Ее тельце в кроватке. Ее тельце в ванночке. Ее тельце, когда она пытается устоять у него на животе. Пузичко, виднеющееся между штанишками и рубашонкой, когда она, исполняя ритуал встречи его с работы, виснет на нем. Ее тельце, когда она подпрыгивает и летит к нему на руки, безоглядно доверяя себя его отцовскому объятию. Абсолютное обожание несет к нему это летящее тельце, кажущееся совершенным, законченным произведением в миниатюрном исполнении, наделенным всей прелестью миниатюры. Тельце, которое она словно быстренько накинула на себя, как платье, только-только выглаженное - нигде ни морщинки. Непосредственность, наивная свобода, с которой она обходится со своей наготой. Какую волну нежности это поднимает в тебе. Ее босые ножки как лапки маленького животного. Новенькая, еще не сношенная пара гладеньких лапок. Маленькие хваткие пальчики-коготки. Длинные тонкие ножки. Выносливые ножки, самая мускулистая часть ее тела. Розовые трусики. Линия между ее детскими ягодичками, попка, неподвластная гравитационной силе, у маленькой Мерри явно принадлежащая "верху", а не "низу". Нигде ни грамма жира. Внизу живота как будто тонким острием прочерчена линия соединения изящно выкроенных лепестков, которые в нужный момент круговорота времени раскроются и превратятся в оригами женского детородного органа. Восхитительный пупок. Пропорциональное туловище. Какая гибкость позвоночника! Костяные гребешки вдоль спины - как клавиши маленького ксилофона. Анатомически выверенная реберная клетка. Где-то в ее глубине дремлют, ожидая пробуждения, еще не начавшие набухать грудки. Страсти, которые со временем вырвутся на поверхность, еще блаженно, блаженно дремлют. И все-таки шея говорит об уже формирующейся женщине - это проглядывает в соединении позвонков, в нежном рисунке скользящих вниз линий. Лицо. Ее сокровенная суть. Это лицо не пребудет с нею всю жизнь, однако несет на себе печать ее будущего. Мета, которая исчезнет и все же будет проглядывать даже и через пятьдесят лет. В детском лице еще не угадывается грядущее. Видна только свежесть. Она так недавно вступила в свой жизненный цикл. Ничто еще не устоялось, но могучее время уже энергично взялось за работу. Очертания черепа мягки. Выпуклость недооформившегося носа - все-таки нос. Цвет ее глаз. Белейшая белизна белков. Прозрачная голубизна. Безоблачные глаза. Все безоблачно, но глаза особенно; они как вымытые окна, за которыми пока нечего рассмотреть. Умудренность едва намеченных бровок. Уши - кружочки кураги. Нежные. Так и съел бы. Ушки, которые всегда старше ее. Ушки, о которых никогда не скажешь, что им только-только четыре года, и в то же время почти такие же, как и когда ей было четырнадцать месяцев. Почти невероятная тонкость ее волос. Их удивительно здоровый вид. Рыжинка, делавшая их тогда больше похожими на материнские, чем на его; ощущение, что они словно освещены огнем и впитали в себя запах целого дня. Беспечное и безоглядное растворение в его объятиях. Кошачье доверие к всесильному большому папе, с которым не страшно. Оно так велико, что своей безоглядной доверчивостью пробуждает в нем инстинкт защитника своего детеныша, инстинкт настолько пронизывающий весь его организм, что, вероятно, напоминает те чувства, которые - по ее рассказам - испытывала Доун при кормлении грудью. Вот дочка подпрыгивает, оказывается у него на руках, прижимается к нему - и он ощущает, что близость их абсолютна. Но в то же время пропитана уверенностью, что он не заходит чересчур далеко, что этой опасности не существует, что безграничная свобода и безграничное удовольствие, которые он испытывает, сродни тем узам, что связывали Мерри с Доун, когда та прикладывала малышку к груди. Это правда. Это неоспоримо. И он, и она были частью гармонии. Такой чудесной гармонии. Что же случилось с этой чудесной девочкой? Она заикалась. И что? Что в этом такого ужасного? Что все-таки произошло с этим абсолютно нормальным ребенком? Или приходится допустить, что такое как раз и случается с чудесными, абсолютно нормальными детьми? Чокнутые такого не делают - а нормальные делают. Ты опекаешь, защищаешь их, а защитить-то, оказывается, невозможно. Не опекать - непереносимо, и опекать - непереносимо. Все непереносимо. Ее враждебная автономность была чудовищна. Самое что ни на есть страшное в этом мире затянуло в свой омут его ребенка. Уж лучше бы это изумительно выточенное тело никогда не появлялось на свет божий.
Он звонит брату. Джерри не тот брат, у которого можно найти утешение, но что делать? Когда тебе требуется утешение, у тебя всегда не тот брат, не тот отец, не та мать, не та жена, - так что учись обходиться самоутешением, живи и утешай других. Но сейчас ему необходимо передохнуть от этой ноши, ему нужно, чтобы груз надругательства вынули из его души, иначе оно добьет его. Он не может смириться со случившимся, и он звонит единственному брату, который у него есть. Будь у него еще брат, он позвонил бы тому. Но брат у него один - Джерри, и у Джерри только один брат - он сам. И Мерри - его единственная дочь. И у нее только один-единственный отец. И это не обойдешь. Как тут ни крути, ничего в этом раскладе не изменишь.
Пятница, половина шестого. Джерри в своем кабинете осматривает послеоперационных больных. Но да, может поговорить. Больные подождут. Так что случилось?
При первых же звуках голоса Джерри, резко-самоуверенного, с ноткой нетерпения, он понимает: толку от этого разговора не будет.
- Я нашел ее. Я только что от Мерри. Она в Ньюарке. Рядом. Снимает конуру. Я был у нее. Что она пережила, на кого она похожа, как живет - ты не можешь себе представить, даже отдаленно. - И он начинает рассказывать, безостановочно, стараясь дословно повторить все, что она говорила о своих скитаниях, о том, как жила и что с ней стало, - рассказывает, потому что хочет, чтобы все это уложилось в его собственной голове, хочет найти всему этому место в своем сознании, хотя в его сознании не в силах уместиться даже та тесная конура, в которой она живет. Рассказывая о том, как ее дважды изнасиловали, он с трудом сдерживает слезы.
- Все? - спрашивает Джерри.
- Что?
- Если это все, то скажи, что ты собираешься делать. Что ты собираешься делать, Сеймур?
- Я не знаю, что тут можно сделать. Это она устроила взрыв у Хэмлина, из-за нее погиб Конлон. - Язык не поворачивается сказать и о трех жертвах в Орегоне. - Это все сделала она.
- Да конечно, она. Черт. Мы же так и думали. Где она сейчас, в этой своей конуре?
- Да, там ужасно.
- Так иди и забери ее оттуда.
- Не могу. Она не пойдет. Просит оставить ее в покое.
- Плевать на ее просьбы. Садись, кретин, в машину, поезжай и вытащи ее из этой чертовой конуры за волосы. Усыпи ее. Свяжи. Только увези оттуда. Послушай, ты в шоке. Я не считаю, что самое главное в этой жизни - сохранить семью, но ты так считаешь. Так что езжай и забери ее!
- Не выйдет. Я не могу тащить ее силой. Это гораздо сложнее, чем тебе кажется. Даже если я стисну зубы и затащу ее в дом - что дальше? Можно храбриться и действовать силой - но что делать дальше? Все это запутанно, слишком запутанно. По-твоему не получится.
- Только по-моему и получится.
- Она убила еще троих. Она четырех человек убила.
- К черту всех четырех! Что с тобой? Ты пасуешь перед ней, как всю свою жизнь пасовал перед отцом и вообще перед всем на свете.
- Ее изнасиловали. Она свихнулась, она помешанная. Это видно с первого взгляда. Ее дважды насиловали.
- А как оно могло быть иначе? Чему ты удивляешься? Ее и не могли не изнасиловать. А теперь выбирай: или оторви задницу от стула и иди за ней, или ее изнасилуют в третий раз. Ты ее любишь или не любишь?
- Как можно задавать такой вопрос?
- Ты вынуждаешь задать его.
- Не надо, только не сейчас; не добивай меня, не отнимай остатки сил. Я люблю дочку. Больше всего на свете.
- Как вещь.
- Что?
- Как вещь - ты любишь ее, как вещь. Так же ты любишь свою жену. Господи, хоть бы когда-нибудь до тебя дошло, почему ты поступаешь так, как поступаешь. Знаешь почему? Хотя бы догадываешься? Потому что боишься произвести плохое впечатление! Боишься выпустить зверя из клетки!
- О чем ты говоришь? Какого зверя? Что за зверь? Нет, настоящего сочувствия он и не ждал, но чтобы так набрасываться? Почему он накинулся на него, не потрудился даже притвориться, что сочувствует? После того, как он все рассказал и теперь Джерри знает, как все обернулось - в тысячу и тысячу раз хуже, чем они думали.
- Знаешь, что ты такое? Ты тот, кто вечно все сглаживает. Вечно сдержан. Умрешь, но не скажешь правду, если она, по-твоему, кого-нибудь заденет. Всегда готов к компромиссу. Всегда бесконечно прекраснодушен. Всегда и во всем видишь светлые стороны. Воспитанный. Терпеливый. Само олицетворение благопристойности. Мальчик, никогда не нарушающий моральный кодекс. Общество говорит "надо", ты - руки по швам и - "есть!". Благопристойность, приличия. Приличиям обычно плюют в морду. За тебя плюнула твоя дочь. Четверо убитых, говоришь? Нехилая критика на благопристойность.
Если он бросит трубку, то сразу же останется совсем один в том коридоре, за спиной парня, который ждет своей очереди после другого, уже навалившегося на Мерри; он увидит все, чего не хочет видеть, узнает все, что невыносимо знать. Не может он сидеть и снова и снова прокручивать в голове всю эту историю. Если он бросит трубку, он никогда не услышит, что скажет Джерри, когда закончит говорить все то, что ему почему-то нужно сказать, - про зверя. Какого зверя? Джерри не набрасывается, это его всегдашняя манера вести себя, он со всеми такой - Джерри есть Джерри. Таким уродился. Мы с ним живем по-разному. Брат - а будто и не брат вовсе. Я запаниковал. Это паника. Я позвонил самому неподходящему человеку. Этот парень зарабатывает на жизнь, орудуя ножом. Излечивает, орудуя ножом. Вырезает гнилое. Я сломлен, со мной случилось то, с чем никто справиться не может, а для него это очередной больной, и он прикидывает, как вонзить в меня нож.
- Я не выродок, - говорит Швед. - А вот ты выродок.
- Нет, ты не выродок, это точно. Ты все делаешь правильно.
- Не понимаю. Ты произносишь это, как оскорбление. - Швед даже рассердился. - Что дурного в том, чтобы поступать правильно?
- Ничего. Ничегошеньки. Но только твоя дочь всю жизнь расшибает об это лоб. Ты прячешься за ширмой, Сеймур. Ты никогда не раскрываешься. Никто не знает, что ты на самом деле. Вот об это она и бьется - о твой фасад. О твои чертовы нормы. Посмотри хорошенько, как лихо она расправилась с твоими нормами.
- Не знаю, чего ты от меня хочешь. Я, к сожалению, не так умен. Больше ты ничего не хочешь мне сказать? Это все?
- Ты берешь все призы. Всегда поступаешь правильно. Все тебя любят. Женишься не на ком-нибудь - на "Мисс Нью-Джерси". Вот тут впору задуматься. Почему, собственно, ты на ней женился? Потому что выглядит, как картинка. Для чего ты вообще что-либо делаешь? Чтобы добиться красивых картинок.
- Я любил ее! Так любил, что пошел против воли отца!
Джерри смеется.
- Ты уверен? Ты правда думаешь, что одержал над ним верх? Ты женился на ней, потому что не знал, как выпутаться. Отец вытер об нее ноги тогда в своем офисе, а ты сидел и помалкивал. Скажешь, неправда?
- Моя дочь сидит в жуткой конуре, Джерри. О чем мы говорим?
Но Джерри не слышит его. Он слышит только себя. Почему именно сейчас Джерри считает, что настал его час и он наконец-то может резануть брату правду-матку? Почему кто-то решает, что, когда тебе хуже всего, самое время под видом рассуждений о твоем характере вылить на тебя все презрение, которое копится многие годы? Почему людей так распирает от чувства превосходства над страдальцем, почему они так ликуют, выказывая это? Что за радость именно сейчас выместить на мне всю обиду за то, что жил в моей тени? Почему, если его подмывало все это сказать, он молчал, пока я был на коне? И почему он считает, что оказался в тени? Самый знаменитый кардиохирург Майами! Доктор Лейвоу, который спасает людей с больным сердцем!
- Отец, черт побери, проморгал и позволил тебе проскользнуть в щелку - это ты понимаешь? Если бы он сказал: я никогда не дам согласия, я не согласен, чтобы мои внуки были какими-то половинками, - тогда тебе пришлось бы делать выбор. Но тебя эта участь миновала: ты никогда не делал выбора. Нет, никогда. Потому что он дал тебе проскользнуть. Все всегда давали тебе возможность проскользнуть к цели, не делая выбора. И поэтому до сих пор непонятно, кто ты на самом деле. Ты не проявил себя - вот в чем дело, Сеймур, ты "не проявлен". Поэтому твоя дочь и решила убрать тебя из своей жизни. Ты всегда и во всем виляешь, и ей это сделалось ненавистно. Ты всегда прячешься за ширмой. Ты никогда не делаешь выбора.
- Зачем ты это говоришь? Что ты хочешь, чтобы я выбрал? О чем у нас речь?
- Думаешь, у тебя есть представление, что такое мужчина? Ты понятия не имеешь, что такое мужчина. Думаешь, знаешь, что такое дочь? Ты понятия не имеешь о том, что такое дочь. Думаешь, ты понимаешь эту страну? Ты понятия не имеешь об этой стране. У тебя ложное представление обо всем. Разбираешься только в своих идиотских перчатках. Эта страна вызывает ужас. Конечно, ее изнасиловали. С кем - как ты думаешь? - она водилась? Разумеется, в той компании ее неминуемо должны были изнасиловать. Это тебе не Олд-Римрок, дружище, это уже джунгли США. Она вошла в этот мир, в этот свихнувшийся мир, погрузилась в то, что его наполняет, - так чего же ты хочешь? Девочка из Римрока, Нью-Джерси, - конечно, она не знает, как в нем держаться, конечно, подонки просто используют ее. Что она знает? Она как звереныш, вдруг очутившийся в большом мире. Она еще не насытилась им, она до сих пор пытается с ним играть. Конура на Маккартер-хайвей? А почему бы и нет? Любая бы на ее месте сбежала. Ты готовил ее до конца жизни доить коров? К какой жизни ты старался ее приготовить? К искусственной, выдуманной. Ты строишь жизнь на предположениях. По сей день живешь в мире фантазий нашего старика, по сей день паришь вместе с Лу Лейвоу в этом его перчаточном рае. Перчатки тиранят нашу семью, душат ее, заставляют вертеться вокруг самого главного во вселенной - дамских перчаток! Он по-прежнему с жаром рассказывает о продавщице, которая, предлагая товар, споласкивает руки, прежде чем прикоснуться к паре перчаток другого цвета? О, где ты, где ты, чинная старозаветная Америка, страна, где у каждой женщины было по двадцать пять пар перчаток? Твоя дочь отправила все твои нормы к чертям собачьим, а ты все думаешь, что знаешь жизнь!
"Жизнь - это просто короткий отрезок времени, пока мы живы". - Мередит Лейвоу, 1964 год.
- Ты хотел получить "Мисс Америка"? Что ж, ты получил ее, но она отомстила - она твоя дочь! Ты хотел быть настоящим американским атлетом, американским морским пехотинцем, крутым американским парнем, под ручку с красоткой из "благородных"? Ты жаждал стать частичкой Соединенных Штатов Америки? Теперь ты ею стал, дружище, благодари свою дочь. Эта страна со всеми своими прелестями лезет тебе прямо в глотку. Дочка ткнула тебя носом в дерьмо, вонючее американское дерьмо, и теперь ты как все. Америка пошла вразнос! У Америки приступ бешенства! Черт тебя возьми, Сеймур, черт тебя возьми, если бы ты был отцом, который любит свою дочь…
Голос Джерри гремит в телефонной трубке; и черт с ними, с выздоравливающими пациентами, которые ждут в коридоре, чтобы он посмотрел, как вживляются их новые клапаны и артерии, и чтобы сказать, как они благодарны ему за "лицензию на продление срока". Джерри орет, орет, если приспичило, все, что хочет, - на больничные правила он плевать хотел. Он хирург, который орет в любом случае: орет, если ты с чем-то не согласен, орет, если ты его разозлил, орет, даже если ты просто стоишь перед ним и молчишь. Он делает не то, что предписывает делать больница, не то, чего ждет от него отец, не то, чего хотят жены; он делает то, что он хочет, и так, как он хочет; каждым словом и поступком, каждую минуту он объясняет всем, что он и кто он, он ничего не прячет за ширмой - ни свои мнения, ни чувство голода, ни срывы, ни желания, ни злость. В царстве воли он самодержец, твердый и бескомпромиссный правитель. Он не тратит время на сожаления - зачем я сделал то-то? почему я не сделал того-то? - ни перед кем не оправдывается за свои омерзительные выходки. Посыл понятен: вам придется принять меня таким, какой я есть, - иного не дано. "Глотать" что-либо он не намерен. Если что-то не так, он орет.
И это два родных брата: у одного агрессия вытравлена из генов неведомым селекционером, к генам другого агрессия привита.
- Был бы ты любящим отцом, - кричит Джерри на Шведа, - ни за что не оставил бы там свою дочку! И вообще не спускал бы с нее глаз!
Швед сидит у себя за столом; глаза полны слез. Такое чувство, словно Джерри ждал этого звонка всю жизнь. Уродливость происшедшего вызвала у него приступ ярости против старшего брата, и теперь он не может остановиться. Всю жизнь ждать возможности выплеснуть на меня эти ужасные обвинения, думает Швед. Люди действуют безошибочно: разузнают, что тебе нужно, и с размаху бьют отказом.
- Я не хотел оставлять ее, - говорит Швед. - Ты как будто не понимаешь. Не хочешь понять. Я ушел не поэтому. У меня ноги подкашивались, когда я уходил! Ты не хочешь понять. Как можно говорить, что я ее не люблю? Это бесчеловечно. Отвратительно. - Ее испачканное блевотиной лицо мелькает у него перед глазами, и он, срываясь, кричит: - Все вокруг отвратительно!
- Наконец-то ты прозреваешь! Мой брат приступает к формированию собственной точки зрения. Собственной, а не чужого дяди. Отличной от всеобщей генеральной линии. Замечательно. Первый шаг сделан. Наши мысли уже не столь безмятежны. "Все вокруг отвратительно". И что ты собираешься делать? Ничего. Слушай, хочешь, я сам поеду и заберу ее? Хочешь или нет?
- Нет.
- Так зачем звонишь?
- Не знаю. Чтобы ты помог.
- Тебе никто не поможет.
- Ты жесток. И жестоко со мной обращаешься.
- Да, я не умею выглядеть белым и пушистым. Никогда не умел - спроси отца. Это ты у нас перманентно белый и пушистый. И вот к чему это привело. Никому ни одного обидного слова. Любую вину беру на себя. Любое мнение имеет право на существование. Это, ясное дело, "либерально", ты либеральный отец, ничего не скажешь. Но что это значит? В чем тут суть? В желании сохранить все в целости. И смотри, в каком ты оказался дерьме!
- Не я начал войну во Вьетнаме. Не я показывал эту войну по телевизору. Не я сделал Линдона Джонсона Линдоном Джонсоном. Ты забываешь, как это началось, почему она бросила бомбу. Эта чертова война.
- Нет, войну начал не ты. Зато ты вырастил такую заряженную ненавистью девчонку, какой Америка еще не видела. У нее с детства каждое слово - бомба.