- Я вас оставляю, - говорит командир, а сам и не думает уходить, принимается молча меня разглядывать. Я, в свою очередь, разглядываю его. Он среднего роста, плотно сбит, держится очень прямо, ни намека на живот, смоляные волосы и борода коротко острижены и при всей этой смоли - голубые глаза. Он сообщает: - Море неспокойно. Для начала нас неплохо покачает. Но вам не привыкать: ведь вы уже ходили на малых субмаринах. Впрочем, как только мы погрузимся, качка прекратится и я вам гарантирую полный комфорт.
Обещание "полного комфорта" вкупе с легкой улыбкой и впрямь успокаивает меня. Все моряки мучались, мучаются и будут мучаться от морской болезни. Я не исключение. И все же я плохо представляю, как можно оперировать аппендицит, когда судно кренится с борта на борт.
Командир продолжает:
- Я пришлю вам обоих санитаров, Легийу и Морвана. Доктор Мёрио был о них наилучшего мнения. Он прекрасно с ними сработался.
Уловив в последней фразе нотку сожаления а может быть, и скрытое предостережение, я говорю:
- Надеюсь, что мы найдем общий язык.
- Не сомневаюсь, - поспешно соглашается он и добавляет: - Как вам, наверное, известно, по будням у нас носят простые рубашки и джинсы, без всяких знаков отличия, а в форму облачаются только по субботам и воскресеньям.
Еще раз улыбнувшись, он выходит.
В предчувствии обещанной качки я глотаю мятную таблетку. Разбираю багаж и начинаю обживать свою "каюту". Она целиком отделана дубовой фанеровкой, и это создает атмосферу теплоты и уюта, того, что по-английски называется "cosy". Хорошее освещение и малые размеры еще больше усиливают это впечатление.
Слева от койки, то есть там, где будет моя левая рука, если я улягусь на спину, поверхность, отделанная мореным дубом, резко изгибается - это наводит меня на некоторые мысли. Во-первых, нужно будет садиться на койку не иначе как с оглядкой, чтобы не набить шишку на голове. А во-вторых, эта кривизна более или менее повторяет очертания корпуса подлодки. Стало быть, по левую сторону от меня, за тонкой деревянной обшивкой и могучей броней корпуса, простирается океан - необъятный, мрачный, таинственный. И сколько я не повторяю себе, что броня эта крепка, абсолютно непроницаема и рассчитана на самые высокие давления, столь грозное соседство не может не действовать на мое воображение. Умом я понимаю, что страхи мои напрасны, что мы с океаном вовсе не обязаны вступать в близкое знакомство. Но можно рассуждать и по-другому. Стальной левиафан - настоящее чудовище, однако стихия, в которой он плавает, куда чудовищнее. А ну как его удивительные машины откажут и ему придется погрузиться в такие глубины, на которые он не рассчитан, - да ведь тогда его раздавит как ореховую скорлупку!
В дверном проеме показывается чья-то фигура.
- Позвольте представиться, мсье: Легийу, санитар и анестезиолог.
Подобное обращение меня удивляет. Следовало бы ожидать, что санитар, обращаясь к врачу, назовет его, как это положено по уставу, "господином врачом". Так почему же он говорит мне просто-напросто "мсье"?
Тем не менее я встаю, улыбаюсь, пожимаю ему руку. Бретонец, сразу видно. Среднего роста, кряжистый, зеленоглазый, рыжеватая шевелюра, скулы широкие, чуть ли не монгольские.
- Вы не из Финистера, Легийу? Я не ошибаюсь?
Еще бы мне ошибиться! Я это доподлинно знаю. Как только мне сообщили о моем назначении, я заглянул в его личное дело, познакомился заодно и с другим санитаром, Морваном.
- Да, мсье, - отвечает Легийу.
У него такой напыщенный и самодовольный вид, что я могу без труда, как сигнал на эхолоте, расшифровать его мысли. Нет лучшего места во Франции, чем Бретань. А в Бретани нет лучшего места, чем Финистер.
- Не хотите ли вы, мсье, взглянуть на свои владения?
Я уже был на "Молниеносном" и знаю, что они из себя представляют. Но как отказать подчиненному, который считает своим долгом ввести меня в курс дела?
- Смотрите сами, мсье, у нас тут чего только нет! И операционный блок, и реанимация, и рентген. А операционный стол вы видели? Это же просто чудо! Он может превращаться в зубоврачебное кресло! Берите бормашину и действуйте!
Я невольно морщусь.
- Хотя, конечно, - спохватывается Легийу, - зубы лечить - это вам не сахар.
- Вот здесь у нас, - продолжает он, - хирургические инструменты. Иголочки-то все с насадкой! А ведь были времена, когда нам приходилось вдевать нить вручную, во время операции она то и дело выскальзывала.
Это и в самом деле серьезная проблема. Для хирурга, разумеется, а не для санитара и анестезиолога. Но мой подопечный, судя по всему продолжает рассуждать во множественном числе. С каких это пор он перестал выпячивать свое "я"?
- А не показать ли вам, мсье, нашу аптечку? Доктор Мёрио выписал с базы прорву лекарств! Посмотрите, пригодятся ли они вам?
Ясное дело, пригодятся. А если даже и нет, я не стал бы об этом говорить из уважения к моему предшественнику.
Лазарет невероятно мал, и все равно я доволен. Никакого сравнения с моей дизельной субмариной, где только и было что четыре коробки с лекарствами! Чтобы перевязать пострадавшему колено, мне приходилось укладывать его на обеденный стол.
Я прохожу в крохотное смежное помещение с двумя койками. На нижней, спиной ко мне, храпит какой-то человек.
- Вот так новость, - удивляюсь я, - у нас уже есть больной?
- Нет, мсье, это Морван.
- Он тут всегда спит?
- Да, это его койка, - произносит с вызовом Легийу. - А моя - та, что сверху.
Я осторожно перехожу в наступление:
- А мне показалось, что это помещение служит изолятором.
- Так оно и есть, мсье, - подтверждает Легийу, - вообще-то у нас тут изолятор. Когда кто-нибудь из экипажа всерьез заболевает, один из нас уступает ему свое место, а сам перебирается на его койку в кубрик.
Неожиданно в лазарет заглядывает матросик лет двадцати - "матросиками" здесь зовут призывников.
- Позвольте представиться, доктор, меня зовут Жакье. Я один из двух стюардов в кают-компании. Командир просил вам передать, что вы можете подняться на мостик и в последний раз взглянуть на землю.
Этот Жакье, маленький быстроглазый брюнет, не величает меня ни "мсье", ни "господином врачом", а зовет просто "доктором". Оттого, вероятно, что, по его убеждению, он принадлежит к привилегированному обществу кают-компании; так метрдотель считает себя членом клуба, который он обслуживает. "Не belongs", как сказал бы англичанин.
- Я провожу вас, доктор, - предлагает Жакье, видно думая, что без него я непременно заплутаюсь во чреве ПЛАРБ.
"Мостиком" на подлодке называется башенка с двумя торчащими из нее отростками вроде плавников (на самом деле это перья горизонтальных рулей), которые придают ей весьма своеобычный вид. На верхушке башенки понатыкано бог знает сколько маленьких мачт, антенн и перископов, к тому же она округлая только спереди, а сзади заостряется, видимо для увеличения обтекаемости при погружении. У самих подводников она известна под названием "купель", потому что, когда подлодка идет в надводном положении, там можно вымокнуть до нитки, я сам в этом убедился.
Жакье открывает люк, ведущий на мостик, и тут же его за мной захлопывает, чтобы вода не просочилась вовнутрь. Как только я распрямляюсь, море с ветром закатывают мне здоровенную оплеуху.
Солнце сияет вовсю, но прямо в лицо хлещет зюйд-вест, а соленые брызги слепят до того, что я вынужден повернуться спиной к ветру, чтобы хоть что-то разглядеть.
"Последний раз взглянуть на землю" - это выражение обретает вполне определенный и даже несколько драматический смысл для того, кому предстоит провести два с лишним месяца на глубине ста - ста пятидесяти метров, ни разу не всплывая на поверхность. Посему "последний взгляд на землю" - это еще и взгляд на солнце и облака, в особенности на облака, которые кажутся людям, готовящимся к долгому затворничеству в подлодке, такими свободными и счастливыми странниками лазури. Земля и небо. Родные и близкие. Да разве перечислишь все, с чем ты должен расстаться!
Чем ближе мы подплываем к узкому выходу из гавани, за которым нас ожидает открытое море, тем сильнее оно вспучивается и опадает, тем яростней секут нас волны и ветер. Я промок насквозь, меня порядком укачало - такое ощущение испытывает, наверное, плюшевый мишка, когда его вертит туда-сюда расшалившийся малыш.
Отряхиваясь, я спускаюсь на несколько ступенек вниз, где, притулившись за корпусом рубки, о которую с шумом разбиваются волны, курят двое офицеров, наслаждаясь последними затяжками.
- Сразу видно, доктор, - обращается ко мне один (все, разумеется, поняли, кто я такой), - сразу видно, что море дало вам хорошую выволочку. Считайте, это ваше первое боевое крещение на подлодке. Второе состоится в середине плаванья.
- Извините, - возражаю я, - я уже ходил на обычных подлодках.
- Никакого сравнения, доктор. ПЛАРБ - это особая статья.
Они смеются, поглядывают на меня дружелюбно и чуть ли не ребячливо, но с оттенком некоего превосходства. А когда я открываю люк, чтобы спуститься вниз, напоминают:
- Не забудьте закрыть за собой дверь, доктор! Нечего разводить сырость.
На этом мои мучения не кончаются. У подножия трапа меня поджидают трое молодых офицеров - их, надо думать, подослал Жакье - они с шуточками и прибауточками обступают меня и наперебой суют в лицо воображаемые микрофоны, будто бы берут интервью для телевидения. Я с удовольствием включаюсь в игру.
- Поделитесь вашими впечатлениями, доктор!
- Тут сыровато, да к тому же пересолено.
- А знаете ли вы, доктор, отчего здесь так сыро?
- Да, мсье. Мы потому и зовемся подводниками, что очертя голову ныряем под воду, а не барахтаемся на поверхности. Нырять так нырять!
- Молодец, доктор|
- Здорово выкрутился!
- И последний вопрос, доктор: вы плавали на обычных судах, так с какой же стати перешли теперь в подводники?
Я быстро прикидываю: если сообщить им истинную причину - читатель о ней уже знает, - не миновать мне жуткого позора. Принимаю важный вид и говорю:
- Должен вам признаться, господа, что я не умею плавать. А подлодка - это единственное судно, на котором не рискуешь свалиться за борт.
После чего я спешу улизнуть. Пробираюсь в свою каюту, стаскиваю с себя мокрый плащ, закрываю дверь и растягиваюсь на койке.
Стук в дверь. На пороге появляется посетитель.
- Курсант Верделе!
Я встаю, пожимаю ему руку.
- Здравствуйте! Вы здесь проходите воинскую службу? А чем занимались до призыва?
- На какой из вопросов прикажете отвечать в первую очередь?
Я улыбаюсь.
- На второй.
- Изучением политических наук. В Национальной административной школе.
- Матерь божья, как сказала бы моя консьержка, есть же на свете люди, у которых голова не мякиной набита. Стало быть, вам когда-нибудь вручат бразды правления?
- Не беспокойтесь, уж я-то сумею их удержать! А теперь, доктор, вот вам приказ старпома: велено сопроводить вас в кают-компанию, время обедать.
- Минутку, я только приведу себя в порядок.
Причесываясь, я дружелюбно поглядываю на этого только что вылупившегося птенца. Высокий, ладно скроенный, видный парень. Голубые глаза, живой взгляд. Строгий боковой пробор не в силах укротить русую шевелюру. Курсант Верделе так и пышет здоровьем, сразу видно, что он из хорошей семьи и ученик прилежный. Отделение политических наук в Национальной административной школе - это вам не шутка! Не каждый пройдет по конкурсу.
Я еще не кончил причесываться, как на пороге появился очередной гонец.
- Курсант Верду. Командир приказал мне сопроводить вас в кают-компанию.
- И вы с тем же! Я не рискую здесь потеряться, - смеюсь я.
- А кто рассудит, велика была бы потеря? - спрашивает Верду.
- Не обращайте на него внимания, доктор, - успокаивает меня Верделе. - Он уже успел заработать нашивку, вот и выпендривается. Правда, всегда строго взвешивает дозу своего нахальства.
- На каких же весах?
- На самых точных, - говорит Верду, - на моих собственных, где все тютелька в тютельку. Я ведь из той же школы, что и ты.
- Бог ты мой! Целых два будущих администратора! Верду и Верделе!
- Сходство фамилий совершенно случайное, - заявляет Верду. - Как сказал некий достославный муж древности: "Он - это он, а я - это я". Но я, слава богу, не белобрысый, я глаза у меня не такие водянистые, как у него.
Что правда, то правда: масть у них разная. Верду - брюнет с черными бархатистыми глазами. И все же в облике обоих юных моряков так много общего, что о язвительном Верду я могу сказать то же самое, что и об учтивом Верделе: высокий, ладно скроенный, видный парень. Продолжать не стоит. И без того ясно, что эти цыплята - одного выводка.
Пока я надеваю ботинки, Верду спрашивает:
- Скажите, доктор, вы хороший врач?
- Первоклассный. С тремя нашивками.
- A v меня всего одна. А вы знаете, что на морском жаргоне таких, как вы, величают "трехчленами"?
- Знаю. Я ходил на "Жанне". Лестный титул.
- Он забыл сказать, - замечает Верделе, - что с тремя членами дело спорится живее, чем с одним.
- Этот вопрос, - говорю я, - следовало бы взвесить на сверхточных весах Верду.
Верделе покатывается от хохота.
- Не понимаю, что тут смешного, - говорит Верду. - Я терпеть не могу врачей. Они мне оставили здоровый шрам на животе.
- Что значит - здоровый?
- Ну, длинный! Длиннющий! Сантиметров десять!
- Не каждый аппендикс легко нащупать. Вот им и пришлось сделать такой разрез.
- Тьфу, что за гнусное ремесло! - морщится Верду. - Копаться в требухе у своих же сограждан!
- А у меня, - вмешивается Верделе, - от одного слова "требуха" текут слюнки. Не пойти ли нам перекусить? Капитан, должно быть, заждался.
Кают-компания представляет из себя помещение, где господствуют кривые линии. Это крохотный круглый салон с примыкающей к нему маленькой овальной столовой. Посреди - низенький стеклянный столик, вокруг него - четыре глубоких кожаных кресла. Для пятого при всем желании места не нашлось бы.
Прелесть салона в том, что его стены почти целиком заняты книжными полками - такой, наверное, была библиотека Монтеня в его знаменитой башне до тех пор, пока неблагодарная дочь философа не распродала после смерти отца все его книги. Разместиться в салоне может десять персон. Вторая смена предусмотрена для офицеров, стоящих на вахте, или для тех, кто не привык торопиться с обедом.
На ПЛАРБ шестнадцать офицеров, считая и меня. А так как я уже сказал, что в салоне всего четыре кресла, можно предположить, будто за них идет отчаянная борьба. На самом же деле ее нет и в помине, столь велика здесь взаимная предупредительность, не зависящая ни от нашивок, ни от разницы в возрасте.
Мы, должно быть, явились раньше срока: кресла еще пустуют. Но обеденный стол уже накрыт, и едва мы успеваем устроиться поудобнее, как появившийся из своих владений стюард - им оказывается не Жакье, а кто-то другой - спешит осведомиться, что мы будем пить. Все высказываются за фруктовый сок. В принципе аперитивы здесь не запрещены, но не следует забывать, что мы все же на военном корабле.
- Позвольте, доктор, - обращается ко мне Верделе, - представить вам нашего стюарда Вильгельма.
- Добрый день, доктор.
- Добрый день, Вильгельм. Я уже успел познакомиться с Жакье.
- Это мой помощник, - уточняет Вильгельм.
- У Вильгельма, - поясняет Верделе, - сильно развито чувство чинопочитания.
- К тому же, - добавляет Верду, - он настоящий киношный фанат. Ни одного фильма не пропустит.
- И отличается довольно старомодными вкусами. - подхватывает Верделе. - Обожает Мэрилин Монро.
Вильгельм, с явным удовольствием выслушивая эти шутливые характеристики, делает вид, что задет за живое.
- Запомните, господин курсант, - говорит он с притворной почтительностью, - прекрасное не имеет ничего общего с модой.
- Hear! Hear! - восклицает Верду.
- Почему hear, а не "браво"? - спрашивает Верделе.
- Потому что у меня мать англичанка.
- Скажите, Верделе, - вмешиваюсь я в разговор, - какие обязанности вы здесь исполняете?
- Несу вахту наравне с офицерами, как начальник службы наблюдения. А попросту говоря, пытаюсь руководить людьми, которые знают свое дело лучше меня.
- А вы, Верду?
- Я тоже занимаюсь наблюдением за подлодками противника. С теми же оговорками, что и Верделе. Представьте себе завод, где весь техперсонал состоит из талантов, а инженеры - сплошь гении, и вы поймете, что такое ПЛАРБ. Что же касается меня, то, не будучи инженером, я набираюсь ума-разума у техников, которыми командую.
- Вы только послушайте, доктор! - восхищается Верделе. - Не часто он выглядит таким скромником!
- На мой взгляд, - говорю я, - особенность службы на подлодке в том и состоит, что инженеры сознают необходимость присутствия специалистов-техников, а те понимают, что им не обойтись без инженеров. Поэтому конфликтов между ними возникать не должно, разве что в одной из этих групп окажется человек с трудным характером. Но ведь в принципе таких отфильтровывают при наборе команды.
- Случается, однако, что фильтры не срабатывают, - язвительно замечает Верделе. - И вот вам пример - сквозь них просочился Верду.
Мы хохочем во все горло. В самый разгар веселья в салоне появляется командир. Мы тут же встаем.
- Мне очень приятно, доктор, - говорит он улыбаясь, - что вы поладили с этими двумя паяцами. Вам, должно быть, небезызвестно, что именно вам троим и надлежит быть заводилами в нашей кают-компании.
- Ах, капитан, - откликается Верду, - знали бы вы, каково быть заводилой на этом конном заводе, вы бы не заводили таких речей!
Тут в салон входит с полдюжины офицеров, капитан подзывает меня к себе и знакомит их со мной; процедура столь же долгая, сколь, надо признаться, и бессмысленная, ведь в таких случаях запоминаешь, самое большее, одно имя. Поэтому я отвожу Верделе в сторонку, то есть в коридор, ибо кают-компания, откровенно говоря, перенаселена.
- Развей мои сомненья, сын, как говорил Корнель, - обращаюсь я к нему. - Капитан представил мне троих своих помощников, но я не уверен, что запомнил, кто из них кто и какие у них обязанности на борту.
- Первым делом, обратите внимание на вторую по значению фигуру на борту - на старпома Пикара, - начинает Верделе, явно упиваясь игрой слов. - Он в звании капитана второго ранга, так же, как наш командир. Вон тот низенький брюнет, что сейчас беседует с командиром.
- Не такой уж он низенький.