их перевозчик изделий под маскхалатами и на гусеницах имеет целью не аэродром в Чкаловском, а какой-нибудь грязный городишко в Южном Судане или на острове Калимантан?
Сейчас же, вытянув шею, будто бы поддавшись некоему сигналу, Ковригин увидел в иллюминаторе голого мужика со свирелью у рта, мужик этот тотчас пропал, отчего в голове Ковригина возникли успокоения. Скорее всего, это были игра его фантазии и изменения в комбинациях частиц влаги, мало ли какие видения могут вызывать метаморфозы облаков. Однако Ковригин посчитал, что лучше бы мужик со свирелью сопровождал и дальше их летательный аппарат, вряд ли бы он рассчитывал увязываться за ними, коли бы они отправились в Южный Судан или к сомалийским пиратам. При этом он понимал, что неприятные опасения возникают в нём не из-за беспокойств о собственных делах, а из боязни, что девушка, какой он обещал сохранить, в частности, и невинность, может оказаться в Южном Судане или в Сомали бесправной невольницей.
Дурь какая! Бред какой!
Ему бы теперь думать, как взбудоражить десять намеченных им участников авантюры и как хотя бы одного из них склонить к действиям срочным и с невозможностью к отступлению. Кстати, сообразил Ковригин, сейчас как раз и следует выяснить у совершающей перелёт, какие у неё имеются финансовые ресурсы.
- Лена, - осторожно начал Ковригин, - деликатный вопрос… Он может вас расстроить или обидеть, но обойти его нельзя… Каким бы благородным или всесильным ни рисовало меня, явно заблуждаясь, ваше воображение, мое вспоможение вам в Москве будет иметь свои пределы… Я не волшебник… Я должен подготовить вас к особенностям московской жизни…
- Вы про деньги, что ли? - сказала Хмелёва. - Они у меня есть. Какие нужны, такие и будут. Извините, что забыла сказать вам об этом. И не беспокойтесь…
Совсем недавно в сериале Ковригин услышал реплику одного из национальных ментов: "Вы сидите. А то упадёте…"
Ковригин сидел на холодной железяке и не упал.
Сунул руку в карман куртки и вытащил бумажный кулёк с семечками. Сейчас бы и погрызть их и успокоиться, но не сплёвывать же при этом шелуху на пол воздушного корабля ("В двенадцать часов по ночам из гроба встает император…" - внезапно и неизвестно зачем запел в нём Шаляпин), и уж тем более не сбрасывать мокрые лушпеюшки в ладонь.
И бумажный кулёк был отправлен на вылежку в карман.
А спутница Ковригина сползла с лавки на пол и у ног его застыла.
Ковригин сразу же вспомнил вечернее путешествие во дворец Журино и притихшую девчонку в проходе автобуса. Ему показалось, что он услышал девичьи всхлипы, и, нарушая свои установления, опустил руку и ощутил влагу на щеке Хмелёвой, хотел тут же отдёрнуть бестактную руку, посчитав, что Хмелёвой в её поднебесном одиночестве будет неприятно его прикосновение, но Хмелёва сама поднесла свою руку к его руке и будто бы прижалась к ней в благодарности и в надежде на утешение. Ковригин сидел растроганный, кем он был теперь - впрямь ли опекуном неприспособленной к жизни сироты или же покровителем женщины с нескладной судьбой, взявшим на себя обязанности обеспечивать её благополучие, не имело значения.
Так они и просидели час или более того, лишь иногда холод железа заставлял их менять позы. Ко всему прочему жесткости и неудобства военной машины потихоньку успокаивали растроганность или даже возвышенность чувств Ковригина и возвращали его к соображениям рутинно-будничным.
Кому же первому звонить по прибытии в Богословский переулок, в брошенную, кстати сказать, в безобразном беспорядке квартиру? Впрочем, холостяцкий беспорядок и должен быть безобразным, хотя (или и от того), по возможности, и живописным. Ночевать же в этом беспорядке вынуждена была бы приезжая из Синежтура. Или она - из всякого рода соображений - потребует определить её в гостиницу? Скоро и узнаем… Звонить же сразу вернее было всё-таки холостякам, владеющим приватизированной площадью, из списка Ковригина, разделённым им теперь по двум признаком - романтическим воздыхателям с грёзами или же мужикам, тоже порядочным, но обременённым практическим знанием и обузами краткосрочных долгов.
Тихомиров, постановил Ковригин, игрок на Бегах. Волобуев, у того и квартира о пяти комнатах на Беговой улице. И у обоих критические, чуть ли не криминальные долги. Ну и ещё трое, кому можно было бы позвонить сегодня же, хоть бы и ночью, возникли в поднебесных соображениях Ковригина.
Но до Богословского переулка Ковригин со спутницей сумели добраться к восьми часам вечера. Снова Хмелёва стала китаянкой. Преображение её произошло в пристанционном сортире, со всеми его особенностями, запахами и неотмытостями, платформы Загорянка Ярославской железной дороги. Уже в вагоне электрички обстоятельства приземления самолёта и благополучного удаления их двоих из запретной зоны вспоминались Ковригиным смутно, покрылись мраком, как поговаривали в довоенных фильмах. Поначалу Ковригина интересовало, почему они с Хмелёвой оказались именно на платформе Загорянка, но потом этот интерес утих. А вот возвращение Хмелёвой в образ китаянки Ковригина занимало. Но сама она помалкивала, и Ковригин просить её о каких-либо разъяснениях не стал. Дистанция, дистанция, убеждал себя Ковригин, и нечего вмазываться в подробности её предприятия или приключения. Он с боку припёка…
Удивительно, но за окном электрички не бежал и не летел голый мужик со свирелью. Неужели отстал? Или заблудился в облаках?
31
А в метро уже на подъезде к "Пушкинской" Ковригин взволновался. Не то что бы взволновался, а, скажем, обеспокоился. Ему захотелось, чтобы Хмелёва сама попросила определить её в гостиницу.
Но она не просила.
"Ну, ладно, - думал Ковригин, - предъявлю ей дома беспорядок, скажу, что мыши уже бегают, а может, и крысы с ними, открою пустой холодильник, небось и попросится в гостиницу".
На кой ему была пусть и симпатичная, но все же жиличка.
Судя по тяжести чемодана, жизнь в Москве она предполагала вести основательную. "Этак она развесит у меня свои тряпки, может, и белье на стульях разбросает!" - сокрушался Ковригин и материл себя за легкомысленность.
А Хмелёва по дороге с Ярославского вокзала на Бронную слободу в Богословский переулок ни слова не произнесла.
И виды Третьего Рима её как будто бы никак не трогали.
Ковригина же отсутствие на площади трёх вокзалов каменной бабы, к его удивлению, расстроило. До того, стало быть, он привык к Среднему Синежтуру. Словно бы годы прожил в нём. Но тут-то на Каланчевке потребовались бы три каменные бабы. А откуда их взять? Хотя, конечно, рукавишниковых развелось множество.
Богословский переулок был тих (Палашевский рынок, любезный Ковригину рыбным рядом, овощами и редкой нынче в Москве бараниной, закрыли), а консьержка Роза, то ли башкирка, то ли татарка, по её версии - бывшая балерина и чуть ли не родственница Нуриева, цвела за оконцем своей подсобки. И благоухала, выяснилось, когда оконце было приоткрыто для беседы.
- Александр Андреевич! - радостно воскликнула Роза. - Не ожидала. Быстро вы вернулись. Я-то думала, что вы надолго в Аягуз, а вы…
- Почему в Аягуз? - удивился Ковригин. - Ах, ну да, в Аягуз… Разве быстро?.. Ну да, Ну да… Вот забрал девушку…
- Племянницу, - подсказала консьержка.
- Да, племянницу, - кивнул Ковригин. - Двоюродную. Тётя доверила. У них в Аягузе с работой и учёбой, сами понимаете…
- Понимаю, понимаю… - завздыхала Роза. - И у моих в Стерлитамаке… И у меня там племянники…
А Хмелёва взяла и, сложив руки домиком, поклонилась консьержке.
"Дура, что ли? - в раздражении подумал Ковригин. - Да нет. Не дура. В свою игру продолжает играть. Но не знает московских правил. А может, и знает…"
- Наша тетя - китаянка, что ли? - будто бы удивилась Роза.
- Нет, - сказал Ковригин. - Наша тётя русская из Воткинска. А вот кто наш дядя, мне неведомо.
И Ковригин сердито взглянул на Хмелёву. А та стояла, очи раскосые потупив, смиренной послушницей.
- Эти китайцы нас теперь всякой дрянью снабжают, а цены - будто обувь из Милана, - заявила консьержка. Но тут же спохватилась: - Зато племянницу вашу можно будет пристроить в китайский ресторан. Или в японский. А то там вместо китаянок и японок либо бурятки, либо калмычки. Как зовут-то красавицу?
- Беатрис. Элеонора. Элеонора Беатрис. Чисто китайское имя, - сказал Ковригин. И чтобы заглушить этнические мотивы, быстро поинтересовался: - Меня кто-нибудь спрашивал?
- А как же, Александр Андреевич! - оживилась Роза. - Сестрица ваша беспокоилась.
- А чего ей беспокоиться? - будто бы удивился Ковригин.
- Вы у неё сейчас и спросите, - сказала Роза.
- То есть? - насторожился Ковригин.
- А то и есть, - сказала Роза. - Ключи от квартиры у неё имеются… Кстати, вас может ждать и сюрприз…
- Какой сюрприз?
- Ну, уж и не знаю какой… - пожала плечами консьержка. - Может, и не сюрприз… А это вот ваша почта за пять дней.
- За пять дней?
- А за сколько же? - удивилась Роза. - Вас, Александр Андреевич, не было только пять дней… Неполных…
- Разве? - задумался Ковригин. - И ведь верно… Спасибо, Роза… Беатрис! За мной и к лифту!
Звонить в собственную квартиру Ковригин не стал. Хотя, имея в виду обещанный консьержкой сюрприз, следовало бы проявить чувство такта и предупредить (о чём?) гипотетически присутствующего в квартире персонажа. Он был сердит. Сестрица беспокоилась! Ну, и не дорого было ему теперь её беспокойство. И всё же, опустив чемоданы на пол, он излишне долго и со звяканьем поворачивал ключи в дверных замках.
- Проходите, Лена, - пропустил Ковригин в своё жилище доставленную им в Москву путешественницу.
Сестрица Антонина в квартире действительно присутствовала.
К сюрпризу же можно было отнести нахождение рядом с ней и рядом с письменным столом Ковригина курс-дизайнерши Ирины, родственницы на барбарисовом киселе Натали Свиридовой.
Выслушивать вопросы или какие-либо реплики Ковригин не был расположен и сразу заявил:
- Познакомьтесь, это моя новая приятельница…
- Из Аягуза? - спросила Антонина.
- Тони, а по-моему, она из Манчжурии, - попыталась съехидничать курс-дизайнерша.
И сейчас же - руки домиком и поклон столичным дамам.
- Да хоть бы и из Манчжурии, - сказал Ковригин. - Так что, это моя новая приятельница Элеонора Беатрис…
- Хым, - подсказала новая приятельница. - Хым - моя фамилия!
- Хым! - расхохоталась подруга Ирина. - Это замечательно! Хым!
- Александр Андреевич, - сказала гостья, - мне бы надо умыться с дороги. Тем более что с вами желают переговорить важные для вас люди.
- Конечно, конечно, - сказал Ковригин. - Ванная слева от двери. В шкафчике можете найти свежие полотенца и халат. Что же касается важности для меня людей, то это моя сестра Антонина…
Что-либо сообщать о подруге Ирине Ковригин не посчитал нужным.
- Ты, что же, и ночевать здесь оставишь, - произнесла Антонина взволнованно, - эту…
- Эту манчжурскую замарашку, - продолжила подруга Ирина. - В чём ты сомневаешься, дарлинг Тони?
"Черт-те что! Прибить бы эту тощую кобылицу! - в возмущении подумал Ковригин. - И главное опять - дарлинг Тони! Как терпит это Антонина?.." А может, терпения никакого теперь от Антонины не требуется, напротив, она… оттого он, Ковригин, и злится?
- Извините, - сказал Ковригин, стараясь сдержать раздражение, - а кто вы, собственно, такая и что вы делаете в моей квартире?
- Помилуй, Саша, - растерялась Антонина. - Ты запамятовал. Ирина приезжала к нам на дачу. Вы разговаривали с ней. Она - племянница Свиридовой. Вспомни.
- Хорошо. Вспомнил. Это - которая всех порвёт, - сказал Ковригин. - Два дня назад разговаривал с Натальей о ней. Свиридова сомневается в степени родства с ней. Если только на каком-то восемнадцатом барбарисовом киселе.
- Старуха, - поморщилась Ирина. - Склероз.
- Ей тридцать четыре. И она выглядит моложе вас, - сказал Ковригин. - Но не это важно. Твоя подруга, дарлинг Тони, приезжала не к нам на дачу. Она приезжала к тебе на дачу. Кстати, вы всё там успели сломать, снести? И порвать?