"Американская пастораль" - по-своему уникальный роман. Как нынешних российских депутатов закон призывает к ответу за предвыборные обещания, так Филип Рот требует ответа у Америки за посулы богатства, общественного порядка и личного благополучия, выданные ею своим гражданам в XX веке. Главный герой - Швед Лейвоу - женился на красавице "Мисс Нью-Джерси", унаследовал отцовскую фабрику и сделался владельцем старинного особняка в Олд-Римроке. Казалось бы, мечты сбылись, но однажды сусальное американское счастье разом обращается в прах…
Содержание:
I - ВОСПОМИНАНИЕ О РАЕ 1
II - ГРЕХОПАДЕНИЕ 27
III - ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ 65
Сноски 96
ФИЛИП РОТ
АМЕРИКАНСКАЯ ПАСТОРАЛЬ
Посвящается Дж. Г.
Пусть солнце зашло, мечтай,
И мечта приведет тебя в рай.
Не бойся, жизнь не страшна,
И одна лишь мечта важна.Из песенки под названием "Мечта", популярной в 1940-е годы
Редкий случай, когда ожидаемое приходит…
Уильям Карлос Уильямс, из стихотворения "У Кеннета Бёрка" (1946)
I
ВОСПОМИНАНИЕ О РАЕ
Швед. Во время войны, когда я учился еще в средних классах, звук этого имени завораживал в наших кварталах Ньюарка всех, даже взрослых, всего лишь поколение назад переселившихся из старого городского гетто на Принц-стрит и еще не настолько пропитанных американизмом, чтобы млеть от восторга при виде спортивной ловкости подростка. Звук его имени завораживал, как завораживало и его удивительное лицо. Ни у кого из нескольких блондинистых евреев нашей почти стопроцентно еврейской бесплатной средней школы не было ничего похожего на волевой подбородок и застывшую на лице бесстрастность этого светловолосого голубоглазого викинга, родившегося в нашем роду-племени и носившего имя Сеймур Ирвинг Лейвоу.
Швед блистал. Блистал как нападающий в футболе, как центровой в баскетболе и как первый базовый в бейсболе. Сколько-нибудь приличным был у нас только баскетбол - команда дважды побеждала на городских соревнованиях, и именно он приносил ей почти все очки, - но, до тех пор пока Швед был на голову лучше своих противников, командный рейтинг нас почти не волновал: мы были отпрысками родителей, чаще всего недостаточно образованных и чрезмерно озабоченных, ценивших, в первую очередь, хорошие отметки. Мускульные атаки, пусть и обузданные спортивной формой, ограниченные строгими правилами и никак не направленные против евреев, не приносили им особого удовольствия, а вот отличная успеваемость - приносила. И все-таки благодаря Шведу жители наших кварталов приобщались к фантастическому ощущению себя и окружающих, к иллюзорному миру, повсеместно создаваемому болельщиками, и, словно неевреи (насколько они представляли себе неевреев), на время забывали о реальности, сосредоточив весь жар надежд на спортивной борьбе. Самое главное: в эти моменты им удавалось забыть о войне.
Возведение Шведа Лейвоу в ранг еврейского Аполлона из Уиквэйка объяснялось, я думаю, войной с немцами и японцами, страхом, которым эта война наполняла все души. Пока Швед уверенно побеждал на поле, жизнь, превратившаяся в непонятный и убивающий надежды хаос, преображалась, и восторженное слияние с невинным самозабвением игрока вносило успокоение в сердца тех, кто страшился никогда больше не увидеть сына, брата или мужа.
Но чем была для него эта слава, эта сакрализация каждого точного броска, каждого перехваченного на лету паса, каждого мощного удара вдоль левой линии поля, позволявшего добежать до второй базы? Не она ли сделала его мальчиком с этим закрытым и словно выточенным из камня лицом? Или то, что казалось взрослой солидностью, было лишь внешним отражением упорной борьбы с нарциссизмом, который все мы навязывали ему вместе с нашей восторженной любовью?
Группа поддержки, работавшая на нашу школьную команду, всегда встречала его особенным кликом. В отличие от других возгласов, обращенных ко всем игрокам или подстегивающих эмоции зрителей, это был совершенно особый, ритмически слитый с топотом клик, обращенный к одному только Шведу и прославлявший его неуязвимое, непревзойденное мастерство. При игре в баскетбол этот клик наполнял гимнастический зал при каждой его подаче и при каждом заброшенном мяче, во время футбола он проносился над нашим крылом стадиона каждый раз, когда Швед давал пас или завоевывал очко. Даже на малопопулярных домашних матчах по бейсболу в Ирвинг-парке, где не было группы поддержки, фиксировавшей, опускаясь на колени, драматические моменты игры, этот клик звенел над головами сидевших на деревянных скамейках рьяных болельщиков Уиквэйка не только когда Швед изготавливался, чтобы ударить, но и когда он в самой простой ситуации успевал передать мяч партнеру на первую базу. Клик состоял из восьми слогов, три из которых образовывали его имя. "Ба-ба- ба ! ба-ба-ба… ба- ба !" - звучало над площадкой и постепенно крепчало, особенно на футбольных матчах, делаясь все сильнее при каждом повторе и наконец достигая предела, когда десяток фигурок наших девушек из группы поддержки ломал вытянутый вдоль края поля строй и, забыв о своих упражнениях, устраивал "фейерверк", словно оранжевые ракеты взлетая в воздух перед нашими блестящими от восторга глазами. Конечно, все это отражало не их любовь к нам или к кому-то из нас, а только и исключительно к несравненному Шведу. Швед Лейвоу - это звучит почти как "любовь"… Швед Лейвоу - любовь, Швед Лейвоу - любовь!!!
Да, где бы он ни появлялся, его окружала любовь. Продавцы сладостей, которым мы вечно надоедали, называли нас не иначе чем "эй ты, не трогай!" или "а ну-ка давай отсюда, приятель!", но к нему относились с уважением и всегда говорили: "Швед". Родители непременно встречали его с улыбкой и ласково называли Сеймуром. Если ему случалось проходить по улице мимо стрекочущей стайки девчонок, те сразу смолкали и провожали его восхищенными взглядами, а самые смелые даже кричали: "Лейвоу, любовь, вернись!" И все это он принимал с полнейшей непринужденностью, ходил, увенчанный этой любовью, по всем нашим улицам и вел себя так, словно это совсем ничего не значит. В противоположность нам всем, упоенно мечтавшим о том восторге, который мы испытали бы, став объектом постоянного, пламенного и безграничного обожания, Швед принимал затопляющие его потоки любви так, словно они смывали все его чувства. Этот подросток, ставший для очень и очень многих символом надежды, олицетворением мощи, собранности и силы, которая даст всем призванным в армию выпускникам нашей школы вернуться живыми и невредимыми из Мидуэя, Салерно и Шербура, с Таравы, с Соломоновых и Алеутских островов, нес возложенный на него золотой груз ответственности без тени улыбки или иронии.
Улыбка или ирония только сбивали бы с шага такого парня, как Швед. Ирония - одно из средств защиты и абсолютно бессмысленна, если твой путь - это путь божества. Возможно, была и еще одна грань его личности, но он полностью подавлял ее, или она еще не проснулась, или ее и вовсе не существовало. Отделенный от всех, пассивно принимающий изливаемое на него всеобщее обожание, он был для нас если не богом, то уж во всяком случае существом, сотворенным из более совершенного материала, чем все остальные смертные, включая учеников нашей школы. Он был причастен к историческим событиям, был инструментом истории, элементом стихии, которая, может быть, и не взбунтовалась бы, добейся он баскетбольного рекорда Уиквэйка - двадцать семь очков в матче против Барринджера - в какой-то другой, а не в тот, горчайший изо всех день 1943 года, когда истребители "Люфтваффе" уничтожили пятьдесят восемь "летающих крепостей", две из которых были сбиты зенитками, а пять погибли над английским побережьем, отбомбившись уже в небе Германии и возвращаясь к себе на базу.
Младший брат Шведа, Джерри Лейвоу, был моим одноклассником. Тощий, словно бескостный, с непропорционально маленькой головкой, он был похож на лакричную палочку, имел сногсшибательные способности к математике и в январе 1950 года получил - без сдачи экзаменов - золотой аттестат об окончании средней школы. Дружить по-настоящему он не умел, однако с ходом времени, хоть и остался заносчивым и капризным, принялся проявлять ко мне все возрастающий интерес, и в результате с десятилетнего возраста я регулярно ходил к нему и проигрывал партию за партией в пинг-понг в "отделанном" подвале дома семьи Лейвоу на углу Уиндмор и Кер. "Отделанный" означало обшитый сосновыми досками и оборудованный для жилья, а вовсе не идеально приспособленный для отделывания по первое число мальчишки-противника, как, скорее всего, полагал Джерри.
Взрывчатая агрессивность Джерри во время партии в пинг-понг давала три очка форы той, которую его брат проявлял на любом игровом поле. Размер и форма шарика пинг-понга лишают его возможности выбить противнику глаз. Будь это иначе, я ни за что не играл бы в подвале Джерри Лейвоу. Да и так, только возможность небрежно упомянуть, что я бываю в семье Лейвоу, давала мне силы спускаться в подвал, где защитой мне будет одна лишь маленькая деревянная ракетка. Вес шарика для пинг-понга лишает его возможности стать смертоносным оружием, но, нанося свой удар, Джерри стремился к чему-то схожему с убийством. Мне не могло прийти в голову, что эта ярость каким-то образом связана с тем, что он ощущает будучи младшим братом Шведа Лейвоу. Я был уверен, что нет доли слаще, чем родиться братом Шведа (разве что стать самим Шведом), и я не догадывался, что для Джерри эта доля - худшая из возможных.
Спальня Шведа, в которую я так и не посмел войти, но в которую регулярно заглядывал по пути в туалет, находившийся рядом с комнатой Джерри, размещалась в глубине дома, под пологим скатом крыши. Скошенный потолок, слуховые окна, спортивные вымпелы на стенах - все это делало ее похожей на комнату обычного мальчишки. Из двух выходивших на лужайку за домом окон видна была крыша гаража, в котором зимой Швед - учившийся тогда в средних классах - отрабатывал точность ударов с помощью подвешенного к потолочной балке бейсбольного мяча, позаимствовав, вероятно, эту методику из романа Джона Р. Тьюниса "Парнишка из Томкинсвилла". Я узнал об этой и других "бейсбольных" книгах Тьюниса - "Железный Дьюк", "Дьюк принимает решение", "Ребята из Кейстоуна", "Новичок в армии", - разглядев их на полке, укрепленной над кроватью Шведа. Выстроенные в алфавитном порядке, они стояли между двумя боковыми упорами - подаренными ему к бармицве миниатюрными копиями роденовского "Мыслителя". Немедленно отправившись в библиотеку, я взял все имевшиеся там книги Тьюниса и начал с "Парнишки из Томкинсвилла", жесткой и увлекательной книги для мальчиков, написанной просто, иногда примитивно, но в целом честно и благородно. Рассказывалось в ней о простом пареньке, симпатичном бейсболисте по имени Рой Такер. Парнишка жил в горах Коннектикута; отец умер, когда ему было четыре года, мать - когда ему было шестнадцать, и теперь он помогал бабушке как-то сводить концы с концами, работая днем у себя на ферме, а вечером - в ближайшем городке, "в аптеке Мак-Кендзи, что стоит у дороги, ведущей в Южный Мэн".
Книга, изданная в 1940 году, была снабжена черно-белыми иллюстрациями, которые с помощью легких экспрессионистских акцентов и отличного знания анатомии наглядно показывали, какой тяжелой была жизнь Роя во времена, когда бейсбол еще не был частью заранее просчитанного и приносящего миллионы бизнеса, а имел куда большее отношение к непредсказуемости земной судьбы, и прославленные легионеры напоминали не странным образом увеличившихся в размерах пышущих здоровьем детей, а худых и голодных пролетариев. Было такое ощущение, что эти иллюстрации явились прямо из мрачных суровых времен Великой депрессии. Примерно на каждой десятой странице рисунки иллюстрировали какой-нибудь из драматических моментов. Снабженные подписями "Он набрался решимости", "Мяч оказался за изгородью", "Раззл, хромая, с трудом дошел до скамейки для запасных", они причудливыми пятнами изображали то сухощавую, с затемненным лицом фигуру бейсбольного игрока, контрастно выделяющуюся на белизне поля, одинокую, как затерянная в мироздании душа, равно оторванная от природы и людей, то штрихами изображенную траву, на которую изломанным силуэтом ложится отбрасываемая им тень. Даже в бейсбольной форме он совсем не парадный. На нем полная амуниция игрока-питчера, но рука в тяжелой перчатке, скорее, похожа на лапу зверя, и идущие друг за другом рисунки графически ясно показывают, что, даже и став знаменитым и как бы пробившись в герои, он все равно занимается тяжким делом: работает до седьмого пота и получает гроши.
"Парнишку из Томкинсвилла" с успехом можно было бы назвать "Агнцем из Томкинсвилла" и даже "Приговоренным к закланию агнцем из Томкинсвилла". С момента когда, попав в отстающий бруклинский "Доджер-клуб", он сработал там, как запускающая мотор свеча зажигания, каждый его триумф был оплачен или душевным горем, или калечащей тело травмой.
Одинокий, тоскующий по дому Парнишка крепко сдружился с ветераном "Доджеров", кэтчером Дейвом Леонардом, который доходчиво объяснил ему, что к чему в крупных лигах, и "твердым взглядом глядящих из-под щитка шлема глаз" помогал безошибочно направить траекторию полета мяча. Но через шесть недель после начала сезона дружба была оборвана, так как старого игрока в одночасье выкинули из клуба. "Здесь проявилась стремительность, о которой не часто упоминают, говоря о бейсболе: стремительность, с которой игроки взбираются на вершину, а потом падают с нее головой вниз". Когда Парнишка выигрывает пятнадцатую игру подряд, побив все когда-либо ставившиеся питчерами рекорды, товарищи по команде, толпой окружившие его в душевой после этой великой победы, в ликующем азарте сбивают Парнишку с ног, и поврежденный локтевой сустав навеки отнимает у него возможность выступать в роли подающего. Конец сезона он проводит запасным, лишь изредка выступая как бэттер, а потом наступает снежная зима, он возвращается в Коннектикут, снова работает днем на ферме, а вечером в универмаге и, хотя он уже знаменит, остается все тем же любимым помощником своей бабушки и усердно тренируется по методу Дейва Леонарда, чтобы отрегулировать свой мах ("опускать правое плечо и посылать мяч чересчур высоко было самым серьезным его недостатком"), и делает это, до пота колотя "битой, в которую был влюблен" по мячу, который висит на веревке, привязанной к крыше сарая. "Крэк, - раздается чистый, ласкающий слух звук удара, безукоризненно наносимого по мячу, - крэк, крэк".
К началу следующего сезона он возвращается к "Доджерам", становится правым аутфилдером, в качестве бэттера выдает показатель эффективности, равный 32,5 %, и делает свою команду претендентом на звание чемпиона. В последний день сезона во время матча с "Гигантами", которые опережают "Доджеров" всего на пол-игры, Парнишка вдохновляет свою команду на яростную атаку и в самом конце четырнадцатого иннинга - после двух неудачных попыток и двух удачных "Доджеры" мчатся по полю, подхлестываемые огненным, мобилизующим все мускулы бейсбольным бегом Парнишки, - принимает мяч в центровой правый сектор стены и этим выигрывает весь матч. Этот невероятный нечеловеческий подвиг выводит "Доджеров" в финал чемпионата и оставляет его лежать "в углу правого сектора, корчась и извиваясь от боли на зеленом дёрне". Заканчивая книгу, Тьюнис пишет: "Сумерки опускались на сгрудившихся игроков, на лавину устремившихся на поле зрителей и на двух мужчин, с трудом протискивавшихся сквозь толпу с носилками, на которых лежало что-то большое и неподвижное… Раздался удар грома. Струи дождя обрушились на поле стадиона Поло". Струи дождя обрушились, и грянул гром - как сказано в Книге Иова.
Мне было десять лет. И ничего подобного читать еще не приходилось. Так, значит, жизнь жестока. Несправедлива. Этого быть не может. Ответственным за все зло был член команды "Доджеров" - Раззл Наджент, знатный питчер, но пьяница и задира, тупо и яростно завидующий Парнишке. И все-таки не он, Раззл, становится лежащим на носилках "большим и неподвижным", нет, эта участь постигает лучшего из всех - скромного, честного, серьезного, преданного, открытого, трудолюбивого, смелого гениального спортсмена, красавца сироты с фермы, Парнишки. Само собой разумеется, что в моих мыслях Швед и Парнишка слились воедино, и я гадал, как же Швед вынес чтение этой книги, заставившей меня плакать и долго не позволявшей уснуть. Будь у меня достаточно мужества, я спросил бы, считает ли Швед, что с Парнишкой все кончено, или еще есть надежда, что он вернется. Слова "большое и неподвижное" ужасали меня. Неужели этот последний бросок сезона убил Парнишку? Был ли у Шведа ответ? Волновало ли его это? Думал ли он, что, если несчастье могло обрушиться на Парнишку из Томкинсвилла, оно может обрушиться и на него - великого Шведа? Или книга о жестоко и несправедливо наказанном замечательном игроке - об одаренном и добром Рое Такере, виноватом лишь в том, что он невольно опускал правое плечо и, замахиваясь, посылал мяч чересчур высоко, и все-таки был уничтожен, превращен в пыль грохочущими небесами, - всего лишь одна из стоящих на полке книг, втиснутых между двумя "Мыслителями"?
Кер-авеню была улицей для богатых евреев или, вернее, для тех, кто казался богатым большинству наших семей, снимавших жилье в разделенных на две, три, а то и четыре квартиры домах с крутыми кирпичными лесенками - лучшим местом для игр, которым мы предавались, вернувшись из школы, до бесконечности лупя разными способами по мячу палкой, пока наконец какой-то особо яростный и лихой удар о ступеньку не заставлял его, крякнув, лопнуть по шву. Здесь, на перпендикулярных обсаженных рожковыми деревьями улицах, на земле бывшей фермы семейства Лайонс, разделенной во время бума начала двадцатых на строительные участки, первое постэмигрантское поколение ньюаркских евреев превратилось в сообщество, больше ориентированное на мэйнстрим американской жизни, чем на дух местечка из Старого Света, который их говорившие на идише родители воссоздали в захолустных кварталах вокруг Принц-стрит. Евреи с Кер-авеню, владельцы оборудованных подвалов, застекленных веранд и вымощенных плитками ступенек парадного входа, составляли что-то вроде нашего авангарда и, словно суровые пионеры былых времен, пробивались к нормализующим жизнь американским удобствам. И впереди этого авангарда выступало семейство Лейвоу, одарившее нас своим сыном Шведом, мальчиком, уже ставшим похожим на гоев так, как все мы собирались походить на них в будущем.