Грудой меха и вялой плоти ракшас осел на траву, скорчился, обхватил сам себя костенеющими лапами и замер. Даже агония не заставила его вздрогнуть.
Обжигающая волна ринулась от Арджуны к мертвому телу, поток Жара-тапаса хлынул через поляну, и я ощутил, как прилив накрывает ракшаса с головой, ворочает подобно гальке в пене прибоя, всасывается…
Тело вытянулось на траве, один-единственный раз дернулось и окоченело. Сразу.
Отсюда мне было видно, что ракшас улыбается.
- Возродится брахманом, - уверенно сказал мой сын. - Обители не обещаю, коров тоже, но брахманом - наверняка.
Я молчал. И чувствовал, как утренний чужак вновь просыпается и поднимается во мне в полный рост.
"…дык наши ж и дают, братья-ракшасы! Которые поздоровее… а они, считай, все поздоровее! Болел я, в детстве, на простокваше, будь она неладна, вырос - а им, бессовестным, начихать! Упыри еще эти…"
И бумеранг-ришти в горле.
- Зачем?
Вопрос вырвался помимо моей воли.
Арджуна удивленно обернулся ко мне, и почему-то сейчас мы были совершенно непохожи друг на друга.
Ни капельки.
- Он назвал меня Витязем, - как нечто само собой разумеющееся ответил мой сын. - Вчера я поклялся убить любого, кто назовет меня Витязем. Отныне Серебряный Арджуна считает себя недостойным подобного прозвища.
Я смотрел на него, словно видел впервые.
Я и чужак во мне смотрели на Серебряного Арджуну.
Моргая.
- Ведь этот бедняга не был вчера на Поле Куру! - Слова давались с трудом. - Он не слышал твоей клятвы! Даже если ты отдал ему посмертно часть своего тапаса - нельзя же так! Ведь это он людоед, а не ты!
- Я поклялся.
Это было все, что ответил мой взрослый сын.
Тихая ненависть пронзила меня с головы до ног. Чистая, как расплавленное серебро, жгучая, как вожделение к невозможному, чуждая Индре, Локапале Востока, как мечта о множестве коров чужда рыжему муравью.
- Любого? - переспросил я.
Память о ракшасе клокотала в горле.
- Любого.
- Даже меня?
- Нет, - еле слышно отозвался бывший Витязь, бледнея. - Тебя - нет.
- Почему? Потому что я - Индра? Твой отец?!
- Нет.
Он помолчал и закончил, глядя в землю:
- Потому что не смогу.
И я решил не уточнять, что он имеет в виду.
Глава V
ПЕСНЬ ГОСПОДА
1
Летний дождь, слепой, как крот, и любопытный, как незамужняя девица, вприпрыжку пробежался по кронам деревьев. Свалился на поляну, щелкнул по носу матерого дикобраза, который сунулся было из-за кустов, весело сплясал на трупе бедняги-ракшаса и скакнул к Арджуне. Холодные пальчики с робостью тронули металл доспеха, оставляя после себя россыпь медленно гаснущих алмазов, - и дождь внезапно застеснялся, сник и в солнечных брызгах удрал прочь.
- Ты хотел видеть меня? - спросил я. - Зачем? Во втором "зачем?" отчетливо чувствовался привкус первого.
Сладко-солоноватый привкус.
- Битва идет к концу, - как-то невпопад ответил Арджуна, и меня поразил звук его голоса, обычно похожего на зычный гул боевой раковины.
Словно литавра дала трещину и на удар отозвалась сиплым пришепетыванием, вестником скорой смерти.
- Великая Битва идет к концу, отец. Никто не верит, что прошло всего две недели. Кажется, что вечность. Бессмысленная вечность, во время которой мы только и делали, что резали друг друга. Я спрашивал у братьев, у союзников - они не помнят начала.
- Начала? Что ж тут помнить? Две армии сошлись на Поле Куру…
- Я не об этом, отец.
- Тогда о чем? Ты имеешь в виду корни вашей вражды?
- Нет. Ты даже не представляешь, отец, как трудно мне сейчас говорить. Перебивай как можно реже, пожалуйста, и пойми - это не обида и не дерзость. Я потому назначил тебе встречу в Пхалаке, что ближе к Курукшетре я вообще не сумел бы вымолвить ни слова. Меня пожирает изнутри второй Арджуна, и он, этот второй, - не твой сын. Он лишил меня прозвища, которое я не хочу больше произносить и слышать, он толкает меня на страшные поступки, их нельзя простить - но я прощаю самому себе. Зажмурясь. Временами мне кажется, что я схожу с ума. Что Обезьянознаменный Арджуна - единственный, кто помнит начало.
Арджуна отвернулся. Сделал шаг, другой, присел на поваленное дерево, где незадолго до него сидел золотушный людоед, прежде чем отправиться в вечное путешествие смертных.
Горсть алмазов, запутавшись в густых кудрях моего сына, сверкала диадемой.
Лишь сейчас я заметил, что Носящий Диадему сегодня забыл надеть свое обычное украшение.
Забыл? Или не захотел?!
- До самого первого рассвета битвы, отец, я не понимал, на что иду. Гордость ослепляла меня. Но когда мы встали на Курукшетре друг против друга, когда до бойни оставались считанные минуты, я велел своему вознице вывезти колесницу на полосу пока еще ничейной земли и там остановиться… Надеюсь, отец, ты еще помнишь, кто взялся быть возницей у твоего Арджуны?
Напоминание оказалось излишним. Уж кто-кто, а Индра прекрасно это помнил. Потому что поводья колесницы Обезьянознаменного крепко держал Кришна Джанардана, Черный Баламут - главное земное воплощение братца Вишну.
Аватара из аватар.
Изредка мне думалось, что Черный Баламут излишне крепко держит эти поводья - но до личного вмешательства пока не доходило.
Негоже Индре громыхать попусту на земле…
- Мы выехали вперед, отец, и я увидел их: двоюродных братьев, друзей, наставников, шуринов и свекров, дядек, пестовавших меня в детстве… Я услышал плач их вдов. Грядущий плач. Если бы кто-нибудь сказал мне за день до этого, что я способен уронить свой лук Гандиву - я убил бы негодяя на месте.
Он помолчал.
Скорбно шуршали ладони-листья удумбары - священного фикуса, из древесины которого делают трон для возведения кшатрия на царство, и капли одна за другой осыпались на простоволосую голову моего сына.
- Я выронил лук, отец. Впервые в жизни. Все волосы на моем теле встали дыбом, слабость сковала члены, и я велел Кришне ехать прочь. Совсем прочь, подальше от Поля Куру. Потому что нет такой причины, ради которой я стану убивать родичей. Или пусть он тогда отвезет меня к передовому полку наших соперников, чтобы они прикончили Арджуну. Клянусь, сказал я, что с радостью приму смерть, не сопротивляясь.
- И кто же уговорил тебя вступить в битву?
- Мой возница, - не поднимая головы, глухо ответил Арджуна.
- Черный Баламут?!
- Да. Мой двоюродный брат по материнской линии.
- Каким же образом он смог заставить сражаться отвратившегося от битвы?!
- Он спел мне Песнь Господа.
И я почувствовал озноб.
- Песнь кого?
- Песнь Господа.
- И кто же он, этот новоявленный Господь?!
- Кришна. Черный Баламут.
2
За последующий час я вытянул из Арджуны если не все, то многое. В основном эта самая Песнь Господа была полна маловразумительных нравоучений, сводившихся к одному: Черный Баламут есмь Благой Господь, вмещающий в себя все мироздание целиком, за что его надо любить.
По возможности, всем сердцем.
Тем же, кто возлюбит Господа сердечно, безо всяких иных усилий, светят райские миры, кружка сладкой суры и миска толокняной мантхи с молоком ежедневно.
Единственное, что смутило меня поначалу, это стихотворный размер Песни. Вместо обычных двустиший Господь изъяснялся редко употребляемым строем ГРИШТУБХ - укороченными четверостишиями с весьма своеобразным ритмом ударений внутри строки.
Хвала певцу из певцов, князю моих гандхарвов! Выучил, негодник…
Сперва я хотел успокоить Арджуну. Черный Баламут меня интересовал в последнюю очередь - после сегодняшних забот пусть хоть Индрой назовется, не то что Господом! Но мало-помалу, пока я размышлял, слушая краем уха злополучную Песнь, меня стала обуревать дремота. Перед внутренним взором проносились смутные видения: кукушка в гирляндах гнусаво верещала голосом Словоблуда, земляные черви вольно резвились в остатках змеиной трапезы Гаруды, звезды моргали с лилового небосвода, Свастика Локапал дергалась на Трехмирье, агонизируя, начиная загибать края в противоположную сторону, образуя "мертвецкое коло"…
Наверное, я закричал.
Потому что огненная пасть, заря убийственной Пралаи, вновь метнулась мне в лицо, просияв из пекторали краденого доспеха, - и на этот раз я точно знал, что родился, вырос и умру червем.
Крик вырвался из моей груди в тот миг, когда кружка суры и миска толокна с молоком показались мне, Индре-Громовержцу, несбыточным раем.
Арджуна смотрел на меня и молчал.
- И ты тоже? - наконец спросил мой сын почти сочувственно.
"Что - тоже?" - хотел переспросить я, но вместо этого сжал ладонями виски и заставил дыхание наполниться грозой. Ледяная волна пронеслась по сознанию, заглядывая во все закоулки, выдувая пыль и прах…
Чужак во мне одобрительно улыбнулся и с наслаждением вздохнул полной грудью.
- Ты уверен, что Черный Баламут спел Песнь одному тебе? - Я повернулся к Арджуне, и под моим взглядом он попятился.
- Не уверен, отец. Теперь - не уверен.
- Песнь достаточно услышать? И райские миры обеспечены?
- Не совсем, отец. Ее надо повторять вслух. Каждый день. Как можно чаще. Повторять и любить Господа Кришну. Ибо Он сказал: "Даже бессмысленное декламирование Песни приравнивается к высочайшему жертвенному обряду, и любящий Меня глупец рано или поздно прозреет".
Он хотел добавить что-то еще, но не мог. Герой и воин, гордец из гордецов, сын Индры заставлял повернуться костенеющий язык, а дар речи никак не возвращался, ускользал…
Жилы на лбу Арджуны набухли, кровь бросилась в лицо, в огромных глазах вновь заплескался серебряный прилив - и слова прозвучали.
- После того, как вчера я предательски убил Карну-Секача, я ни разу еще не декламировал Песнь.
И, глядя на него, я понял: это был величайший подвиг в жизни Обезьянознаменного.
Мышиный оленек с разгону вылетел на поляну. Сверкнул пятнисто-полосатой шкуркой, шумно понюхал воздух и, мгновенно успокоившись, принялся хрустеть свежей травой. Судьба обделила зверька статью и рогами, сделав похожим скорее на крупную белку и с такими же выступающими из-под верхней губы резцами. Зеленая пена мигом образовалась на оленьих губах, временами он косился в нашу сторону - но уходить не спешил.
Видимо, Индра-Громовержец и Серебряный Арджуна казались глупому оленю самыми безобидными в Трехмирье существами.
Глупому - или умному оленю?!
Глядя на него, я вдруг представил невообразимые толпы людей. Море голов, колышущееся море, гораздо больше той немереной толпы, что собралась на Поле Куру, - и Песнь Господа звучала набатом из слюнявых ртов, потому что глупец рано или поздно прозреет, а если просто любить и ничего больше не делать, то рай сам придет к тебе и скажет:
"Бери миску и будь счастлив!"
Дваждырожденными называли не одних брахманов-жрецов. Любой - будь он воин-кшатрий или вайшья-труженик, - если только он получил образование, считался родившимся дважды. Если же он при этом честно выполнял свой долг - за жизнь накапливалось достаточно Жара-тапаса, чтобы душа умершего могла передохнуть в райских мирах и отправиться на следующее перерождение. Про аскетов-подвижников я и не говорю - их пренебрежение собственной плотью иногда заставляло содрогаться богов…
Для Песни достаточно было просто родиться и выучиться говорить.
- Я видел Его истинный облик, отец…
Сперва я не расслышал.
- Что?
- В конце Песни Он сказал, что все, кого я убью на Поле Куру, уже убиты Им, так что я могу не беспокоиться. Грех - на Нем. И по моей просьбе Он показал мне свой истинный облик.
- Какой?..
- Мне было страшно, отец. Мне страшно до сих пор.
Я приблизился к сыну и обеими ладонями сжал его виски, крепко, до боли, как незадолго до того сжимал свои. Резко дохнул в лицо Арджуне, и он закрыл глаза, морщась от острого аромата грозы.
В светлых волосах отставного Витязя отчетливо блестели нити драгоценного металла.
- Дыши глубже и ни о чем не думай…
Собрав Жар-тапас Трехмирья вокруг нас в тугой кокон, я заботливо подоткнул его со всех сторон, как ребенок закутывается в одеяло, спасаясь от ночных, кошмаров… Мы стали единым целым, сплелись теснее, чем мать с зародышем внутри, только я не был матерью, я был Индрой, и минутой позже глубоко во мне зазвучал плач покинутого младенца, испуганный голос моего сына, рождая грезы о бывшем не со мной:
Образ ужасен Твой тысячеликий,
тысячерукий, бесчисленноглазый,
страшно сверкают клыки в твоей пасти.
Видя Тебя, все трепещет, я - тоже.Пасти оскалив, глазами пылая,
Ты головой упираешься в небо,
вижу Тебя - и дрожит во мне сердце,
стойкость, спокойствие прочь отлетают.Внутрь Твоей пасти, оскаленной страшно,
воины спешно рядами вступают,
многие там меж клыками застряли -
головы их размозженные вижу.Ты их, облизывая, пожираешь
огненной пастью - весь люд этот разом.
Кто Ты?! - поведай, о ликом ужасный!..
…Руки не хотели разжиматься, окоченев на мягких висках.
Секундой дольше - и я раздавил бы голову сына, как спелый плод.
Но дыхание мое все еще пахло грозой.
3
Жаль, что сейчас у меня не хватило бы сил на повторное создание Свастики Локапал. Миродержцам стоило бы рассмотреть то, что видел я, то, что уже видели трое из нас, - огненную пасть, в зев которой мы кричали:
- Кто Ты?!
Разве что забывали добавлять: "Поведай, о ликом ужасный!.." - потому что мы не были людьми и плохо умели ужасаться.
- Я возвращаюсь на Курукшетру, отец. - Арджуна бережно отстранил мои руки и направился к колеснице.
При виде хозяина четверка его белых коней прекратила жевать и, как по команде, уставилась на Арджуну. Он потрепал ближайшего по холке и принялся возиться с упряжью.
Я, думая о своем, последовал за ним.
Колесница Арджуны была обычной, легкой, с тремя дышлами: к двум боковым припрягалось по одному коню, и к переднему - двое. Обезьяна на знамени тихонько зарычала, приветствуя Индру, я кивнул и погладил древко стяга.
- Обруч на тривене[24] скоро даст трещину, - машинально сказал я Арджуне. - Вели перед боем заменить. Не ровен час - лопнет…
Серые глаза моего сына вдруг наполнились сапфировым блеском, и мне почудилось: утро. Обитель, и Матали изумленно глядит на своего Владыку.
Сговорились они, что ли?!
- Ты… отец, ты…
- Что - я?! Опять моргаю?! Или рога прорастают?!
- Ты никогда раньше не разбирался в колесничном деле, отец! Говорил: на это есть возницы…
- А откуда тогда я знаю, что обруч твоей тривены продержится еще в лучшем случае день?!
Арджуна пожал плечами и прыгнул в "гнездо".
- Ты вернешься и продолжишь сражаться? - бросил я ему в спину. - После всего - ты продолжишь?!
- Я кшатрий, отец, - просто ответил мой взрослый сын. - Я не могу иначе.
Он медлил, молчал, потряхивал поводьями, и я наконец понял: Арджуна ждет, чтобы я, как старший, позволил ему удалиться.
- Да сопутствует тебе удача, мальчик…
Он кивнул, и грохот колес спугнул мышиного оленька.
- Ты кшатрий, - тихо сказал я. - Ты - кшатрий. А я - Индра. И я тоже не могу иначе. Теперь - не могу.
Если б я еще сам понимал, что имею в виду…
Прежде чем покинуть Пхалаку, я должен был сделать последнее.
Вскинув руку к небу, я заставил синь над головой нахмуриться, и почти сразу ветвистая молния о девяти зубцах ударила в забытый всеми труп ракшаса.
Иного погребального костра я не мог ему предоставить.
"Возродится брахманом, - вспомнил я слова Арджуны. - Обители не обещаю, коров тоже, но брахманом - наверняка".
- Будет и Обитель, - вслух добавил я. - Обещаю. И легконогий ветер пробежался по ветвям, стряхивая наземь редкие слезы.
Влага шипела, падая на пепелище.