Остров должников
(рассказ-притча)
…Приобретайте себе друзей богатством неправедным.
Евангелие от Луки
1
В голове не укладывалось, как могло произойти это несчастье: то ли неотложка запоздала, то ли сами родители не спохватились вовремя и теперь - страшно подумать! - потеряли самое дорогое. Агафоновы были просто потрясены, когда узнали по телефону обо всем случившемся, и так растерялись, что и о Боге не сразу вспомнили.
Отец Валерий позвонил, чтобы спросить, не собираются ли Одинцовы на дачу и не захватят ли с их половины старый обогреватель, ватное одеяло и кое-что из одежды, бикешу или тулуп. Сентябрь выдался на редкость холодный, ветреный (дырявый горшок на заборе завывал, как покойник), с обжигающими утренниками, выбеливавшими ступени крыльца и оставлявшими на лужах сухой, ломкий ледок. А в Москве еще не топили, и они с матушкой в который раз пожалели о том, что в свое время не сложили печку.
Он начал разговор с обычного вопроса, задаваемого людям, с которыми встречаешься не каждый день, хотя и расстаешься не надолго: "Как поживаете? Что слышно? Какие еще новшества предложат нам господа экуменисты?" Начал в ожидании ответной фразы: "Спасибо, потихоньку. Ну, а чем порадуют почтенные ревнители устоев и суровые приверженцы старины?" Но вдруг насмешливая, лукавая, спрятанная в бороде улыбка, не позволявшая заподозрить в нем сторонника сомнительных новшеств, спала, глаза под стеклышками очков часто заморгали, лицо стало глуповатым от сознания неуместности взятого тона, и он чужим, хриплым, срывающимся от волнения голосом произнес: "Какой ужас… невероятно!"
Матушка Полина, убавив звук под светящимся экраном (ох уж эта реклама!), развернулась к нему в кресле, отложила недовязанный чулок и, бледнея своим круглым, розовым, с молочным отливом, лицом, перекрестилась и взялась за сердце: "Что, господи?"
Как самые близкие и давние друзья Одинцовых, помнившие их дочь еще малюткой, запеленатой, завернутой в одеяльце и лежавшей в коляске, Агафоновы испытывали к ним высшую степень сочувствия, и подчас им казалось, что несчастье подкосило их самих, настолько они привыкли разделять с Одинцовыми все радости, горести и заботы.
Отец Валерий и Левушка Одинцов дружили с университета, вместе слушали последних старых профессоров, которых под руки доводили до кафедры, но стоило им трубно высморкаться, крякнуть, насадить на красный нос пенсне, отхлебнуть из граненого стакана крепкого чая и открыть рот со словами: "Ну-с, милостивые государи…", как зал замирал в немом восторге, наступала благоговейная тишина и до конца лекции милостивые государи сидели не шелохнувшись.
Слушали вместе, понимали же по-разному: возможно, поэтому после университета их пути разошлись. Один принял сан и получил приход в полуразрушенном храме (хоть и на окраине Москвы, но не за кольцевой дорогой), другой решил добиться успеха в коммерции. Решил то ли по примеру дедов и прадедов, заволжских купцов и промышленников, чьи пароходы разгружали трюмы на пыльных, пропахших дерюгой и мешковиной пристанях Ярославля и Астрахани, то ли по собственной прихоти и желанию доказать, что он способен заниматься делом, к которому не испытывает никакой склонности и влечения.
Решил и быстро сподобился, преуспел - стал, что называется, ворочать деньгами и прокручивать дела.
Однако дружба их от этого не пострадала: Одинцовы бывали у отца Валерия на воскресных обеднях, прилежно били поклоны, крестились, ставили толстые свечи и даже причащались - все, кроме Левушки. Тот вечно увиливал, ускользал под разными предлогами, шарахался как черт от ладана, оправдываясь тем, что ему неловко исповедоваться другу, или ссылаясь на то, что еще не подготовился, не созрел для такого важного шага. Мол, при безбожной власти воспитывался, красный галстук носил, на пионерских линейках под звуки горна салютовал: чего вы хотите?! Отец Валерий не торопил, не настаивал, хотя ему было досадно, что Левушка был глух к его призывам и не спешил воцерковляться, как называли они с матушкой единственно правильную и истинную, по их мнению, форму приобщения к вере. К церковным таинствам и обрядам он относился с прохладцей и на литургии изучал потолки, наверняка думая об аренде склада, оптовых закупках и прочих мнимо неотложных делах (подлинно-то неотложные совсем другие!).
После литургии Агафоновы приглашали Одинцовых к себе на чай - в бревенчатый домик с кирпичным низом, крыльцом и застекленной террасой, построенный во дворе храма. Тикали ходики, пыхтел закипавший самовар, мягко ступала по половикам пушистая кошка, выгибая спину, поднимая лапу и словно стряхивая с нее искорку электрического тока. На кружевной дорожке, покрывавшей комод, краснели деревянные пасхальные яйца с литерами "ХВ" в медальонах. При этом каждый из друзей высказывал что-то свое, наболевшее: отец Валерий о происках экуменистов и обновленцев, брожении внутри церкви, враждующих группировках (и среди обновленцев, и среди ревнителей), склоках и дрязгах, а Левушка - о курсе рубля, биржевых торгах, лопнувших трестах, прогоревших банках и разоренных вкладчиках.
Дети в это время тоже шептались о своем. И, что удивительно, дочь не воцерковленного Левушки, сноба и вольтерьянца, тянулась к пасхальным яйцам, рыночным свистулькам, неваляшкам и матрешкам, украшавшим комод и буфет, а воспитанная в благочестии подруга крутилась у зеркала, примеряя ее колечки, амулеты на цепочках и вделанные в браслет часики. Словом, девочки вместе росли, дружили, соперничали, друг другу подражали, и родители на лето снимали для них дачи у одних хозяев.
2
И вот эта чудовищная нелепость, - простуда, обернувшаяся воспалением легких… Люди церковные, лишенные интеллигентских предрассудков, Агафоновы не долго думали, рядили, гадали, в какой форме предложить Одинцовым помощь и поддержку.
Избегая пустых соболезнований (Левушка с женой сами понимают, что друзья разделяют их горе), матушка Полина своим певучим, мягким и в то же время решительным голосом приказала: "Звоните в любую минуту", а отец Валерий был немедленно послан к Одинцовым, чтобы их морально утешить, укрепить духом и по-христиански им помочь - не только врачующим словом, но и делом.
Готовность Агафоновых именно к такой помощи сослужила хорошую службу. В чем-то находчивые, удачливые и предприимчивые, а в чем-то на удивление наивные и непрактичные, Одинцовы без них пропали бы. Горе совершенно подкосило, сломило, парализовало их, и, будучи не в состоянии что-либо предпринять, они либо запирались в разных комнатах, чтобы не слышать прорывавшиеся сдавленные рыдания и всхлипы друг друга, либо с сухими глазами, уставленными в одну точку, сидели рядом при потушенном свете, словно две застывшие мумии.
Отец Валерий сменил Левушку в организации печальных формальностей: его ряса всегда магически действовала на вымогателей и волынщиков. Конечно же, и отпевали Любочку в его храме. Тонкому голосу отца Валерия, читавшего молитвы за упокой, вторило под куполом слабое, невнятное эхо, под очками у него блестели слезы и изо рта вырывался пар: в нетопленой церкви было по-зимнему холодно…
После похорон матушка Полина, закатав по локоть рукава, убрав волосы под косынку и подоткнув юбку, взяла веник, тряпку, ведро и навела у Одинцовых образцовый порядок. Она сама сварила им обед, накормила, умным и трезвым внушением вывела их из забытья: "Уныние - худший грех. Надо, надо очнуться, мои дорогие!" Их участие настолько запало беднягам в душу, что, едва оправившись и придя в себя, они, как только могли, благодарили Агафоновых. Тем даже было неловко, совестно, и они уверяли, что это их христианский долг и они не сделали ничего необычного, для Одинцовых же экзальтированная благодарность и вера в людскую отзывчивость оставались последней ниточкой, связывавшей их с жизнью, поэтому грешно было бы оборвать ее.
Отец Валерий и матушка Полина волей-неволей мирились с тем, что Одинцовы отныне считали себя им вечно обязанными. Успокаивало их лишь то, что они не собирались воспользоваться их благодарностью. Понятно же: у людей горе, а их господь миловал. Дочка у них - тьфу-тьфу-тьфу! - здорова, даже сами все недуги и хвори молитвами отгоняют. Кроме того, Агафоновы ни в чем не нуждались: у них, слава богу, и домик есть, и соленые грибки в погребе, и на хлеб им хватает. Только бы храм восстановить, оштукатурить, покрасить, обнести оградкой - вот и все, что им, грешным, нужно.
3
Хотя на лекциях университетских профессоров Левушка Одинцов всегда сидел в первом ряду амфитеатра, битком заполненного слушателями, и после лекции вместе с толпой восторженных поклонников провожал их до вешалки, подавал палку, пальто и каракулевый картуз с наушниками, во всем остальном он был неисправимым ленивцем и сибаритом. Университет переживал тогда не лучшие времена, нищал, ветшал, осыпался, радовал взор, веселил (отчаянное веселье!) безнадежным запустением. Трубно сморкавшиеся старики-крякуны уходили сами, молодых сманивали, посулив им хрустальные дворцы и золотые горы. Оставались же средненькие, серенькие, а на сереньких стоит ли и порох тратить!
Поэтому Левушке с превеликим трудом удавалось засадить себя за конспекты и худо-бедно подготовиться к сессии, он вечно опаздывал с курсовыми, каялся, оправдывался и клялся, что через неделю сдаст. Но зато - поданные после всех - его курсовые удостаивались таких лестных отзывов, похвал и славословий, о каких другие, и мечтать не могли. И стоило этому головастому тритону запустить пятерню в шапку рыжеватых, вьющихся колечками, слегка тронутых сединой волос, от усердия наморщить бугристый, рассеченный вмятиной лоб и, вытягивая трубочкой губы, попыхтеть над конспектами, и он после двойки получал осанистую пятерку.
Получал, несмотря на негласное университетское правило не ставить высший балл при пересдаче…
Если бы в мире не существовало шашлычных, пивных бочек с кранами, из которых в кружки льется пенистая янтарная жидкость, книжной толкучки у памятника первопечатнику, широкой тахты с валиками, украшенными спереди медными львами и окантованными бархатным шнуром подушками, Левушка давно стал бы ученым зубром. Но соблазн сибаритского лежания на тахте с заветным томиком в руке, дремотно-сладостного позевывания, мечтательного прищуривания глаз, устремленных куда-то поверх книги, - этот соблазн был слишком велик. И Левушка ему не противился, охотно позволяя своим бдительным тезкам - медным львам, угрожающе ощерившим пасти, - быть стражами его блаженной неги.
Вскоре у Одинцовых родилась дочка, глазастая, большеротая, с льняными волосиками, и Левушка совершенно забросил науку. Целыми днями он возился с Любочкой: дрожал, обмирал, умилялся и только ждал, когда ее распеленают, чтобы по очереди поцеловать все согнутые пальчики на маленьких ручках. При страстной любви к дочери Левушка имел смутное представление об отцовских обязанностях, и его друг, убежденный сторонник домостроя, наставлял его по этой части. Впрочем, поскольку у Агафоновых дочь родилась раньше, они могли поделиться не только опытом, но и кое-чем из одежды: платьицами, шубками, пальтецом (дети так быстро растут!). Одинцовым даже не пришлось покупать коляску: она им тоже досталась по наследству.
Словом, отец Валерий и матушка Полина и тогда были незаменимой опорой для четы Одинцовых, привыкших - с их-то интеллектуальными запросами! - мириться со скудным, неустроенным, плохоньким бытом. Безденежье было их мировоззрением. Оно сложилось в те времена, когда должность младшего научного воспринималась как единственно доступная форма свободы, жизнь состояла из неприсутственных дней, и никто не мечтал о большей роскоши, чем остаться дома под предлогом посещения библиотеки или написания полагающихся по плану листов.
Поэтому у Одинцовых вечно не хватало до зарплаты, и они занимали у Агафоновых то трешник, то целковый, а то и сотню. Левушка свято уверовал в превосходство друга, полностью полагаясь на него в том, в чем сам был слаб и неопытен, - и прежде всего, в вопросах религии (хоть потолки разглядывал, но на службе исправно стоял и даже робко, потаенно крестился), семейного благочестия и практического устройства жизни. Для отца Валерия же оказываемое им покровительство составляло предмет тайного тщеславия: эти целковые и трешники как бы выравнивали ценностное выражение их запросов.
Но вот времена стали меняться, дочка подрастать, и Левушка почувствовал, что безденежье - не то мировоззрение, которое позволяет выразить его умильную и суеверную любовь к ней. Вместо того чтобы целовать ей пальчики, нужно было подумать, во что ее нарядить: не вечно же рассчитывать на наследство Агафоновых и быть у них в должниках!
И Левушке пришлось расстаться со своей привычной формой свободы: он уволился из университета, где его держали за светлую голову, но платили гроши и при этом пеняли за лень и медлительность. Сначала, соблазнившись посулами, он попробовал проторить тропу к хрустальным дворцам и золотым горам, а затем нашел своей светлой голове иное применение: отправился в вольное плавание по бескрайним просторам стихийного рынка, снарядив суденышко, имя которому - столь диковинное для русского слуха, почти непроизносимое, мучительное - бартер.
Одним словом, скупал у работяг, получавших зарплату продукцией своих заводов, изменял, перелицовывал, комбинировал и снова продавал. Первое время сам, а затем и сподручные появились - компаньоны, Петрович и Савельич, оба рукастые, хваткие, расторопные. Тоже надоело на заводе гроши получать!
И суденышко их вырулило к обетованным берегам.
Дочь у Левушки одевалась как куколка, но только не отечественная, целлулоидная, с закатывающимися под веки глазными яблоками, лишенная тех анатомических подробностей, которые могли вызвать у ребенка нездоровое любопытство, а заморская, длинноногая, с колдовскими глазами под длинными ресницами, узкой талией и высокой грудью. Да и Левушке с женой на все хватало: оделись, обулись, принарядились. Побывали на Елисейских Полях, полюбовались вечными руинами Рима, покормили прожорливых, утробно воркующих голубей на Трафальгарской площади. Купили большую квартиру на Арбате и заимели бы также и дачу, но никак не попадалась поблизости от той, которую по привычке снимали Агафоновы, их старые и верные друзья.
Отец Валерий их не осуждал, не корил достатком и преуспеванием, полагая, что каждому свое. В то же время он с удовлетворением и тем же тайным тщеславием, которое обнаружило вдруг обратную сторону, чувствовал, что сам он не из богатеньких, не из удачливых, не из счастливцев. Значит, он имеет право надеяться: Бог его, сирого, отметил Своей любовью.
И вот это несчастье с дочерью Левушки, - его оно лишило всех надежд. Чтобы не свихнуться от горя, снял со стен ее фотографии, спрятал в низ дивана игрушки, запер комнату, где она спала, и к двери придвинул буфет. Но все равно чувствовал себя так, словно земля под ним плыла, его пошатывало, ноги заплетались и соскальзывали по откосу в бездонную яму. Некому стало покупать наряды, и он не мечтал больше ни о Трафальгарской площади, ни о Елисейских Полях.
Голова стала совсем седой, он оброс рыжей бородой, вмятина на лбу обозначилась еще резче. Возвращаясь с кладбища, напивался: водку наливал в кружку и пил большими глотками, как чай. Суденышко его увязло на мели, и напрасно Петрович и Савельич пытались достучаться до капитана: из его каюты доносилось лишь бессвязное бормотанье, мучительные стоны и вздохи.
Однако вскоре он бросил пить и вместо плавания по просторам рынка отправился в другое плавание - стал запоем читать о Боге, вере и церкви. И читал он не те брошюрки и календарики, которые подбирал для него отец Валерий, а ученые книги, написанные университетскими профессорами, - теми, кто не только насаживал на нос пенсне и отхлебывал чай, бесстрашно проповедуя с кафедры, но и в печати высказывал весьма смелые, рискованные мысли. Отца Валерия такая ученость смущала, настораживала, отпугивала. И книги, прельстившие Левушку, вызывали у него глухое неодобрение.
Впрочем, этого неодобрения он пока не высказывал, поскольку возникла у него одна задумка. Раньше, до несчастья, она не возникала, теперь же одолевала, преследовала, свербила. Задумка весьма заманчивая, вкрадчивая, соблазнительная, но в, то же время отталкивающая, вызывающая сомнения и опасения.
И отец Валерий знал, что не будет ему покоя, пока он ее не выскажет.