Я спросил, не давая ходу поднимающимся слезам:
- А почему не получилось?
Она собирала щепки возле изрубленной в нитку, знакомой с детства коряжистой дровосеки, около которой валялся зазубренный топор с отставшим топорищем. Не слышала.
Я взял топор, набил о коряжину:
- Давайте, я нарублю, тетя Маня.
Она опять не услышала, тихо собирала щепу в подол. Я повторил громко, весь горя и ожидая, что она вдруг скажет: "Ты б лучше, дружок, когда своей матери помог!" Но тетя Маня разогнулась и кивнула, с заметной и радостной просветленностью перебирая щепки в подоле:
- Нарубай, коли е время. А чего ж?
Я кинулся со всех ног.
4
Скоро плита бушевала. Крышка на чугунке плясала и припевала от водяных ключей и веселого пара. Подкладывая, я громко прокричал:
- А почему не получилось у вас с Мишей и Раей? У кого вы жили, у Миши или у Раи?
- И у Мишки жила, и у Райки, - отвечала тетя Маня, вытирая сковородку с таким чувством, что я думал: она не станет продолжать. Но она поставила сковородку и заговорила энергично, с запрессованной в голосе горечью и обидой: - Не получилось - и все. Как у других не получается, так и у нас. Как вот у вас не получилось с вашей матерью, - вдруг сказала она, как бы шевельнув, как жар в плите, все мои боли, нагоревшие за жизнь в моей душе. Это-то меня и мучило. Это-то меня и палило! Этого-то я и боялся! И предчувствовал, видел, ожидал сквозь боль, что она так и повернет, тетя Маня. В самом деле: почему у нас не получилось с матерью, когда мы поженились и она приехала к нам? Что она привезла с собой иконы? Что крестилась, вставая, и ложась, и садясь за стол, а это нас коробило? Что часто вспоминала со слезами о своих курах, о своем огороде, о своем лесе, о своей речке, а это нас раздражало? Все было! Все было!
Тетя Маня рассказывала, пробуя ножом картошку и наготавливая на дощечке лук для зажарки:
- Сначала у Мишки жила. Мишка ж кликал. И у него малец. Да он того и кликал, чтоб нянчить. И пока нянчила, покуда ходила за малым - туда-сюда, мирились. А как подрос, сдали в детсад - так и пошло. - Она думала, что я задал вопрос, посмотрела на мои губы, опираясь, о плиту. - Ну как? Известно. Все наперекосяк. И то не так, и другое не так. То не туда положила, то не туда поставила, або села не туда. Не знаешь как? Не нужна, вот и все. Гремит, сычит, а то и попустит что. - Я не спросил, а только сделал движение напрягшимся телом: "Ну точно как у нас!" А она думала, что я спросил, и как бы отвечала на вопрос: - Ну кто? Ясно кто. Жинка, кто ж еще? У вас же теперь на них прав нету. Что хотят, то и творят. А скажи слово, так развод. Дети ж всегда будут с ней.
"Все - точно! Все - как у нас! Как у всех, кого я знаю!"
- А почему у нас так? Тетя Маня?
Она сняла крышку, потрогала ножом картошку. Посмотрела на меня и смотрела долго, участливо пригорюнясь, жалея нас. Потом взгляд ее мигнул мне под ноги, размяк слезой, и она уже смотрела внутрь себя, в живший, в болевший в ней этот "наш вопрос": "Почему у нас так?" Она смотрела долго и сказала, как о давно решенном, давно продуманном, с отвердевшей болью и глубинной, чистой и открытой иронией, какую я часто замечал у земляков:
- Дюже образованные; переучились; культурные слишком стали. А мы - ничего не понимаем; мы - старые и темные; мы - полные дураки; не кумекаем, как надо. И грязные. Как же: всю жизнь в земле ковырялись. Нас давно надо в ту землю. Бо теперь не нужны. - И в голосе ее проросла живая обида: - Как же? На машины собирают. Завидно ж, что другие с машинами. Аж зеленые делаются! Аж выворачивает каждого! Так и прет из них: "А почему не у меня?" Каждый целится любым путем приобрести: стянуть, продать, смошенничать - только б была машина. Сами не свои делаются.
- А кем он сейчас, Миша? Я знаю, он в милиции был.
- Там и сейчас, где ж ему быть? Теперь он там начальник. Там такой, куда: вот такенный трудовой мозоль; гаркнет - стулья рассыпаются. Как же? Выучился. Институт закончил.
- А жена?
- И жинка там. Где ж ей быть? Там тоже какаясь начальница: перед ней там все выплясывают - куда! - с пробивающейся, как трава сквозь прошлогоднюю листву, обидой говорила тетя Маня.
- А Рая?
- А Рая убирает там. ("О, Рая!" - отметил я.) Да с Раей ладить можно. В Рае человеческое еще не угасло! Но Рае такой достался, что дня без рюмки не может. А детей придбали. Там такое творится, что не дай господь! Ты если б видел!
- Да на такое я насмотрелся. У нас у Вали такое.
- Ну, так тебе и объяснять нечего, - сухо сказала тетя Маня, заглядывая в чугунок, - там я и вовсе лишняя, у Раи… Уе-ээхала! - крутнула сковородку и махнула вялой, с отвисавшей кожей рукой, в которой дымилась тряпка. - Что же мне оставалось, когда каждый день скубутся из-за меня? Каждый день до ножа. Там что было, не пересказать. Кабы ты посмотрел. Как же? Тем машина нужна, а тому каждый день выпить хочется и тоже завидует: "Вот: они машину купят, а мы - корми!" Всего не перескажешь. Да счастье мое, я уже сколько бога благодарю, что не продала хату. Спасибо добрым людям, посоветовали. Первый мне Ермолаевич сказал: "Не продавай! Бедная будешь! Я уже наживсь у своих. Поучись на мне". И многие говорили: "Ты еще вернешься; теперь какая жизнь?" И - как в воду глядели. И вот: как-никак, а свой угол. Забьешься, никто тебя не выгонит, никто не укажет, что не туда села, не то одела. Хоть хлеб да картошка, зато не дерет ложка… А другие попродавали хаты, а деньги дети повыдуривали на машины да на холодильники. Матери теперь в стардоме. Такие у нас дела, племянник.
5
Я обрадовался, что она назвала меня племянником, как в былые годы; и за этим светлым, обжигающим чувством как-то не раскрыл значение нового для меня в родных местах слова "стардом", хотя оно, как брошенный в воду камень, холодно, режуще, нехорошо просело в моей душе, и хотя тетя Маня нажимала на него и долго смотрела на меня из одинокой своей, согнутой обидами и трудами старости, из своего материнского горя с надеждой на ответное чувство и действенное участие. Спросил громко, давно мучаясь этим:
- А Витя? Заходит?
- Не-эээ! - с хрипевшей в ее груди обидой пропела тетя Маня и махнула рукой с зажатой в ней тряпкой, которой поворачивала скворчавшую, вкусно пахнувшую сковородку. - Те хоть утекли бог знает куда, глаз не кажут и объезжают, когда едут на курорты, а этот и рядом вот, а все одно.
- Как объезжают?
- Да как? Едут в Сочи або в Гагры, мимо вот, через Армавир, сколько тут, взяли бы и сошли когда. Так нет, никогда не завернут и телеграмму не отобьют, а я бы пешком пошла, хоть одним глазком глянула. - Пересиливая себя, она помешала в сковородке. Из глаз ее падали незамечаемые ею, слабые, как она сама, слезы. - А этот вот и рядом, - сказала она другим голосом, вытерев глаза согнутой рукой, в которой дрожал замасленный ножик, - а то же самое: не кажет глаз. Внуки, те когда-никогда прибегут и то как в душу плюнут: "Бабиска! Ты переписала на нас хату? Ты з не забудь, на нас переписы. А то умрес и забудес. А мы тозе масину хоцем. У дяди Миси масина, а у нас не будет. Так ты з не забудь!" Ей-богу, как помешались. Уже и детей задурили. - Она с глухой ожесточенностью перекрутила сковородку, на которой уже охотней, веселее скворчала и стреляла зажарка, махнула рукой с загоревшейся тряпкой. - Всюду одно и то же. На кого ни посмотришь. Все помешались на тряпках, на машинах, на мотоцикалах, на магнитофонах да на телевизорах. И еще теперь входят в моду ковры, люстры, серьги, кольца золотые. А к чему? Для чего дерутся за лохмотья? Хай бы им черт. Как зараза брошена между людьми…
Я поддерживал огонь в плите, зиявшей бесчисленными щелями, как лица наших матерей морщинами; смотрел в огонь, тетя Маня говорила:
- Да кудась позадевали те ордена и медали, какие я заробыла в войну. (Я знал: у тети Мани - орден Трудового Красного Знамени, медали "За трудовую доблесть", "За трудовое отличие".) Хотела ж в колхоз понести, показать, может, пенсию бы добавили: у нас сейчас председатель - воспитанник Сугонякина, к старикам относится с душой, может, и на меня по-божески глянет. Как ты думаешь, могут добавить пенсию?
Я вспомнил о беловском Иване Африкановиче, бесштанный сынишка которого таскал боевой орден на замусоленной рубашонке; сказал, чтобы не огорчать:
- Пенсии постоянно повышают. И будут повышать.
- Да вот я слышала про участников войны. А у меня сколько тех наград!
- Награды должны, конечно, учитывать, - сказал я с болью. И сказал, чтобы изменить разговор и хоть как-то защитить перед нею образование: - А Витя ведь без образования. Тетя Маня? Видно, дело не в образовании.
- Как? Витька выучился! - с ледяной ожесточенностью и негодующей гордостью пропела она. - Витька на тракторе сидит. В кабине. И дождь не льет, и снег не падает за шиворот. Как же? Витька выучился. Двести рублей огребает. Да и так кому когда спахал або привез что - десятка в кармане. Как же? Витька выучился.
"Вот она что понимает под образованием: кто сколько зарабатывает и как зарабатывает! И как к жизни относится!"
Она обкрутила сковородку и заплакала, глядя на стреляющую зажарку и не замечая, что плачет. Потом услышала прыгавшую по морщинам слезу, подняла подол, вытерла, отвернувшись, глаза и нос, высморкалась и опять подступила к плите - мешала в сковородке.
- А этот из-за чего? - сказала она разбегающимся на ручейки, незнакомым голосом. - Из-за того, что я сказала, что Роза купала в воде с крыгами хлопчика, Васятку, когда они жили тут. Чи вылечить хотела, он у них хворый родился, чи умертвить, чтобы не мучился, чи чтоб болел больше, а она бы сидела возле него дома, на работу не ходила. Не знаю, для чего, а окунала. Хлопчику года ще не сравнялось.
- Ребенка окунала в воду с крыгами?
- Так я ж о чем тебе кажу? Наливает в тазик, прямо с Урупа, с крыгами, они так и тарахтят, и давай умочать голенького, а он аж захлебывается. А теперь - чего ж? - покривленный весь. Я сказала: что ж она, мол, робыть? А он - на меня: "Ты нашу жизнь коломутишь! Ты ненавидишь ее и хочешь, чтобы мы разошлись!" Отделились, и теперь глаз не кажет. - Она закачала головой, держа нож на весу и не замечая мелькавших слез. - Ой, хлопцы, хлопцы! Что вы думаете, хлопцы, так обижаете матерей! - Она качала головой, и слезы мелькали по ее дряблому, морщинистому лицу. Чтобы отвлечь ее от ее боли, я спросил о Труболете: как он там? Говорят, ожил, строится. Неужели, правда?
Она смотрела вниз все с той же своей оледеневшей болью. Потом сказала, не изменив выражения:
- Какая же мать пожелает худа дитю своему?!
Боль в ней была острой и твердой. Я крикнул свой вопрос. Она ответила, все так же не поднимая глаз:
- Да ваш хутор ожил. Там сейчас кирпичные дома строят да все в асфальт забирают. Людям квартиры будут давать. Ваш хутор уже не узнать. - Она, несколько оживилась. Но сейчас же опять запахнулась в себя, в свои слезы, в свое горе. Махнула рукой: - Хутор строится, а старики все равно не нужны и там. Старики все в стардоме.
- О каком вы стардоме говорите? Тетя Маня?
6
Она глядела на меня и не тотчас поняла, что я ничего не знаю о стардоме, потом, спустя несколько тяжелых секунд, разочарованно удивилась:
- Так ты, выходит, не знаешь нашей жизни. А я думала, ты все знаешь, та й рассказую. Я говорю о нашем доме для престарелых, о колхозном. Для нас колхоз сгарнизовал стардом. У какогось хапуги отобрали дом, говорят, барбос из барбосов, не за свои деньги построил, так вот у него отобрали, а старикам дали. Там все, кто уже за собой не может доглядать, от кого дети поотказались або у кого нет. Вы ж теперь повыучились, поразбогатели, не хотите, доглядать за своими родителями. Вы ж грамотные, - нажимала она с едва проглядывавшей в голосе иронией и ледяной обидой, - всегда в чистом, в модном, надушенные. А за нами надо ухаживать. И судно, может, подать. И, может, обтереть. И обстирать. У меня вон руки не гнутся от тяпок, от вил да от коровьих сисек. Ну-ка, сколько гамбалили. А вы сразу стали такими. При галстуках. С образованием. - Она мешала в сковородке. Разбегавшийся ручьистый голос ее вторил скворчанию зажарки: - Вы все на веточке снеслись.
О домах престарелых я слышал, читал. Но чтобы дом престарелых был на моей родине - впервые слышу. И тоже: когда читал о стардомах, скажем, в Подмосковье или в Воронежской области, вроде бы даже радовался: "Вот. Заботятся о стариках! Старики в стардомах - как дети в детских садах!" А когда услышал, когда понял, когда почувствовал вот, что эти самые стардома…
- В Отрадной - стардом?
- Так я ж о чем тебе кажу? Там теперь наши старики. Кто не может смотреть за собой. И с нашего хутора. И с Труболета. И с Эстоновки.
- И с Труболета там?
- Так я ж тебе кажу. И с Труболета. И с Эстоновки. И с Отрадной е.
- А с Труболета кто?
- И Полякова. И Щеколдина. И Аржаная. И Сгарская. Многие там.
- Сгарская? Анна Тимофеевна?
- А то ж.
Ужасно было слышать это. И особенно обидно было за Анну Тимофеевну Сгарскую, за бабушку Аню, которая всегда нас угощала яблоками, грушами, сливами, крыжовником, клубникой, смородиной, которой мы мальцами помогали сушить фрукты в их саду и у которой были такие красивые дети - рослые, чубатые парубки, помню, поднимали и переносили зубами мешки с зерном на колхозном току, и дочь Люба, моя ровесница, которой я писал записки, когда жил у бабушки.
- Но у Сгарских три сына и дочь!
- Три сына и две дочки, - поправила тетя Маня, ударяя в слове "дочки" на последнем слоге, - и никому не нужна.
- Я знаю одну дочь. Любу, с которой ходил в школу.
- Ты старшую не знаешь. Она была замужем, на Бахмуте жила, когда вы с Мишкой только нашлись.
- А в чем же дело?
- А в том и дело: пока маленькие были, пока и нужна была, а как стали деньгу огребать да дома строить, так и не нужна.
- Не могу поверить! Не может быть! - восклицал я, вспоминая щедрый сад Сгарских и красавицу Любу, в которую мы все были влюблены.
- Чего ж не может быть, когда все так? - сказала тетя Маня и подложила в плиту поленьев: я забыл подкладывать. - Верь не верь, а так и есть. Три сына и две дочки, а мать в стардоме.
- Боже мой! Что же это делается?!
- А то и делается, что три сына и две дочки и никому не нужна. А сыны даже не приходят. За два года ни один не проведал. Хотя живут рядом со стардомом. Там у каждого такие домины! Да гаражи! А в гаражах - машины, мотоциклы, лисапеты. Как же? Один перед одним стараются. У того есть, значит, и тому надо приобрести. Ночь не спит, думает, как купить, за какого черта; когда же о матери думать? Ой, хлопцы, хлопцы! Не по-людски все это, не по-людски-иии!..
"А ведь она еще и родственница нам, бабушка Сгарская. Дальняя…. По жене дяди Пети… А все-таки родственница… Да! Да! Она еще была на свадьбе у Мурки, в Краснодаре, уже плохенькая, с дрожащим бельмом на глазу", - вспоминал я. Тетя Маня вдруг спросила:
- А мамка ж ваша как? С вами живет? Или отдельно?
На меня точно бы плавилось солнце. Я точно растекался. И не мог, не в силах был глядеть ей в глаза.
- Отдельно. Я было взял… Но как пошло… Жена - на нее, она - на жену. Невзлюбили друг друга - и все, и ничего не сделаешь. Володина жена сразу отказалась и мою разжигала…
- Да они на это мастера. У них это как задача - подкусить да подбить на свою сторону такую ж…
- Володя наш таксист. Вот жена его и боялась, что нам что перепадет.
- Вот я и кажу, иродовы дочки: только бы себе, а тебя оттолкнуть, хоть ты и мать.
- Маме купили времянку. Рядом там. Отделили. Отделили и сами не ужились.
- Да мать мне писала. (Вон оно что: она все знает!) Оно не нужно было ее и трогать. Пускай бы жила себе в станице.
- Да нет, - обиделся я, - с этим я не согласен. Она теперь хоть рядом. Хоть забежишь когда. Или она придет. А то за триста километров: что с ней? Жива ли? Есть ли у нее хоть хлеб?..
- Тут ты, пожалуй, прав, Ваня. ("О! Ваня!" - отметил я!) - Она сдавленно, с обидой на свою судьбу и с завистью к моей матери повздыхала; потом, вытерев глаза, посмотрела на меня с желанной, с родственной теплотой, как когда-то, в ушедшем времени, и по-хорошему, по-дорогому радовалась за нашу мать из своей обидной заброшенности: - Хоть когда глазком глянет, и то сердцу легче. Тут ты прав, Ванюшка.
- Конечно, прав. Она хоть на глазах. Если и не придешь, то передадут, как заболеет или что.
- Ой, вы хоть проведуйте ее, хлопцы. Проведуйте и не обижайте. Ой, не обижайте, хлопцы, матерей, не обижайте!
- Мы там у нее дом строим. Уже почти сделали, - похвастал я. - Для Вали.
- Да мать писала. Ты все же молодец. И проведуешь, и помогаешь.
- Да уж куда: молодец! - Мне было ужасно за себя: тоже не очень-то и проведую и не очень помогаю.
- Да нет; ты еще не потерялся. Ты и меня не забываешь. Всегда зайдешь. А Валя у тебя?
- Пока у меня.
- И муж приехал?
- Да приехал. Дал слово, что не будет пить.
- Ох, знаю, какое у них слово, у этих пьяниц. Хлебнешь ты с ними.
- Уже хлебнул. Как приехал, так дети перестали слушаться. Племяш по-за школой ходит. Курят, воруют. У меня сердце барахлить стало.
- Ох, разве ж я не понимаю? Я все это пережила. Я как нагляделась - не приведи и врагу! Я вот боюсь: как бы они там мамку не угробили, как отделятся от тебя.
- Я и сам боюсь. Уже руки протягивает. Лезет с кулаками.
- Вот. Ты хоть наведуйся. А лечить не пробовали? - спросила она через время.
- Говорит: вы больные, вы и лечитесь.
- Вот такой и наш. Бедная Валя. Мне ее так жалко. - Она подняла подол, начала вытирать глаза и качать головой. - А мать… Вы хоть имейте бога: не оставляйте ее. Она столько, бедняжка, пережила, что не приведи никому.
- Знаю, тетя Маня.
- Ой, проведуйте матерей, хлопцы. И не обижайте, не обижайте матерей, хлопцы. Сегодня мы есть, а завтра нас нет, и нигде не купите ни за какие деньги, сколько вы их ни имейте. - И в ее голосе особенно ярко проглянула заглушенная, живая ее обида и теперь особенно засверкала выстраданная, обдававшая холодом и укором, грустная ее ирония: - И нигде не найдете ни с каким вашим образованием, ни с какими вашими машинами. - Она покачала головой, вытерла нос подолом, смотрела перед собой невидящим, обращенным в ее прошедшую жизнь взглядом. - А я молю бога только об одном: чтоб дал по-людски умереть - не в стардоме. - Кривясь в морщинах, она стряхнула слезы качком головы и, сжимая веки, быстро начала толочь картошку в чугунке обтершейся, еще той, качалкой. - Ой, дети, дети! Потеряли вы корни добра! Грех вам непростительный! Когда вы только образумитесь в этой погоне за тряпками да за машинами?.. Ложите на кучу, Терентьевич, - сказала она небольшенькому выгоревшему мужичишке в мокрой серой и тоже выгоревшей рубашке и мокрых рваных парусиновых чувяках, который втягивал во двор мокрую - видно, только с Урупа - дерезину. - Спасибо, Терентьевич. Идите с нами картошку есть. Я нонче припозднилась. Спину ломит - страсть, должно, на непогоду. Еле раскачалась.
Мужичонка бросил ветку на кучу за плиту, спросил с ярким, горевшим во всем облупленном его лице интересом:
- Не сын?
- Не-э, - пропела тетя Маня, заталкивая уже зажарку, - племянник. Сводной сестры сын.
Мужичонка сразу потерял ко мне интерес. Не ответил на ее благодарность и приглашение, глядел в голубую полынь, моргая от напряженного внимания: