А еще ты помнишь, как он расстегнул твою молнию. Эта молния была на платье. Она была сбоку и совсем маленькая. И вовсе ее ни к чему было расстегивать. Он ни к чему и расстегнул. От шалости расстегнул. И тут же застегнул. Но только, когда ты потом осталась одна, тебе все казалось, что у тебя внутри что-то расстегивают, когда ты вспоминаешь про ту молнию,
А тетя, твоя тетя, Ира, ни на кого не похожая, словно на роду у нее было написано делать все не так, как люди делают, и не понимать при этом, что она делает все не так, как принято, да и не только как принято, а как человеку от природы свойственно, эта тетя твоя наконец сказала: "Да поцелуйтесь же".
И если бы это кто другой сказал, Алеша бы смутился, а ты бы, Ира, и совсем не знала куда деться, потому что была уже у вас тайна между собой, но только об этом даже вы сами еще не знали.
Но вы не смутились, так как это тетя твоя сказала, а вы привыкли от нее и не такое слышать.
А еще потому, что это тетя вас познакомила и словно взяла над вами силу. И словно вы дали ей право говорить все, что ей вздумается. И когда ей вздумалось наконец сказать "поцелуйтесь", Алеша направился к тебе, но ты отстранила его.
"Она не хочет", - сказал Алеша.
"Она не хочет". Это ты, Ира, не хотела. И это для тебя было очень важно. Может быть, это и не было бы для тебя так важно, если бы не Кирилл, если бы с пятнадцатилетнего возраста (а ему тогда уже было двадцать три) ты не бегала за этим Кириллом по пятам без всякой с его стороны взаимности. Если бы "не переворачивала" каждый его приход к твоему папе таким образом, словно он пришел к тебе, если бы "не переворачивала" все его слова (обыкновенные слова) так, словно эти слова все принадлежали тебе и несли в себе необыкновенное к тебе отношение. И когда Кирилл приходил чинить свет, или пишущую машинку, или все равно что (ибо он любил чинить и у него были "золотые руки". И твоя тетя всегда кричала: "Кирилл - золотые руки!" И еще она кричала: "Кирилл, почто опозорил?!" И это она кричала, чтобы смутить его, и смущала, потому что Кирилл не только опозорить никого не мог, но даже вряд ли тогда целовался с кем-нибудь), так вот, когда он приходил что-либо чинить, ты уверяла себя, что он приходит к тебе.
И твоя подруга Таня писала тебе руководство к действию, где по пунктам рассказывала, что и как ты должна делать, чтобы завоевать Кирилла, а возможно, и не завоевать (так хотелось тебе думать), а просто заставить наконец впрямую признаться в своих чувствах.
А тетя твоя возмущалась таким твоим поведением. И считала, что тебя неправильно воспитывают, потому что не воспитывают у тебя "культуры любви". И тогда она познакомила тебя с Алешей, чтобы было наконец (ведь ты уже выросла) и в твоей жизни что-то реальное. И это реальное было - вы с Алешей поцеловались. Вы поцеловались, потому что Алеша этого хотел, а раз он хотел, то он и добился.
И это был первый твой поцелуй, и это был первый твой мужчина. И потому ты и не сомневалась, почему все это произошло. Но только тебе показалось странным, почему же он об этом не говорит? И ты сама спросила. Просто так спросила, из приличия, просто напомнить, что это должно быть сказано.
И что же тебе ответили?
А то, что мужчины умеют целовать женщин, не любя их. И, говоря это, Алеша вилял бедрами и прыгал по комнате.
И тогда ты сказала, чтобы он ушел и больше не приходил. И он стал прощаться и дал тебе руку. Ира, ты помнишь эту руку, которая никак не могла расцепиться с твоей?
А потом он ушел, и ты постаралась его забыть. Потому что это же не история с Кириллом, а совсем другая история, и в этой истории должны любить тебя, а если тебя не любят, то и ты не будешь любить. И ты забыла Алешу. И ты сдала все экзамены, и это ты знаешь, в каком состоянии ты их сдавала, а потом делала диплом. И вот тут Алеша пришел снова. И взял тебя силой, потому что ты была уже не его. А совсем чужая ему. Но он тебя взял и снова подчинил. А когда подчинил, то опять не сказал тех слов, какие нужны были тебе. И уже нужны были тебе не для приличия, а чтобы знать правду. Но он не сказал тебе их. А сказал: зачем тебе слова? И сказал, что женщина сама должна чувствовать, как к ней относятся. И тебе тогда хватило всего этого.
А потом ты жила у него дома, потому что тебе негде было жить, а Алеша тебя уговорил. И это была самая большая ошибка. Потому что тебе надо было покупать мясо "в дом". А ты не умела его выбирать, как умел выбирать Алеша и его мама и как, конечно, уж обязательно должна была уметь ты. Но ты не умела. И еще у тебя была бессонница. А это уже совсем никуда не годилось. А Алеша за тебя не заступился и делал вид, что вообще не имеет к тебе никакого отношения.
И ты выехала, и он тебя даже не проводил. А тебе после всего этого нужно было сдавать экзамен. Последний экзамен. Но ты не могла заниматься. Ты плакала. Ты все время плакала.
А потом, когда ты уже заболела, он пришел. И ты попросила его посидеть рядом. Но он сказал, что он "не грелка".
И тогда ты подумала: "Конечно, можно и без "слов". Но тогда без всяких слов, и без плохих тоже". И еще ты подумала, что ведь он действительно не грелка. А ведь это только грелку можно держать сколько угодно возле себя. Да и то она будет каждый раз остывать и в нее нужно будет каждый раз наливать горячую воду.
А Алеша устроен куда сложнее, нежели грелка. И потому, Ира, когда ты поняла, что больна страшно и вряд ли выздоровеешь, а если и выздоровеешь, то пройдет до этого столько времени, что Алеша уже не только не будет "грелкой", а превратится в пузырь со льдом, то тогда ты вызвала Алешу и сказала ему, что он свободен. На что Алеша ответил: "Я всегда свободен". И еще добавил: "Я вообще свободный человек".
А теперь он пришел в больницу. Никто не пришел. Ни один человек не осмелился прийти, раз ты запретила. А он пришел. С тремя розами. И если бы ты не пустила Таню или тетю, то это бы ничего не значило, кроме того, что ты не можешь никого видеть. Но ты не пустила Алешу. А это уже значило совершенно другое.
Ира подоспела вовремя.
- С кем она? - спросила медсестра Иру, указывая на Софью Александровну.
- Со мной.
Медсестра окинула Иру взглядом с ног до головы.
- А где направление или карточка?
- Я все объясню врачу.
- Ну нет, вас я не пущу к врачу. Вы из какого отделения?
- Из нервного.
- Вот и идите туда.
Медсестра ушла, Ира открыла дверь и вошла в кабинет.
- Что вы хотите? - спросил врач, не повернувшись к Ире.
- Мне необходимо с вами поговорить, - сказала Ира, стараясь говорить как можно солиднее. - Я готова ждать сколько угодно, но меня не пускает ваша медсестра.
Врач приостановила бормашину и посмотрела на Иру.
- Подождите в коридоре, - сказала она, как Ире показалось, без особого удивления.
Снова жужжит бормашина. И Ире чудится, что жужжит она у нее в голове. И что ввинчивают ее то в Ирин висок, то в затылок.
Больные входят и выходят из кабинета, а выражение у медсестры из равнодушного делается вызывающим. На Софью Александровну никто не обращает внимания: зубы здесь болят у всех. А вот на Иру смотрят. Смотрят, опускают глаза, опять смотрят.
- Входи, - медсестра высунулась из кабинета и тут же исчезла.
Ира оглядела сидящих в коридоре и не нашла ни одного, к кому бы можно было обратиться на "ты".
Когда Ира вошла в кабинет, медсестра сделала несколько шагов и встала между врачом и Ирой.
"Пусть", - решила Ира и осталась стоять у дверей.
- Я привела к вам старушку, у которой очень болит зуб. Каждый день ей говорят, что отведут к вам и никто не ведет. Я вас только об одном прошу: посмотрите, и если вы сочтете возможным отпустить ее с такой болью, то мы уйдем.
Ира видела, что врач слушает ее с удивлением. Словно она не ждала от Иры членораздельной речи.
- Я вам охотно верю, что у вашей знакомой болит зуб, но все же без направления я не могу ее принять. Что у нее?
- Кровоизлияние в мозг.
- Вот видите. Может, ей и нельзя вовсе сейчас трогать ее зубы.
- Я только что разговаривала с нашим лечащим врачом, - настаивала Ира. - Она сказала, что ее надо обязательно повести к вам, но сейчас не с кем. И профессор в понедельник это сказал. Два месяца она ничего, кроме слова "да", не говорила. Можете себе представить, как у нее болит зуб, если она вдруг научилась говорить слово "зуб".
- Хорошо. Попросите ее, - сказала врач медсестре. - И соедините меня с нервным отделением.
― Зуб ―говорит Софья Александровна и сплевывает в урну кровь. - Зуб, - сокрушенно качает она головой.
- Ну так очень же хорошо, - говорит Ира - Теперь у вас нет зуба и нечему будет болеть.
- Да, да, да, да.
- А вот Ира, - говорит Ирина мама какому-то молодому человеку, который идет с ней рядом по аллее.
- Это Петр Дмитриевич, Ира.
Ира застывает.
- Идем же. Ну что ты? Он и так уже полчаса ждет.
Ира подходит к Петру Дмитриевичу.
- Здравствуйте, - Петр Дмитриевич подает Ире руку. - Не ждали?
…Ира и Петр Дмитриевич сидят в кабинете. Раньше Ира никогда здесь не была. В кабинете стол, за которым расположился Петр Дмитриевич, и кушетка, обтянутая клеенкой. На кушетку села Ира.
Ира смотрит на Петра Дмитриевича, а Петр Дмитриевич на Иру. Оба молчат.
- Рассказывайте, - говорит Петр Дмитриевич.
Глаза у Петра Дмитриевича большие, серые. Очень красивые и немигающие.
- О чем рассказывать?
Ира не может оторваться от глаз Петра Дмитриевича и поэтому не может начать.
- Что хотите, то и рассказывайте.
Петр Дмитриевич улыбается. Улыбка у него детская. Ире вдруг ужасно хочется сказать ему об этом. "Неудобно, - решает Ира. - В другой раз". Но сказать хочется, и Ира начинает себя уговаривать: "Ведь будет же другой раз".
- Ну, - Петр Дмитриевич так пристально смотрит на Иру, что ей делается не по себе.
Ира отводит взгляд и, уставившись куда-то в угол, начинает:
- На госэкзамен нам дали десять дней. Девять дней я проплакала, а за один десятый прочитала всю литературу, которую надо было прочитать. Я помню, что, когда читала последние книги, челюсть у меня была сжата. И мне трудно было ее разжать. На экзамене, когда я вытащила билет, то ничего не могла вспомнить. И когда мне надо было уже отвечать, я сказала экзаменатору, что не могу сосредоточиться. Я попросила его задавать мне вопросы. На все его вопросы я отвечала, но как только он переставал меня спрашивать, я останавливалась, и сама ничего не могла рассказать. После этого экзамена я перестала читать. Потому что когда я начинала читать, у меня в голове делалось страшное напряжение и сжимались челюсти. Я переставала понимать, что я читаю. Напряжение в голове - это совершенно невыносимое состояние. Но я все время пробовала читать. Потому что меня рекомендовали в аспирантуру и мне надо было готовиться к экзаменам. Недели через две я смогла прочитать страницу, потом две, потом три. Так я довела до пятидесяти. Каждый раз я прерывала чтение, как только в голове появлялось напряжение. Если я не прерывала чтение и старалась себя пересилить, то на следующий день я снова ничего не могла прочесть и мне приходилось опять начинать с одной страницы. Врачи говорили, что у меня нервный срыв, переутомление и что это обязательно пройдет. Меня послали в дом отдыха. Там как-то я выпила пива, и вдруг мне стало лучше. Вот тут я и поняла, что у меня просто спазмы сосудов, тогда я стала пить сосудорасширяющие лекарства и заниматься.
Однажды я перезанималась. У меня начался сильнейший спазм, который никак не проходил. Я испугалась, что у меня будет новый срыв и станет еще хуже, и поставила себе на затылок спиртовый компресс. От этого компресса я всю ночь не спала, горела. Утром я увидела, что у всех лица кривые. Тогда я собрала вещи и уехала домой. Дома я не спала еще три дня.
А через три дня начались спазмы. Спазмы от всего: от того, что я говорила, от того, что слушала, от того, что поднимала голову. В комнате я могла находиться уже только в шапке. Но если раньше я могла снимать спазмы сосудорасширяющими лекарствами, то теперь, после спиртового компресса, они вызывали у меня такое расширение сосудов, после которого начинались спазмы еще хуже. В этом состоянии я и попала в больницу. А здесь мне назначили прогестерон, потому что когда был обход профессора, я не могла говорить. А Наталья Петровна ничего ему не рассказала про компресс, а только как я пошла в мороз в легкой косынке и что у меня после этого начала мерзнуть голова. А у меня тогда даже и не так она мерзла, как после этого компресса.
Ира старалась, чтобы Петр Дмитриевич понял: назначение прогестерона - это простое недоразумение. Профессор не знал, ему не сказали, что ей противопоказаны любые сосудорасширяющие лекарства, даже самые слабые, и пусть этот прогестерон вовсе и не является сосудорасширяющим и такое его действие лишь побочное (так ее уверяет теперь Наталья Петровна), но на нее, Иру, оно действует. У Иры была единственная надежда- на Петра Дмитриевича. Она понимала: если он не отменит уколы, их никто не отменит.
- Минуточку. - Петр Дмитриевич впервые остановил Иру. Видно, до этого момента ему все было ясно. А теперь Ира что-то сказала такое, что меняло картину заболевания, которую, возможно, уже составил себе Петр Дмитриевич.
- Вы что-то сказали про мороз, про легкую косынку. Я так понял, что у вас тогда впервые начала мерзнуть голова. Когда это было?
Ира молчала. Она конечно же расскажет сейчас все подробно. Ведь Петру Дмитриевичу все надо рассказать, особенно раз "ей так повезло", что она сейчас может говорить. Печально одно: Петр Дмитриевич совершенно не реагирует на ее слова об уколах.
- Зимой, - скучно и обреченно ответила Ира.
- Какой зимой? - тут же потребовал уточнения Петр Дмитриевич.
― Этой зимой. В декабре маму положили в больницу. Сказали, что у нее аппендицит и надо делать операцию. Я очень волновалась, разговаривала с врачами, просила не делать операции, потому что у нее больное сердце. Операцию маме не сделали, и у нее все прошло, так как оказалось, что у нее был радикулит. Я бегала в больницу каждый день. В прошлом году зима была теплая, и я ходила все время в легкой косынке. (Ира специально это сказала, уже имея опыт разговора с профессором). Но в тот день, когда маму увезли в больницу, было тридцать пять градусов. Я вышла на улицу и вдруг почувствовала, что голова у меня замерзает. Когда я пришла домой, моя голова стала оттаивать. На следующий день поднялась температура. И врач сказал, что это грипп. В голове у меня что-то шипело, особенно ночью. Читать я не могла и тогда впервые начала кутать голову - она у меня все время мерзла.
Потом пришел невропатолог, назначил внутривенные вливания уротропина с глюкозой, и у меня все прошло. Я смогла закончить диплом и защитить его. Поэтому-то я так и обрадовалась, что профессор прописал мне уколы, я думала, у меня от них как тогда - сразу все пройдет.
Ира, как ей казалось, удачно и незаметно снова вернулась к уколам. Кроме того, ей не хотелось выглядеть перед Петром Дмитриевичем больной, которая не верит врачам и недовольна лечением.
- Скажите, - спросил Петр Дмитриевич Иру, терпеливо выслушав все ее жалобы относительно прогестерона, - какой же все-таки диагноз поставил тогда невропатолог?
Ира задумалась.
- Он как-то определенного, по-моему, ничего не сказал. Осложнение на голову после гриппа… и как результат сосудистая… дистония, - постаралась вспомнить Ира.
- Понятно, - сказал Петр Дмитриевич, и, как бы выяснив для себя наконец все, перешел к сегодняшнему Ириному состоянию. - Как вы спите? - спросил Петр Дмитриевич.
- После этих уколов я перестала вообще спать, - опять ввернула Ира. - Сижу всю ночь на кровати и качаюсь.
- Почему?
- У меня вот здесь болит. - Ира показала под ложечкой на живот справа.
Петр Дмитриевич открыл историю болезни. В одном месте вдруг остановился:
- У вас был недавно день рождения.
- Да.
- Кто-нибудь приходил?
- Я никого не пустила. Не хотела, чтобы меня видели в таком состоянии.
Петр Дмитриевич оторвал взгляд от истории болезни,
- Вы сказали, что плакали, когда надо было готовиться к госэкзамену. Почему?-
- Я поссорилась с одним человеком.
- Вы можете не отвечать, если не захотите. У вас отношения с этим человеком близкие?
- Да. Но все это меня сейчас не очень волнует. Вы простите, что я все время возвращаюсь к уколам. Просто я никак никого не могу убедить, чтобы их отменили. А мне все хуже и хуже. Видите, как долго я говорю и абсолютно не устала, могу еще столько же говорить. А позавчера я боялась, что, когда мы с вами встретимся, я ничего вам не смогу рассказать,
- Значит, вы меня ждали?
- Да.
- Тогда считайте, что вам повезло. - Петр Дмитриевич улыбнулся, и Ире стало спокойнее.
- Какие у вас отношения с отцом?
- До болезни были очень хорошие. А когда я заболела… Понимаете, он человек слабый. Рядом с ним люди должны быть сильными. Мне кажется просто, что вот я заболела, и он растерялся. Как слабый человек.
- А мама?
- Мама у меня сильная, так считается во всяком случае, только слишком эмоциональная. Волнуется за меня, и ее надо все время успокаивать и управлять ее действиями, иначе она все делает не то, но у меня на это сейчас сил не хватает. И я никак не могу ее отучить перестать со мной советоваться. Мне трудно выслушивать ее, а она к этому очень привыкла.
- В общем, обстановка в семье осложнилась.
Ира молчала.
- Ну что ж, Ира, значит, так, - сказал Петр Дмитриевич после паузы, поняв, что Ира больше ничего говорить не будет. - Насчет ваших болей под ложечкой справа я запишу, - Петр Дмитриевич кивнул на историю болезни, - чтобы вас завтра показали терапевту. А вы побольше себя жалейте.
- Как, я не понимаю? - Этого Ире еще никто не говорил.
- Случилось с вами такое, и пусть вам будет себя жалко, - спокойно и очень серьезно объяснил Петр Дмитриевич, - захочется плакать - плачьте. И вообще не сдерживайте своих желаний: хочется ходить - ходите, хочется лежать - лежите.
По мере того как Петр Дмитриевич говорил, его взгляд, обращенный прямо в Ирины глаза, становился все более и более напряженным и пристальным.
- Вы меня вылечите? - спросила Ира, потрясенная словами Петра Дмитриевича.
- Обязательно.
- И я смогу заниматься?
- Сможете, - Петр Дмитриевич улыбнулся,
- А как же уколы?
- А их вам отменит завтра терапевт.