Ему стыдно было, что он кричит такими словами, тоже будто из книги, но сейчас он не мог выбирать слова. Он уткнулся в ее плечо и заревел, как маленький. Плакал яростно, громко, с отчаянием, но и с радостью. Плакал и сморкался в темненький головной платок. Ах, черт возьми, ему было все равно, куда он сморкался! А она гладила его и приговаривала:
- Дитятко мое, сыночек. Дал же мне Господь на старости лет.
* * *
Все-таки в покое их оставлять не хотели. Однажды пришел дедушка и сказал:
- Костенька, я пришел тебя просить, мой мальчик: пойдем жить к нам с тетей Розой. Мы тебя просим.
- А Циля? - ревниво спросил Костя.
- Циля, конечно, тоже.
Костя подумал. Мысленно он видел темные комнаты, мебель до потолка… Цилину кроватку среди хлама… Нет. Представил себе тетю Розу с Цилей на руках… Нет.
- Нет, - ответил он. - Не поеду. Циле здесь лучше.
- Что ж, - сказал ему дедушка, как взрослому. - Тебе решать. Я так и знал, что ты не поедешь. Роза - прекрасная женщина, золотое сердце, но у нее не было детей. Девушка. А какая была красавица! Розалия Левина. Лучше ее не было во всей Одессе. Даже налетчики снимали шляпы, когда она шла по Дерибасовской. А замуж не вышла, нет.
- Почему?
- Это целый роман. Был у нее жених - Хаим Гертман. Прекрасный юноша. Так они его убили. Сослали на каторгу и убили. Роза сошла с ума. Но ее лечили лучшие психиатры Одессы - и вылечили. Тогда она дала клятву, что не выйдет замуж до самой смерти, и выкрасила волосы в черный цвет. А до того у нее волосы были - червонное золото…
"У всех горе, - думал Костя, когда ушел дедушка. - А раньше я жил и не замечал, что у всех горе…"
Наступила зима, и Костя почти привык к своей новой жизни. Он ходил в школу, учился - не хорошо и не плохо, никак. Это было не важно - ученье. Он там, в школе, никого не любил. А любил он Цилю.
Она сидела в кроватке - смешная, в темных, милых, раздельных кудряшках, протягивала ручку и говорила: "Э! Э!" Он всегда понимал, что ей нужно, подавал соску, зайчика, мяч. Когда она ласкалась к нему, гладила ему лицо шелковистыми ладошками, он весь обмирал. Всюду была ложь, во всем, кроме этих ладоней, легких, как бабочки.
Радости его шли теперь только от Цили. Циля первый раз села сама… первый раз громко рассмеялась… сказала "дядя"…
Или тревоги: Циля чихает… Циля проглотила пуговицу…
Все это были события первой величины. А за ними, в фоне, шли другие, маленькие: получил "плохо" по алгебре… подвернул ногу на лестнице… закат был необыкновенный… Все-таки он начинал понемногу различать цвета. Значит, жизнь к нему возвращалась.
Весной Циля стала ходить. У нее был рахит, кривые ножки, долго не зарастало темечко (о, эта пульсирующая ямка на голове, к которой он не мог прикоснуться без страха и умиления!), и все-таки она пошла вовремя. Только долго боялась ходить без поддержки. Костя давал ей в руку корзиночку: она шла сама собой, держась за корзиночку, и ей было не так страшно. Милая! Солнце стало чаще заходить в комнату, и Костя забавлял Цилю, пуская по стене радужный зайчик. А когда развернулось лето, часто увозил ее за город, в Озерки. Озерки. Эти три озера он знал с самого детства, да и кто из ленинградцев их не знает? Три тихих озера, отделенные друг от друга песчаными холмами и соснами. Которое было лучше? Пожалуй, все-таки третье, с кладбищем. По крутому откосу к самому берегу спускалось старое кладбище, и оттого, что оно было старое, на нем было светло и весело. Могилы заросли крапивой и малиной, в разбитых фарфоровых венках возилась птичья мелюзга, и даже колокол, тренькавший на потрепанной колокольне, звучал похоже на бубенчик. Костя сажал Цилю на теплый песок (ему говорили, что это хорошо при рахите), она перебирала его прозрачными пальчиками и радовалась. А Костя смотрел на озеро, еще закрытый от него душой, но уже видел синеву воды, синеву неба, жемчужную розовость облаков и как-то сопротивлялся им: никак не хотел признаться себе, что жить можно.
А на следующую зиму произошло событие: у Кости Левина появился друг. Нестеров Юра.
Это был мальчик не из их группы, а из параллельной. Костя еще в прошлом году его приметил: высокий, гибкий подросток, шустрый, как ящерица, с тысячью гримас на подвижном, узком, красивом лице. Чем-то он раздражал Костю: слишком заметный, но чем-то и нравился. Улыбка плутовская, набекрень.
В тот памятный день, когда они стали друзьями, что-то их обоих задержало в школе, они вышли оттуда в синих сумерках и случайно попали оба в драку с хулиганами. Хулиганы были местные, считали, что вечер - их время, и Косте пришлось бы худо - на него сразу набросились трое, - если б не Юра. Вдвоем они отбились - тут еще замаячил вдали милиционер, и враги бежали. Нет, дело было не в милиционере: просто они, вдвоем, так надавали тем троим, что те бросились врассыпную.
У Юры шла кровь носом. Костя заставил его лечь в сугроб, носом к небу, и стал унимать кровь снегом. Снег сразу намокал черными в темноте пятнами; Костя отбрасывал комья в сторону. Юра лежал, красивый и серьезный, как раненый воин. Кровь, кажется, унялась. "Лежи и не вставай!" - приказал Костя.
Юра все смотрел в небо темными, увеличенными темнотой глазами и вдруг сказал:
И только в небе, как зов задушевный,
Сверкают звезд золотые ресницы…
- Как, ты это знаешь? Читал? - изумился Костя.
- Я-то читал. Это Фет. А сам-то ты знаешь? Читал?
- Еще бы! Читал и помню:
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира…
Юра перебил его:
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира…
…Давно забытые колючие пузырьки пошли у Кости по спине. Юра вскочил на ноги и засмеялся.
- Ты, я вижу, парень что надо. Дерешься как бог, Фета знаешь… Давай дружить, а?
Так Константин Левин нашел друга.
Теперь он был в школе не одинок. Теперь он ходил туда совсем иначе: радовался, ждал.
- Здравствуй, старик, - говорил Юра на перемене, как бы сплевывая в сторону. - Как жизнь?
- На большой палец, - отвечал Костя.
- С присыпкой?
- А как же.
- Ну-ну. Хиляй, фраер.
- Наше вам с кисточкой.
Это они так маскировались. Настоящее - после школы.
Они выходили в холодную синеву вечера, брали в руки по снежку и, кусая снег, чувствуя зубами ноющий и сладкий холод, начинали читать стихи. В воздухе темнело, а они шли, шли. Их выносило на Неву. Они останавливались у гранитного парапета, у ступеней, чуть винтом уходящих вниз.
Широкое, как степь, синее снежное поле. В промоинах у берега - маслянистая, черная вода. А вдали, звездами, огни.
Будущее представлялось им безграничным. Оно было как огромная сумма, которую можно истратить так, а можно и эдак, и до поры до времени все - твое.
* * *
Костя был молчалив и скорее медлителен, Юра - прыток и непоседлив, и все-таки они жить не могли друг без друга. Ходили по городу - вместе. Уроки готовили (или не готовили) - вместе. Чаще у Кости, реже - у Юры.
У Юры тоже не было отца, но была мать - тонкая, высокая женщина с растрепанными волосами, сумбурным взглядом и вечной папиросой во рту. Дома она обычно лежала и читала, запустив руку в волосы. Когда к ней обращались, она поднимала невидящие глаза и с трудом приходила в себя. Кругом грязь - окурки, юбки. Иногда она замечала Юру и начинала целовать его и плакать. Он брезгливо отряхивался, как кот от воды.
- Это она такая с тех пор, как фатер ее бросил, - сказал однажды Юра Косте наедине.
Костя промолчал. Он отца ненавидел, но все-таки не мог бы сказать о нем "фатер".
В другой раз, когда Юра опять упомянул "фатера", Костя не выдержал и спросил:
- Ты своего отца не любишь?
- Любишь - не любишь - плюнешь - поцелуешь… За что мне его любить? Я вообще считаю, что любовь к предкам - предрассудок. Я же их не просил производить меня на свет. Подумаешь, разодолжили.
Нет, куда лучше было готовить уроки в Костиной комнате!
Юра приходил, верткий, как змейка, и Циля сразу начинала смеяться. Она забиралась к нему на колени, теребила его за уши, вцеплялась в волосы. Он говорил с ней церемонно и снисходительно, как король:
- Юная леди! Вы снова промочили ваш великолепный туалет. Если не возражаете, я готов оказать вам небольшую услугу…
Циля заливалась хохотом. Она его обожала.
Тетя Дуня тоже как-то по-своему одобрила Юру: "Деловой парень. Не тебе, рохле, чета".
Чем Костя был действительно обязан Юре - так это спортом.
Спорт как-то прошел мимо его детства. Разумеется, были коньки на дворе, летом - плаванье, вернее, барахтанье с мальчишками в речке, в пруду, до одури, до лиловой гусиной кожи. От Юры он впервые услышал в применении к спорту слово "работа":
- Я работаю на кольцах…
На взгляд Юры, Костя со своим книжным воспитанием был смешон:
- Ты же совершенно не тренирован. У тебя не мускулы, а сопли.
Костя был высоким для своих лет и довольно сильным. В школе он считался из стоящих драчунов. Но с Юрой он справиться не мог. Тот бил, как молния, - точно и неотразимо.
…Не отстать от Юры! Сколько раз он себя пришпоривал: не отстать от Юры! Почему только "не отстать"? Нет, через Юру, дальше Юры - вот чего он хотел. А мало у него было этих точек, где он пошел дальше Юры.
Немецкий язык. Костю выучил немецкому Генрих Федорович. Юра немецкого не знал.
Зато он, черт возьми, великолепно знал английский! Когда-то, еще при "фатере", к Юре ходила англичанка, а он был переимчив, как попугай. Костя знал английский только по убогому школьному курсу, то есть мог с грехом пополам слепить две-три фразы о том, как угнетены рабочие в капиталистических странах. Мертвый язык.
От Юры он узнал, что у языка может быть душа, выражение лица.
- Смотри, - Юра показывал ему строку в английской книге, - как это у него сказано! Никакой перевод не в силах передать. Юмор в самой расстановке слов.
Костя глядел и не понимал. Бернард Шоу. В лучшем случае он мог понять отдельные слова, но юмор в расстановке слов - это было выше его, дальше.
Костя начал сам заниматься английским. Он брал книги в библиотеке, по Юриной рекомендации, выписывал и прилежно зубрил слова. Скоро он знал уже много, удивительно много слов (больше, чем по-немецки!), но до юмора все еще было далеко…
То же и со спортом. Все движения можно было постигнуть, а юмор в расстановке движений - нет.
Юра был дьявольски талантлив в движениях. Глядя на него, думалось: вот человек талантливо поднял ногу, талантливо нагнулся, остановился… На него никогда не надоедало смотреть, как не надоедает смотреть на морские волны… Конечно, у Кости такого таланта не было. Но все-таки он был довольно силен и ловок, а главное - очень старался. Через год с чем-нибудь он был уже почти вровень с Юрой, а кое в чем даже его обогнал. Например, на коньках он бегал лучше. Юра коньков не любил, у него мерзли ноги…
Зато на лыжах они ходили вместе и вровень, и как это было прекрасно!
Раньше Костя знал только летний лес - тощий, засоренный газетами лес ленинградских пригородов. Там он всегда старался не смотреть под ноги, чтобы не видеть мусора.
Юрин зимний лес был весь - одна сверкающая драгоценность. Великолепно-тяжело повисшие ветви сосен, обремененные целыми снежными подушками. А под соснами - голубой, ноздреватый, небывало чистый снег, с протаявшими в нем дырочками от упавших хвоинок, с крестиками птичьих лап, с мягко примятыми следами лисы или зайца… А главное - солнечный свет и небо. Прохладное, синее, невинное зимнее небо с отчетливыми на нем вершинами сосен. Каждая ветка - вся наяву, на свету, в хрупком солнце.
Мальчики шли, один за другим, по лыжне или нетронутым снегом. Лыжи свистели, палки поскрипывали. Время от времени они бросали друг другу короткие фразы, как бы слетающие с концов палок. Под свист лыж, в движении, фразы получались особенно ритмичными и значительными. Так, идя гуськом, они могли сказать друг другу куда больше, чем сидя рядом. Иной раз, спиной к Косте, Юра становился даже почти сентиментален. Так, на лыжах, Костя узнал про Юрину няню. Юра любил свою няню больше всех на свете, но она умерла.
А красота в лесу была почти невыносима. Она еще тем была особенно прекрасна, что недолговечна. Зимний день, не успев пожить, тут же кончался. К вечеру снег розовел, покрывался пеплом и гас, чтобы под месяцем снова воскреснуть и засиять уже синим. И все-таки были две вещи, о которых Костя никогда не говорил с Юрой: мама и революция.
Про маму он вообще ни с кем не мог говорить, и это уже навсегда. И революция была где-то там же, в одном ряду с мамой. И безмерно много значила для Кости.
Так ли для Юры? Он сомневался - и боялся проверить.
Сам-то Костя хорошо знал - чей он. С самого детства знал: судьба, верность, честь. Родители делали революцию - он должен продолжать их дело.
Маленьким, еще до школы, он запомнил 24-й год - похороны Ленина. Они стояли с мамой на улице, в морозном страшном чаду, когда все остановилось: люди, трамваи, пока тянулся рвущий душу крик фабричных гудков - крик горя, вырвавшийся из легких страны. Мама плакала - и он с ней. Он хорошо это запомнил.
А еще он помнил, как мама - он уже был постарше - повела его на Марсово поле, к памятнику жертвам революции. Они обошли все камни и постояли у каждого, молча читая надпись. Восемь каменных плит, на каждой - стихи. Без запятых, без точек. Только крупными буквами выбиты отдельные, самые важные слова…
Потом, когда мамы уже не было, Костя иногда ходил на Марсово поле один. Он молча обходил камни и читал торжественные, давно уже вырезанные в памяти строки - и каждый раз ему казалось, что он прикоснулся к великому.
К сонму великих
ушедших из жизни
во имя жизни расцвета
ГЕРОЕВ ВОССТАНИЙ
разных времен
к толпам якобинцев
борцов 48
к толпам коммунаров
ныне примкнули
сыны Петербурга
-----
Не жертвы - герои
лежат под этой могилой
не горе а зависть
рождает судьба ваша
в сердцах
всех благодарных
потомков
в красные страшные дни
славно вы жили
и умирали прекрасно
-----
Косте казалось, что здесь - настоящая мамина могила. Здесь, а не там, на Волковом кладбище, под невыразительным жестяным обелиском с надписью:
Вера Ильинишна
БЕРГМАН-ЛЕВИНА
1893–1930
Он приходил к ней сюда - на Марсово поле…
----
Не зная имен
всех героев борьбы
кто кровь свою отдал
род человеческий
чтит безыменных
ВСЕМ ИМ В ПАМЯТЬ
и честь
этот камень
на долгие годы
поставлен
-----
… "Всем им в память и честь" - значит, и ей тоже…
Костя никогда еще никого не приводил сюда. А теперь все чаще и чаще хотелось ему прийти сюда с Юрой. Испытание, что ли, какое-то? Одним ли мы живы? Только неясно было, как об этом сказать самому Юре. Долго не мог на это решиться и наконец решился.
Ранним вечером ранней весны они, как обычно, вышли из школы вдвоем.
- Пойдем на Марсово поле, - внезапно сказал Костя. Вид у него был такой, будто он, по меньшей мере, приглашал Юру подраться. У них в школе это было принято - такие вот, без предисловий, вызовы на поединки.
- Зачем? - удивился Юра.
- Нужно.
- Нужно так нужно. Пойдем. Отказываться от вызовов у них было не принято. Костя шел, преодолевая смутное чувство тоски.
Он, кажется, жалел, что позвал Юру. Эх, не надо было! Пока он сомневался, они уже пришли.
- Ну, что? - спросил Юра. - На каком оружии? На кулачках или на ножичках?
Костя не понял.
- Драться ты меня, что ли, сюда привел? Нашел место, - сказал Юра.
- Да что ты. Драться! Мне это и в голову не приходило.
- За каким же чертом?
- Читай.
Костя повел Юру, и они вдвоем, как когда-то Костя с мамой, как когда-то Костя один, пошли вдоль восьми камней, читая надпись на каждом…
Неужели Юра не поймет, зачем он его сюда привел? Нет, конечно, поймет. Вот он стоит и читает, внимательно, молча, водя глазами по строкам, останавливаясь на тех, что крупнее, возвращаясь к началу, снова читая все до конца…