Яблонь в саду Ковригиных стояло двенадцать, но крыши дома и кухни от них не страдали, над теми тянулись в небо берёзы. При этом, по нынешним деньгам и понятиям, дом их был и не дом, а домик - комната, три террасы (две из них - пристроенные) и чердак. Домик, отчего-то названный финским, но привезенный из Щёкина, того самого, что портил своими вредностями жизнь Ясной Поляны, был щитовой и в годы Хрущёва благонамеренно соответствовал требованиям и духу вздуваемой ветрами эпохи Программы идеального общества. Без заборов и с равными условиями быта сознающих себя честью народа тружеников. То есть не вздумай выпендриваться и выделяться. Имей за городом непротекающую крышу и место для хранения инвентаря, ковыряйся по выходным дням на картофельных и овощных грядках, и достаточно. По легенде, наиболее свирепым ревнителем коммунных правил считался Член Политбюро Дмитрий Полянский, поговаривали, что после его усердий и в целях совершенствования человека всяческие права на наследство будут отменены. Чтобы в свободном и братском обществе всем предоставлялось удовольствие начинать с нуля. А потому родители Ковригина и не суетились. И так могли обеспечить себя стеклянными банками с соками, вареньями и маринадами. К банкам бы ещё добыть крышки для завёртывания. Из ягод же получались хорошие домашние вина и наливки. Участок получил отец Александра и Антонины Андрей Николаевич Ковригин, корректор в издательстве. Понятно, денег он в семью приносил в носовом платке, и когда пошли послабления и повсюду в поселке затевали надстройки и дома как бы "флигельные", сил у него хватило лишь на две хрупкие пристроенные террасы. Но тогда всё это мало трогало Ковригина. Что есть, то и есть. Главное, чтобы отец дышал летом лесным воздухом, а мать, в чьем роду были крепостные крестьяне, сидела в грядках и радовалась любому зародившемуся кабачку. Теперь же, когда Ковригин наблюдал в глянцевых журналах фотографии вилл с мордами известных стране звезд, цену которым он знал, всё это были, по его понятиям, пустышки и шелупонь, он начинал досадовать. А тут ещё и в их поселке стали подниматься терема совершенно ничем не примечательных личностей, и досады его обострились. "Впрочем, стало быть, ты достоин своих условий проживания, - успокаивал себя Ковригин. - Ты лежачий камень и этим обстоятельством доволен. И не будет у тебя ни уважаемого автомобиля, ни приличной квартиры…"
"И не надо!" - грозно заявил кому-то Ковригин.
И тут же отругал себя.
О чём он думает?! При тиши (падение яблок нисколько не раздражает), глади и Божьей благодати лунной ночи, на куинджевскую непохожей, и в непохожести своей ещё более прекрасной; будут ли у него ещё такие ночи и миромногозвучие в душе?..
9
Разбудили Ковригина автомобильные гудки.
Ковригин выскочил во двор в трусах и в смущении вынужден был извиняться.
У ворот рядом с синей "семёркой" стояла Антонина, руки в боки, и при ней - сопровождающая особа.
- Сейчас, сейчас, я оденусь, - пообещал Ковригин. - И вынесу ключи…
- Да на кой нам твои одевания! - заявила Антонина. - Отворяй ворота и калитку! И разгружай машину!
"Так, - соображал Ковригин. - Значит, без мужика. Сказала бы толком о бабе, уговорил бы Дувакина приехать… Всё было бы веселее…"
- У нас может быть и ещё один гость, - сейчас же остудила его Антонина. - А вдруг и не один…
"Ага. Без мужиков всё же не обойдутся… Интересно, какие сюжеты нынче намечены? А может быть, из этих сюжетов я и вынырну", - будто бы испытал облегчение Ковригин.
- Смотри, какие бока-то отъел! - не удержалась Антонина и ущипнула Ковригина. - Обнаженная натура! Таскай, таскай, там и тебе что-то перепадет. Завтрак можешь не готовить, сама что-нибудь соображу. Какой ты кулинар, я знаю…
Замечание это вызвало протест Ковригина, впрочем, вслух не высказанный, оно и к лучшему, пусть сами и готовят, то, что он умеет колдовать на кухне, сестрице было известно по житейской практике, стало быть, ехидство было ею произнесено и не для него, Ковригина, а для сопровождающей особы.
На особу эту Ковригин взглянул мельком, она уже грызла яблоко, отмахиваясь от оживших мелких мух, посмеивалась чему-то, было ей лет двадцать пять, эстетических одобрений первого взгляда она у Ковригина не вызвала, а подвинула его к моментальному решению - проявлять себя джентльменом и угодником нет игровой нужды, и поведет он себя букой и дикарём.
- Напрягать вашу творческую натуру, маэстро Ковригин, вряд ли мы будем, - сказала Антонина. - Вам повезло. Мы приехали по делу.
- По какому? - на всякий случай спросил Ковригин.
- Дом надо ставить, Сашенька…
- Какой дом?
- Большой, красивый. Три спальни наверху, гостиная, комнаты для гостей, ну и внизу, ну и камины. Как у людей. Даже у тех, что живут в нашем посёлке…
- В Урочище Зыкеево… - пробормотал Ковригин.
- Каком Урочище? - удивилась Антонина.
- В обыкновенном… сыром…
- В общем, пришла пора. Дети растут. И я решила…
- Ты решила… - сказал Ковригин.
- Я понимаю, Александр. Ты сейчас надуешься. Да, ты старший брат. Да, участок записан на тебя. А я взяла и за тебя решила… Но я выложу все свои доводы и…
"Уломаю тебя…" - должна была произнести Антонина, подумал Ковригин, и ведь уломает, в первый раз, что ли… Но приехала бы одна, ну не одна, а с детишками, они для Ковригина - как свои собственные, и разъяснила бы свое пожелание, и всё бы кончилось непременным, но мирным ворчанием брата. А тут - всё на ходу, да ещё и при чужой и смешливой особе. Что-то здесь было не так. Или совсем не так. И уж точно не по семейным правилам. Ковригин чувствовал, что Антонина находится сейчас в несомненном напряжении, ему даже передалась её нервная дрожь, и это была дрожь не нетерпения или азарта, свойственных сестре, а дрожь неуверенности в себе и своем предприятии, а потому, видимо, она и захотела нынче пойти в лобовую атаку и взять брата голеньким. Что (второе) и вышло самым натуральным образом.
- И Ирина, - сказала Антонина, - согласилась приехать сюда вовсе не для развлечений и шашлыков, и тем более не ради знакомства с тобой, а именно-по делу. Она - дизайнер и довольно успешный.
- Ирина, - кивнула дизайнерша и разулыбалась, будто бы радуясь словам Антонины и её огорошенному братцу.
- Александр, - пробурчал Ковригин. - Очень приятно познакомиться.
- Александр, - строго сказала сестра. - А кто такая Лоренца?
- Какая ещё Лоренца? - нахмурился Ковригин. Антонина, похоже, решила закрепить удачи лобовой атаки.
- Лоренца Козимовна. Которая приезжала к тебе на серебристом "лендровере". Красавица! У нас вон с тобой дрянная "семерка", а у неё "лендровер". Нам с Ириной активист Амазонкин уши залил компотом и просил передать Лоренце Козимовне нижайшие поклоны. И вроде бы она отъехала от тебя утром. Так кто же такая Лоренца Козимовна?
- Моё дело… - сказал Ковригин и захлопнул крышку пустого уже багажника. Дрянная "семерка" - была единственным серьёзным приобретением Ковригина, однажды его книжку оценили неплохим гонораром, но ездила на синей дряни чаще всего Антонина.
- Ты, Ирина, - сказала Антонина, - не подумай, что он такой дикарь и питается лишь шишками с ёлок. Нет, иногда он бывает и ходок, в костюмах, это с него Роден ваял "Мыслителя".
- И Мирон "Дискобола", - добавил Ковригин. - И Андреев Гоголя Николая Васильевича для бульвара.
- Точно, точно! - обрадовалась Антонина. - И Мирон Гоголя! Так кто же такая красавица Лоренца?
- Её ко мне присылал Пётр Дмитриевич Дувакин, - сказал Ковригин.
"Так вот… - подумал Ковригин. - Получи своё…"
- А вчера он передавал тебе привет. Я хотел было зазвать его на грибы, но не ведал, с кем приедешь ты.
Антонина не сразу, но переборола в себе (из-за слов, произнесенных в присутствии гостьи, что ли?) смущение, возможные неприятно-неловкие соображения и восстановила в себе воительницу, властную особу ("Ба! Да она вылитая царевна Софья! - явилось в голову Ковригину и сразу раздробилось на собственные же возмущения. - При чем здесь царевна Софья! Что за глупости лезут в башку! На Дувакина, что ли, напала икота? И что такое "вылитая"? Кто-то ведь первым употребил эту ерундовину! И в связи с чем?"). Властная особа Антонина поглядывала так, будто она, казалось Ковригину, снова была способна продолжить атаку на него, иронизировать над ним, повелевать им, словно холопом своим или стрельцом полка Хованского. Бред какой… Или же ей, напротив, хотелось радоваться ему, как чуть ли не отпрыску своему, именно ею взлелеянному и воспитанному, и предъявлять его подруге, умеющей ценить линии и формы, экземпляром дачного молодца и лоботряса (оттого и было приказано таскать вещи из багажника "обнаженной натурой")?
- Ну ладно, к Лоренце мы ещё вернёмся, - словно бы смилостивилась Антонина. - Иди приоденься. Только прихвати в дом наши вещички. А потом приходи завтракать. Мы сейчас что-нибудь состряпаем.
"Стерва! - думал Ковригин, стряхивая на террасе землю и травинки со ступней. - Босиком бегать заставила. Врасплох решила брать. Спящего!" Натянул адидасовские штаны и майку, зашнуровал адидасовские же кроссовки, всё, понятно, произведённое в провинции Муданьдзянь, если такая есть. "Стерва! - повторял он про себя. - Стерва! Предавшая Шакловитого! Ну, я ей что-нибудь устрою! И сегодня же. Спящего. Врасплох". Но сейчас же сообразил, что он вовсе не Василий Иванович в станице Лбищенской на берегу бывшей русской реки Урал. Он был не спящий, а проспавший, засиделся вчера в саду в лунных фантазиях. И понимал, что ничего этакого он Антонине не учинит. Поводов для его досад она создавала много и часто, но долго сердиться на неё он не мог. И сегодня через полчаса его огорчения должны были развеяться…
А вот дизайнерше Ирине досадить следовало…
Экая смешливая кобылица!
Однако, отчего же кобылица? Хотя на вид крепких, предположим, форм. Будто бы из накачанных. Из посетительниц фитнесцентров и спа-салонов. Весной или летом заплывала за буйки где-нибудь на пляжах Ибицы. Но тощая блондинка. Длинная, выше Антонины. Наглая. Волосы жидкие. Прямо стянутые к пучку, из тех, что, как острят, отглаживают утюгом. Не только без яркости барышня, но и без породы. Впрочем, что такое порода? Лёха Чибиков из графьев и князей, а при знакомстве подумаешь - шпана из подворотни. Это про Антонину Ковригину говорили: "В твоей сестре чувствуется порода". На филфаке Антонину сравнивали с Элен Безуховой, что, естественно, её раздражало. И сейчас она, вальяжная, рослая, в теле, в соку, ухоженная, но и спортивная по-прежнему, с лукавыми глазищами, прекрасно причесанная, (природная шатенка), рядом с провинциально-претенциозной Ириной (явно явилась из Уржума завоёвывать столицу) вызывала мысли о породе или даже о примечательном фамильном древе. А какая у Ковригиных была порода? Папаша выглядел маленьким сухоньким мужичонкой. Такому в лаптях ходить. Курил самокрутки с махоркой, выращенной им здесь же в огороде рядом с огурцами и помидорами. Да и у матери в роду были крестьяне и яхромские ткачи. И вот - нате вам! - дочь у них выросла Элен Безуховой, правда, эта Элен Безухова лазала по скалам, гоняла на мотоцикле и прыгала с парашютом. А сынок, то есть он, Ковригин, вымахал в детину ростом в метр восемьдесят семь.
В кухню Ковригин зашел как бы с неохотой, как бы у него не было аппетита. Антонина с новой своей приятельницей состряпали бутерброды с бужениной, красной икрой, открыли банку шпрот и бутыль полусухого вина.
- Шашлыком ты займешься, - объявила Антонина. - Часа в четыре. Нет, в пять. Теплынь-то какая! Тебе бы в шортах ходить нынче.
- Ходить я не буду, - сказал Ковригин, движением ладони отклонив стакан с вином, и нажал на кнопку электрического чайника. - Я буду сидеть. У меня много работы. И срочной. Опять тот же Петя Дувакин озадачил.
- То есть ты даешь понять, - сказала Антонина, - что наше общество тебе малоприятно, ни прогуливаться с нами и вести светские беседы, ни потом телохранителем сопровождать нас в дремучем лесу ты не намерен?
- Человек не в настроении, - сказала Ирина, продолжая улыбаться, - зачем принуждать его к чему-либо, дорогая Тони? Тем более к непосильным подвигам…
"Она меня достанет этим "дорогая Тони"! - подумал Ковригин. - Хорошо хоть не произнесла "дарлинг" и не выплюнула жвачкой: "Вау!"
- И о чем же таком замечательном, - язвой усмехнулась Антонина, - уговорил тебя написать Дувакин?
- Мало ли о чём или о ком, - проворчал Ковригин. - Вам-то что? Ну, предположим, о Марине Мнишек и о царевне Софье, опальной сестре великого Петра.
- Блин! - громко то ли обрадовалась, то ли удивилась Ирина. - Да что всех заклинило на этой Марине Мнишек?
- Кого всех? - спросил Ковригин.
- Да хотя бы Натали Свиридову! Старушка, ей сорок уж, дорвалась до Марины Мнишек в "Годунове". И радуется.
- Какие ей сорок? - с легким (или нежным?) укором взглянула на приятельницу Антонина. - Ей тридцать три. Она моя ровесница.
- Извини, дорогая Тони, какая же ты старушка, ты ой-ой-ой! - Ирина, похоже, и не смутилась. - Я про Натали. Ей-то как раз сказали, что она наконец доросла до Марины Мнишек у Фонтана. Росла-росла и доросла. И она счастлива.
- Марине Мнишек, - хмуро сказал Ковригин, - которая в Самборе у фонтана, было пятнадцать лет.
- Ну, значит, она доросла как актриса! - выпалила Ирина и рассмеялась. - Меня ещё на свете не было, а какой-то влюбленный в неё шпендрик приносил ей пьесу о Марине Мнишек, он был бездарь и придурок, и в прыщах, она его выгнала с пьесой, а теперь вот доросла.
- Но ведь до Пушкина доросла! - заметила Антонина.
- От кого вы знаете про шпендрика? - спросил Ковригин.
- От Натали. От кого же ещё! Bay! - Ирина снова рассмеялась. - Она моя тётка. То есть она моя старшая двоюродная сестра. Но я с детства называла её тётей.
- Сколько же вам лет, извините?
- Мне? Мне… - тут Ирина быстро взглянула на Антонину. - Мне двадцать четыре…
- Но если вас в случае со шпендриком не было на свете, - сказал Ковригин, - выходит, что вам не более шестнадцати.
- То есть?
- Этот шпендрик был я, - сказал Ковригин. - То, что я бездарь и придурок, это справедливо, но прыщей у меня не было.
Антонина ерзала на табурете, желала, видимо, изменить ход разговора, и это Ковригина забавило. Хотел было пожалеть сестру, но передумал.
- А кто играл Самозванца? - спросил Ковригин на всякий случай.
- А этот… Гаврилкин, кажется…
- Но ведь Гаврилкин тенор, - удивился Ковригин. - Он же в опере у Мусоргского поёт Самозванца…
- А он и пел! - хохотнула Ирина. - Рядом с Натали всякий запоёт!
- Вы - дизайнер? - успокаивая себя, спросил Ковригин.
- Да! - не выдержав, воскликнула Антонина. - Ирина прекрасный дизайнер. С мировым уже именем. Совсем недавно мы работали в Крылатском. Там и познакомились. На Кубке Кремля. Нет, не теннис. Конкур. Конкур. Лошадки. Меня пригласили переводчицей. А Ирину экстренно уговорили стать курс-дизайнером…
"Ага, вот откуда кобылица-то возникла! - сообразил Ковригин. - Хотя какая тут логика?"
- Ты хоть знаешь, что такое курс-дизайнер? - спросила Антонина.
- Нет. Мне неведома тайна сия, - произнес Ковригин. Манерно произнес. Будто бы даже с высокомерием по отношению к курс-дизайнерам. И вызов явно был в его словах.
- На конкурном поле, - Антонина словно и не почувствовала его высокомерия, - все препятствия должны находиться на определённом расстоянии друг от друга. Как того требуют программа именно этого соревнования и необходимости разбега лошадей. И, естественно, соответствовать уровню современного дизайна.
- Лошадиного? - спросил Ковригин.
- Хотя бы и лошадиного! - хмыкнула Ирина.
- Не ехидничай, - нахмурилась Антонина. Но сейчас же и продолжила представление подруги: - Всё уж было готово в Крылатском. У нас теперь, имея в виду Сочи, вынуждены пускать пыль в глаза. А тут июльский ураган, почти торнадо, ты здесь сидел, у тебя не веточки не хрустнуло. В Крылатском же препятствия покорёжило. Бригаде дизайнеров дали неделю срок. И Ирина своими проектами порвала всех!
- Это с какого языка? С языка синхронных переводов, что ли? - спросил Ковригин. - И где теперь порванные в клочья?
- Ты дурака валяешь, что ли? - удивилась Антонина. - Так многие теперь говорят. И у Ирины девиз: "Порвать всех!". Тут и целеустремлённость. И уверенность в своих силах. И таланте. Чего нет у тебя.
"И ведь порвет", - подумал Ковригин.
- Многие говорят… - произнёс он, обращаясь как будто бы и не к Антонине, и не к самому себе, а куда-то в воздухи. - Режиссёрша из Похвистнева, завоевавшая в Москве два когда-то любимых мною театра, требует от актёров: главное - порвать публику! Тренер, мне известный, говорил своим фигуристам: на трибунах одни враги, их надо порвать!
- Ты, Александр, сегодня не в духе, - сказала Антонина. - Не выспался, что ли? Или мы тебя раздражаем?
- Писанина идет плохо, - сказал Ковригин. - А сроки Дувакин дал малые. А потому я покидаю вас и отправляюсь к бумагам.
И отправился.
Полагал, что его остановят. Или хотя бы выскажут в спину, вдогонку (то есть, понятно, выскажет Антонина) какие-либо ехидства или сожаления. Не остановили, не высказали. Будто от них уходил никчемный и лишний Амазонкин. Хихикали, болтали о чём-то своём, городском, жевали.
"А я ведь и впрямь для них сейчас лишний…" - расстроился Ковригин.
Уговаривал себя не расстраиваться. Ему ли удивляться увлечениями младшей сестрицы. Должен был бы привыкнуть к ним.
Но успокоиться не мог.
Порвать всех. Девиз хорош. Порвать публику. Ради чего? Поселить бы эту желающую порвать всех в Маринкину башню при впадении Коломенки в тихоструйную реку Москву. Но Мнишек в Маринкиной башне, возможно, и не была размещена. Да и желала ли девочка из Самборского замка порвать всех? Вряд ли. А нынешние желают. И всех порвут. Если смогут. Какие препятствия, интересно, выстроила бы курс-дизайнер Ирина в мокрый день на пути странствия взбаломученных чем-то лягушек?
Стоп. Хватит. Ещё и лягушки. О них было постановлено забыть.
Коли бы работа пошла, Ковригин забыл бы и о новой подруге сестры, и о самой сестре, но, увы, терраса глядела в сад и именно на яблони в саду.
Чтобы дамы не посчитали возможным сунуться к нему с разговорами, Ковригин обложил себя бумагами, книгами и тетрадями. Среди прочих у правой руки его на столе улеглась тетрадь с выведенными на её обложке словами: "Мелочи. На всякий случай". Впрочем, это была и не тетрадь. Записи (или выписки) "мелочей на всякий случай" Ковригин делал в вахтенных журналах маяка острова Карагинского, что в тихоокеанских водах у берегов Корякии. Командировочно на неделю залетал к маяку ("маяку" - говорили местные служители) на вертолёте и получил там в подарок пять пустых вахтенных журналов. Ради пижонства и произвёл журналы в писчие тетради. На дачу завез из Москвы одну из них "Р-С", ради работы о Рубенсе. Открыл тетрадь и на страницах буквы "С" наткнулся на запись: "Скань. Софья. У царевны Софьи, сестры Петра I, было большое зеркало в сканой раме". Далее шли слова: "Одиссея. Гомер. Страсть Марса. Сетка проволочная для поимки Венеры:
Крепко свою наковальню уладил… и проворно
Сеть сковал из железных, крепчайших, ничем неразрывных
Проволок… сетями своими опутав подпоры кровати,
Их на неё опустил с потолка паутиною тонкой…