Как только Ковригин подошел к калитке, дверцы автомобиля открылись, из передней вырвалась молодица непонятных пока Ковригину лет, из задней выполз Кардиганов-Амазонкин с утренней папкой в руке. Молодица была в экстрим-прикиде или сама экстрим, Амазонкин, обычно важный, с шеей-перископом, отчего-то ужался, измельчал, шею же свою, ставшую черепашьей, втянул в панцирь.
- Вот, Александр Андреевич, - Амазонкин, будто дворецкий, из смирных и напуганных, хозяину замка, доложил Ковригину: - Я стоял в раздумьях у ворот… Троицких… а подъехал лимузин, и я помог товарищу найти ваш участок…
- Спасибо! - резко сказала молодица и взмахнула рукой в сторону Амазонкина, то ли и вправду благодарила его, то ли давала понять: "Брысь!".
Амазонкин, ещё более измельчав, кавалеристом кривя ноги, засеменил восвояси.
Молодица повернулась к Ковригину.
- Вы Ковригин?
- Ну, я…
Молодица выглядела то ли рокером, то ли байкером. И может, и парашютисткой из ступинских рекордсменок, выписывающих в небесах кренделя и поздравительные слова. Ковригин в этом не разбирался. Во всяком случае, не хакером. В черных кожаных штанах (с кошачьим подбоем - было добавлено позже), с заклёпками, с наборами металлической фурнитуры, с зимними, давосскими очками, сдвинутыми на высокий загорелый лоб ("Ба, да лоб-то выбривали, как во Флоренции при Данте! Но тогда пилинг проводили с помощью деревянной или стеклянной лопатки, вот и брови у неё выгнуты углом… - подумал Ковригин. - Но что пристал ко мне этот Данте?") Пожалуй, куртка гостьи с красными клиньями из какого-то ноу-хау или нано материала все же более соответствовала воздушным видам спорта.
- Я от Дувакина, из журнала. Привезла вам… И она протянула Ковригину руку:
- Лоренца Шинель.
"Вот отчего Данте-то возник, - подумал Ковригин, - с его флорентийками… И вообще с Флоренцией…"
- Вы новая сотрудница? - спросил Ковригин.
- Типа того… - кивнула гостья.
- Вот ведь сидишь в лесу, - завздыхал Ковригин. - А о самом интересном узнаешь позже всех… Так как, как вас именовать?
- Лоренца Шинель… Шинель - это фамилия моего последнего мужа. Вы, наверное, о нем слышали…
- Может, и слышал… Вроде бы очень богатый… Что-то там по лекарствам… - изобразил напряжение мысли Ковригин. Не помнил он никакого Шинеля…
- Был.
- Был? С ним что-то случилось печальное?
- Был очень богатый. До развода. А теперь уверяет, что его обобрали. Молчал бы. Не лезть таракану на ржаную лепешку… Свою визитку я вам оставлю. А теперь давайте перейдем к делу.
Из автомобиля был доставлен бумажный пакет с физиономией Клио, будто эту Клио кто-то наблюдал и помог криминалистам с Петровки сотворить её словесный портрет. Впрочем, Клио на пакете имела и фигуру, а потому и могла протянуть руку расположенному к сюжетам истории читателю. Лоренца приволокла и картонную коробку, основательно перетянутую лентами скотча.
Бумаги из пакета было велено прочитать немедленно, а с макулатурой из коробки можно и не спешить, распечатать её хоть бы и завтра…
- Долго вы меня искали? - из вежливости спросил Ковригин.
- А чего было вас искать? - удивилась Лоренца. - У меня лоцманом или штурманом сидел этот утконос, "сейчас - направо, теперь - налево"…
- Это здесь, - сказал Ковригин. - Обычно, начиная с Симферопольского шоссе плутают в поисках нашего поселка…
- И тут никаких забот, - сказала Лоренца. - У меня же был ваш адрес. Вот он: "Чеховский район. Урочише Зыкеево. Садово-огородное товарищество издательства "Перетрут"…
- "Перетруд", - поправил Ковригин. - Все, что могли, давно перетерли…
- Ну, "Перетруд"! - чуть ли не обиделась Лоренца. - Какая разница!
- Урочище Зыкеево… - пробормотал Ковригин.
- Ну и что? Вы, я вижу, будто бы взволновались отчего-то. Забыли, что ли, что проживаете в Урочище Зыкеево?
- Забыл, - сказал Ковригин. - В каких-то бумагах видел это название… Но забыл…
- И что же в нем такого особенного, чтобы волноваться-то? Урочище и урочище. От того у вас и сырость. Небось, клюкву можете разводить и морошку. И в Зыкееве никакой странности нет. Один из моих мужей был Зыкеев… Утонул…
Позже, в Москве, Ковригин заглянул в Даля и был отчасти разочарован. "Урочище" оказалось производным от занудливого слова "урок" и употреблялось землемерами при межевании. То есть какой-то Зыкей мог быть наделен урочищем. Впрочем, тут же Ковригин посчитал, что именно их урочищу с оврагом свойственны сырость, мрачность затененности, туманы, а страшный и лохматый Зыкей вполне может соответствовать леонихской легенде.
Тогда же вблизи Лоренцы он все повторял:
- Урочище Зыкеево…
- Чего вы бормочите! - возмутилась Лоренца. - Вы бы лучше накормили девушку. Вчера в каком-то ресторане, не помню каком, но с немцами, в меня насовали одну спаржу. И у меня сегодня ноги тонкие.
- Чем же мне вас накормить-то? - растерялся Ковригин. - Суп из концентрата - горох с копченостями. Сосиски…
- Сосиски! - рассмеялась Лоренца. - Соя в резинке… За безопасный секс…
- Ну, не знаю… Картошку могу отварить. Свежая… К ней - грибы жареные. Норвежскую селедку открою. Или банку горбуши… А напитки есть всякие - и коньяк, и ликер, и херес массандровский, и рейнское вино… Вот это есть…
Водка и пиво не были упомянуты Ковригиным ради соблюдения собственных интересов.
- Рыбу не ем. Противна организму. От напитков не отказалась бы. Но за рулем. А вам надо поспешить с вычиткой. Вот яблок, вижу, у вас видимо-невидимо. Яблоки ваши для начала я и откушаю. А что вы на меня так смотрите?..
- У вас глаза… - пробормотал Ковригин.
- Малахитовые, что ли? Как у хозяйки Медной горы? Так это линзы. На нынешний случай. А на другие случаи у меня имеются линзы и фиолетовые, и антрацитовые, и малиновые. Делов-то!
- Нет, я про другое… - сказал Ковригин, смущаясь, будто бы проявляя бестактность. - Они у вас идеально круглые. Как монеты… Как спутник наш в ночь полнолуния… Я таких не видел…
- Чепуху вы какую-то городите! - Лоренца, видимо, рассердилась, очки со лба спустила на малахитовые глаза. - Они что, некрасивые?
- Красивые, - сказал Ковригин. - Но… своеобразные… Будто буравят что-то. В природе. Во мне.
- Ладно, успокойтесь, - произнесла Лоренца, голос у нее был низкий, полётный, коли б имела слух и прошла выучку, могла бы при советах Дзефирелли жрицей Нормой пропеть слова заклинаний. - Бабу голодную ублажить не можете, так скорее разбирайтесь с бумагами. А я пойду к вашим яблоням. Полнолуние-то, кстати, сегодня.
Но ноги удержали Ковригина на месте. Минуты две он стоял и наблюдал за новой сотрудницей журнала "Под руку с Клио". "Самостоятельная дама, дерзкая, - думал Ковригин. - Такие склонны к авантюрам. Небось и впрямь с ревом гоняет по ночам на своем "харлее" или "ямахе", будоража добродетельных москвичей…" Банальные соображения "на кого-то из знакомых она похожа, где-то я её видел раньше" - в голову Ковригину не приходили. Нет, не видел, нет, не похожа. Но угадывалось в ней - в облике её, в движениях её тела, в её жестах умеющей повелевать - нечто предполагаемое в бытии, нечто обязательное и неизбежное в развитии сущего, с чем Ковригину пока не доводилось встречаться, но что ему ещё предстояло ощутить или даже познать. От этого рождалось беспокойство и оживали подпольные желания.
А слова "бабу голодную ублажить не можете" вызывали у него теперь и досаду…
4
Не успел Ковригин на террасе прочитать записку Дувакина ("А ничего, ничего оказывается у тебя текст-то, и ощущается в нем твоя сверхзадача, есть у тебя, видимо, секретец, и раскрытием его, надеюсь, ты ещё обрадуешь наших читателей. Бог в помощь! А теперь гони Рубенса!"), как из-под яблонь раздался торжествуюший крик. Можно даже сказать, и не крик, а вопль, чуть ли не животного, и в нем были не только торжество, но и восторг, и будто бы утоление страсти. А через секунды на террасу влетела Лоренца с тремя здоровенными улитками в руках.
- Виноградные! - вскричала Лоренца. - Виноградные улитки!
- Не мешайте! - поморщился Ковригин. - Ну, улитки. Ну и что?
- Виноградные улитки! - не могла успокоиться Лоренца. - Они вкуснее, они сладостнее устриц!
- Ну и ешьте их на здоровье! - высказался Ковригин в раздражении. - Если вам они милее сосисок! Если те для вас - и не сосиски вовсе, а соя в презервативе!
Сам не зная отчего, Ковригин выступал теперь правозащитником своих съестных припасов.
- Откуда они в вашем саду? - волновалась Лоренца. Ковригин принял из её рук улитку на обозрение.
Пальцы гостьи были холодные. Лоренца будто бы оценила его ощущения, и от пальцев её тотчас пошел пар. Улитка была раз в пять крупнее обычной пожирательницы грибных шляпок и листьев капусты, откормленное тело её вываливалось из хитинового рога раковины.
В одной из своих поездок Ковригин попал на берег Западной Двины в немецкий некогда, а потом - еврейско-русский городок Креславль (ныне - гордо шуршащая латами Краслава). Там, в парке возле замка остзейского барона, осенними ночами охотники с ведрами и фонарями производили отлов виноградных улиток, улитки в досчатых ящиках ползали в поисках спасительных щелей, скрипели, скреблись, по шесть тонн деликатеса каждый сезон отправляли самолетами во Францию и Бельгию.
- Ну и что? - повторил Ковригин. - Ну, виноградные улитки. Потепление. В газетах писали. Теперь и у нас жрут что не попадя. Говорят, объявились у оврага…
- Где овраг? - спросила Лоренца.
- А там… От меня - к югу. Там живет страшный и лохматый Зыкей…
- Тащи ведерко! Или корзинку! - в воодушевлении Лоренца перешла на "ты".
С ведерком она перебралась через садовый забор, да что - перебралась, перелетела через него и пропала в березовой приколодезной роще.
- Там цапля стоит, - зачем-то бросил ей вслед Ковригин.
Ковригин, успокоившись, вычитал гранки, удивился нынешней деликатности Дувакина, правка того была техническая, ехидными замечаниями поля он не позолотил, отнесся к тексту даже и без мелких издевок. А мелкие-то издевки Дувакина, кстати, выходили обычно самыми обидными.
Великодушным и добродетельным вельможей, возможно перечитавшим накануне творение Гаврилы Романовича Державина, восседал сейчас в Москве редактор Дувакин. Ковригин схватил было сотовый телефон, но рядом с ним, гремя ведерком, возникла Лоренца.
- А говорил, что нечем кормить! И цапли уже никакой нет! Где у вас накрывают на стол?
- На кухне… - пробормотал Ковригин.
- Ну хотя бы и на кухне! - вскричала Лоренца. - Ну хотя бы и в этом скособоченном сараюшке! Хотя бы и рядом с газовой плитой! И выставляй обещанные напитки!
- Вы же… ты же за рулем! - встрепенулся Ковригин. - А Дувакин ждет к вечеру.
- Не бери в голову! - захохотала Лоренца.
И действительно, в голову в ближайшие часы Ковригин ничего не брал, если не считать закусок и напитков. К коньяку и ликеру, пошедшим в сопроводители моллюсков, неизвестно зачем преодолевших Оку (поездом, что ли?) и поперших через ковригинский сад-огород на Москву, был вынут из морозилки и литровый "Кузьмич", из-за чего предстояло пострадать бедолаге Рубенсу.
В холодильнике Ковригина не нашлось лимона, что Лоренцу расстроило. Впрочем, по её вкусам, к улиткам первым делом требовались сливочное масло и укроп, масло имелось, охапку же укропа доставили с грядки. Не лишними оказались майонез и уксус. Порадовала Лоренцу и предоставленная ей серебряная ложка, пусть и чайная. В соус Лоренца определила два сырых яйца, слава Богу, коробка яиц была закуплена накануне, "Ради опыта, - приговаривала Лоренца, взбалтывая яйца, - ради опыта!" Ну, ради опыта так ради опыта, нам не жалко…
И началось пиршество. То есть пировала Лоренца, с шумом, с восторгами, а Ковригин, хотя и попивал (под грибы), сидел при ней наблюдателем. А когда Лоренца, отлучив отдел серебро, схватила нож и столовую ложку и ими стала добывать деликатес, а потом и с неким хлюпающим звуком вычмокивать остатки улиток из раковин, Ковригин не выдержал и сварил молочные сосиски, показавшиеся ему, впрочем, отвратительными. Отвращение пришлось снимать полным стаканом "Кузьмича". Лоренца же, может, из-за Кузьмича, а может, и по какой иной причине, несмотря на её чмоканья, отвращения у него не вызывала. Напротив… Женщина сидела рядом с ним своеобычная. Очень может быть, что и своевольная. А это Ковригину было по душе. Расцветка её (зелеными были не только глаза Лоренцы, кстати, они лишились полнолунной круглости, по хотению Лоренцы или сами по себе, но зелёными были и её ресницы, брови углом, тени на веках, помада на чуть припухлых губах жаждущего рта, "да он расходится у неё дальше ушей…") сейчас нисколько не раздражала и не удивляла его. Виделась она азартным животным, самкой несомненной, скорее всего из хищников. В своем чавкающем удовольствии и урчании она не только не порождала в Ковригине неприятные чувства и тем более - позывы к тошноте, а, пожалуй, даже радовала его и вызывала возбуждение, напоминавшее о том, что и он самец.
- Ах! Все! - вырвалось из Лоренцы, и отрыжка заполненных желудка и пищевода подтвердила её удовлетворенное ходом жизни состояние. Она живот погладила, крякнула и, снова не сдержав отрыжки, произнесла: - А ты, Ковригин, халтурщик…
- То есть как? - удивился Ковригин. - Почему я халтурщик? И в каком смысле?
Лоренца зевнула. Сказала:
- Небо затягивает. И холодает. Как бы заморозки не случились. Ты бы печку протопил.
- Протоплю, - хмуро сказал Ковригин. - Хотя и не вижу в этом нужды. Так почему я халтурщик?
- О Рубенсе сочиняешь. В компьютер перегоняешь текст. А у самого на столе книги разложены и тетради с выписками из других книг. То есть ты обыкновенный компилятор. Сдираешь у других.
- Ты недавно в журнале?
- Ну, типа того…
- Ты о Рубенсе слышала?
- Слышала, слышала… У меня у самой… В одном из домов висит Рубенс… "Леда и лебедь"…
- Тот, что ещё вчера висел в Дрездене?
- В Дрездене - копия! - возмутилась Лоренца. - У меня оригинал.
- Ну, понятно, - кивнул Ковригин. - Поздравляю Дрезден. А об открытии Америки ты что-нибудь знаешь?
- Ну, знаю, знаю… - капризно произнесла Лоренца, будто отмахиваясь от Ковригина. - Училась не в самом худшем вузе. Колумб там и тра-та-та…
- Судя по твоему выговору, училась ты в Сорбонне. Или в Гейдельберге. Так надо понимать.
- Увы, Сашенька, училась я на станции Трудовая Савёловской железной дороги. Во Всероссийском институте Коневодства, в народе - ВГИК.
- А я по бабке с дедом - яхромский! - обрадовался Ковригин. - От Трудовой километров десять к северу. А ты, стало быть, внучка маршала авиации. В Трудовой - их дачи.
- Ну, типа того, - икнула Лоренца. - Ты дрова для печки волоки.
- Чего же ты не приехала ко мне на кобыле или хотя бы на белом коне?
- Кобылы курьерам не положены, - сказала Лоренца.
- Каким курьерам? - удивился Ковригин.
- Не бери в голову, - сказала Лоренца. - Беги в сарай за дровишками.
Ковригин сбегал. Лоренца перешла в дом, к печке, прихватила с собой бутылку коньяка "Золото Дербента" и, зажав ноздри пальцами, боролась теперь с икотой.
- У тебя только одна комната будет прогрета, - сказала Лоренца. - А в ней один приличный диван. Придется тебе спать на полу у печки. Или со мной на диване. Если не побрезгуешь.
- Посмотрим, - проворчат Ковригин. - А что это ты зажимаешь ноздри?
- Задерживаю дыхание. До двадцати двух. И икота обязана пропасть. Или перейти на Федота. Совет тренера. Я ведь долго и всерьез занималась плаванием.
- Плавала, наверняка, брассом?
- Почему брассом? Кролем! Я крольчиха. Мы - братцы и сестры кролики.
- Ну значит, - сказал Ковригин, разжигая дрова, - Колумб там и тра-та-та? А дальше что?
- Колумб Америку открыл, чтоб доказать земли вращенье. И дальше - всякая чушь. Знаю, знаю, - поморщилась Лоренца, - вовсе он и не собирался открывать Америку, а из-за поганых турок, захвативших Константинополь с проливами, поперся в Индию обходным путем за какими-то пряностями и кореньями, то ли за гвоздикой или за ванилью, будто без них за столами был бы ущерб аппетитам…
- Бедный Колумб, - вздохнул Ковригин. - А он так и умер, не узнав, что "морем мрака" добрался не до Индии. Одна из радостей сухопутно-преклонных лет адмирала в Испании состояла в том, что ему дозволили передвигаться не на лошади, а на муле, его мучала подагра, и взбираться на мула было легче, да и трясло меньше. Королевские милости. Ты вот училась на коневода или на производителя колбасы "казы", а наверняка не знаешь, что в ту пору в этих двух Лже-Индиях лошади не водились.
- Не знаю, - зевнула Лоренца. - Может, и знала, но забыла… Ну и что?
- Да ничего, - сказал Ковригин.
- Спасибо за лекцию, - сказала Лоренца. - Ты меня занудил. И вроде бы захорошел, языком еле ворочал. А тут тебя понесло как по писанному. Чегой-то ты протрезвел? Под одеяло надо лезть. А ты полез на кафедру. К чему эта лекция?
"И действительно, - спохватился Ковригин. - Что это со мной? Ведь и вправду хорош был, а теперь как протертый тряпкой хрусталь. Неужели она меня так раззадорила и раздосадовала своим "халтурщиком"? Неужто меня так задело мнение какой-то заезжей Лоренцы Шинель?"
- Подожди с одеялом, - сказал Ковригин. - Печка должна отдать тепло. Ты меня сама завела. А с Рубенсом случай такой. Сложилось понятие "Нидерланды во времена Рембрандта". Нидерланды-то тогда процветали. А кто был Рембрандт? Никто. Поставщик товара для заполнения пустот на стене в доме бюргера. Кустарь из гильдии художников, многие члены которой, даже такие, как Хальс или Рейсдал, кончали жизнь в богадельнях. Маляр. Из тех, кого поджидали удобства долговой ямы. Ремесленник, ничем не значительнее кузнеца, красильщика тканей, и уж куда мельче сыродела или торговца тюльпанами. Это теперь мы охаем: Рембрандт, малые голландцы, миллионы долларов, нет им цены! А тогда была цена. Не дороже обоев. Понятно, я тут всё упрощаю… Рубенс был из Фландрии, Фландрия же входила семнадцатым штатом в Нижние земли. Что его подвигало в дипломаты, а по сути и в разведчики - тщеславие, желание вырваться из круга ремесленников в люди знатные, в аристократы, или жажда больших денег и большего почитания? Я пытаюсь понять и истолковать его жизнь, опять же по разумениям нынешнего московского обывателя, мне это необходимо… Может, для тебя это всё халтура, но иного я пока не умею… А для кого-то мои суждения могут оказаться и интересными… Впрочем, с чего бы и на какой хрен я вдруг принялся оправдываться перед тобой?
"Да ведь это не перед ней я оправдываюсь, - подумал Ковригин, - а перед самим собой… Она-то, поди, уже дремлет. Или даже дрыхнет. Эко я опасно и необъяснимо протрезвел. Фразы вывожу складно. Будто держу в голове всё своё сочинение. Нет, надо сейчас же обуздать себя "Кузьмичем"".
И взялся обуздывать.
- Оправдания твои были лишние, - услышал он, глаза Лоренцы были открыты. - А я о тебе знаю и нечто уважительное. Мне приходилось иметь дело с некоторыми твоими знакомыми.