- Хорошо-хорошо, мама. Я тебя тоже люблю. Но, пожалуйста, будь осторожна при Доун.
- Да-да, постараюсь.
- Вот и молодец.
Его отец, который - о чудо! - уже десять дней полностью сохранял самообладание, произнес, глядя на экран телевизора:
- Никаких новостей.
- Никаких новостей, - эхом откликнулся Швед.
- Совсем никаких.
- Совсем.
- Ну что ж, - сказал его отец с видом покорности судьбе, - ладно, значит, так тому и быть, - и отвернулся к телевизору.
- Как ты думаешь, Сеймур, она еще в Канаде? - спросила мать.
- Я никогда не считал, что она в Канаде.
- Но ведь туда ехали мальчики…
- Послушайте, лучше это не обсуждать. Доун может войти в любой момент…
- Извини, ты совершенно прав, - сказала мать. - Прости, пожалуйста.
- Ничто не изменилось, мама. Все по-прежнему.
- Сеймур, - нерешительно начала она. - Один вопрос, дорогой. Если она сдастся полиции, то что будет? Твой папа говорит…
- Что ты пристаешь? - перебил ее отец. - Он же сказал тебе, что тут Доун. Учись сдерживаться.
- должна учиться сдерживаться?
- Мама, не надо прокручивать в голове эти мысли. Ее нет. Она, может, вообще никогда больше не захочет нас видеть.
- Ну уж нет! - взорвался отец. - Как это не захочет! Ни за что не поверю. Обязательно захочет!
- Где твоя сдержанность? - спросила мать.
- Разумеется, она хочет нас видеть. Проблема в том, что она не может.
- Лу, дорогой, часто дети, даже в обычных семьях, вырастают и уезжают, и только их и видели.
- Но не в шестнадцать же лет. Не при таких же обстоятельствах. О каких "обычных семьях" ты говоришь? Мы и есть обычная семья. А это ребенок, который нуждается в помощи. Ребенок попал в беду, и наша семья не отвернется от попавшего в беду ребенка!
- Ей двадцать один год, папа. Двадцать один.
- Двадцать один, - подтвердила мать. - В январе исполнилось.
- Она не ребенок, - сказал Швед. - Я только хочу сказать, чтобы вы оба ничего не ожидали, чтобы не расстраиваться.
- Ну, я-то не расстраиваюсь. Я не так глуп. Уверяю тебя, я не расстраиваюсь.
- И не надо. Я очень сомневаюсь, что мы когда-нибудь увидим ее.
Хуже, чем не видеть ее никогда, было видеть ее такой, какой он оставил ее на полу той комнаты. Последние годы он потихоньку подготавливал их если не к полному отказу от надежды, то хотя бы к реалистической оценке будущего. Как мог он рассказать им, что пережила Мерри, какими словами описать, чтобы не убить их? То, что они могли представить себе, не было даже тенью реальности. И зачем кому-то знать эту реальность? Почему им обязательно надо знать?
- Сын, у тебя есть основания говорить, что мы больше не увидим ее?
- Пять лет. Прошедшие пять лет - это достаточно веское основание.
- Сеймур, иногда я иду по улице, а передо мной идет какая-нибудь девушка, и если она высокая…
Он взял мать за руки:
- Ты думаешь, что это Мерри.
- Да.
- Мы все так.
- Ничего не могу с собой поделать.
- Я понимаю.
- И когда телефон звонит, - сказала она.
- Знаю.
- Я ей говорю, - заворчал отец, - что уж звонить-то она не станет.
- А почему? - отвечала она мужу. - Почему бы не позвонить нам? Самое безопасное - позвонить нам.
- Мама, это все пустые ожидания. Давайте хотя бы сегодня не будем больше об этом. Я понимаю, что освободиться от таких мыслей невозможно. Мы все не в состоянии от них избавиться. Но надо попытаться. Мечтаниями желаемого не осуществишь. Постарайся хоть чуть-чуть отодвинуть от себя эти мысли.
- Постараюсь, дорогой, - ответила мать. - Мне уже легче, поговорили - и уже легче. Все время держать это в себе я не могу.
- Я понимаю, но мы же не можем шептаться при Доун.
Он как-то всегда легко понимал свою мать - не то что отца, который немалую часть жизни провел в перепадах настроения и своего отношения к ближнему - от сочувствия к неприязни, от участливого понимания к полному равнодушию, от мягкой доверительности к несдерживаемой гневливости. Он никогда не боялся противоречить ей, никогда не застывал в недоумении по поводу того, чью сторону она принимает или что ее взбесит в следующую минуту, как это было с отцом.
Ее индустрией в отличие от мужа была только любовь к родным. Простая душа, она хлопотала лишь об одном - чтобы ее мальчикам было хорошо. Еще ребенком он чувствовал, что, когда она с ним разговаривает, она как будто пускает его прямо в свое сердце. Если же говорить об отце, к сердцу которого он имел довольно-таки свободный доступ, то сначала нужно было пробиться через отцовский лоб, крепкий лоб упертого спорщика, вскрыть его с наименьшей кровопотерей, а уж потом добираться до всего остального.
Какая она стала маленькая, просто удивительно. И не один остеопороз тут поработал: что не удалось ему, разрушила Мерри. Сейчас мать, в его молодости - жизнерадостная женщина, которая и в свои средние лета долго получала комплименты за юношескую живость, была старушкой, с согбенной и искривленной спиной, с высеченным морщинами выражением обиды и недоумения. Когда ей кажется, что никто не смотрит, у нее выступают слезы на глазах. Во взгляде этих глаз - и давняя привычка переносить боль, и изумление - как можно такую боль переносить столь долго? И однако все его детские воспоминания (даже циничный, разуверившийся во всем Джерри, если бы его спросили, подтвердил бы их достоверность) возвращают к нему другой образ матери - высокой, как будто возвышающейся над всеми ними, пышущей здоровьем рыжеватой блондинки, умеющей чудесно смеяться и упивающейся своим положением единственной женщины в мужском окружении. Сейчас - да, а когда он был маленьким, ему совсем не было странно и удивительно, что человека с равной легкостью можно узнать по лицу и по смеху. Ее смех - не теперь, а раньше, когда были поводы смеяться, - он сравнил бы с легкой парящей птицей, поднимающейся все выше, выше, а при виде вас - если вам повезло быть ее ребенком, - то, к вашему восторгу, - и еще выше. Не обязательно было видеть ее, чтобы определить ее местоположение в доме - в доме, который не столько отражался в его мозгу, сколько был самим мозгом (кора его головного мозга делилась не на передние, теменные, височные и затылочные доли, а на первый этаж, второй этаж и подвальное помещение - гостиную, столовую, кухню и все остальное).
Была одна вещь, которая угнетала ее уже целую неделю, с самого приезда из Флориды: в своей сумочке она прятала письмо Лу Лейвоу ко второй жене Джерри, недавно сыном оставленной. Муж дал Сильвии Лейвоу пачку писем и попросил отправить, но именно это письмо у нее рука не поднялась бросить в ящик. Она решилась распечатать его и прочитать, а вот теперь привезла с собой, чтобы показать Сеймуру.
- Представляешь, как разъярится Джерри, если Сьюзен получит это? Джерри просто взорвется от ярости. Он мальчик горячий. Всегда легко раздражался. Не то что ты, дорогой. Он не дипломат. А твоему отцу вечно надо всюду совать свой нос, и его не волнует, что из этого получится, главное - сунуть нос куда не следует. Вот он пошлет ей чек, поставит Джерри в неприятное положение, и Джерри устроит ему за это ад, сущий ад.
Двухстраничное письмо начиналось так: "Дорогая Сьюзи, чек, который ты найдешь в письме, для тебя, и пускай о нем никто не знает. Эти деньги я нашел. Припрячь их куда-нибудь и никому не докладывай. Я никому не скажу, и ты никому не говори. Знай также, что я упоминаю тебя в своем завещании. Эти деньги - только твои, можешь делать с ними, что хочешь. Детям будет своя отдельная доля. Если решишь вложить эти деньги куда-нибудь, что я настоятельно рекомендую, вложи в золото. Доллар скоро не будет стоить ничего. Советую тебе компании: "Беннингтон майнз", "Кастворп девелопмент", "Шли-Уэйган минерал корпорейшн". Это надежное вложение. Названия я взял из "Бюллетеня Баррингтона" - я ни разу не прогадал, следуя его советам".
К письму скрепкой - не дай бог выпадет и залетит куда-нибудь под диван - был прикреплен чек на имя Сьюзен Р. Лейвоу на семь с половиной тысяч долларов. Сумма в два раза большая отправилась к ней на другой день после ее звонка, когда она сказала, что Джерри бросил ее и сошелся с новой медсестрой, и рыдала и взывала о помощи. Она сама была новой медсестрой в кабинете у Джерри, когда тот завел с ней интрижку, закончившуюся разводом с первой женой. Мать рассказала Шведу, что, узнав про чек на пятнадцать тысяч, Джерри позвонил отцу и обругал его последними словами, и первый раз в жизни у Лу Лейвоу заболело за грудиной, так что ей пришлось вызывать врача в два часа ночи.
И теперь, через четыре месяца, он снова за свое. "Сеймур, надоумь, что мне делать? Он ходит и вопит: "Второй развод, вторая разбитая семья, опять мои внуки остались без отца, еще трое детей, прекрасных детей, будут расти без отцовского глаза!" Ты знаешь, как это у него бывает. Он кричит и кричит, ворчит и ворчит - я прямо с ума схожу. "Почему мой сын с такой легкостью разводится? Хоть когда-нибудь в нашей семье кто-нибудь разводился? Никто и никогда!" Я больше не могу, дорогой. Он смотрит на меня и орет: "Пусть идет в публичный дом! Пусть возьмет оттуда проститутку и женится на ней, да и дело с концом!" Если они опять поссорятся, Джерри не станет щадить отца. У Джерри ведь нет твоего такта. Никогда не было. Как они поругались из-за той шубки - помнишь, Джерри сшил шубку из хомячьих шкурок? Ты, наверное, был в армии в это время.
Достал где-то шкурки - в школе, что ли, - и сшил шубку для какой-то девочки. Думал ее осчастливить. Завернул шубку, как положено, и послал по почте. И вот девочка получает посылку, а оттуда такая вонь, что небу тошно. Девочка в слезы, ее мать звонит нам… Твоего отца впору было связывать. Он чувствовал себя опозоренным. И они с Джерри повздорили, да так, что напугали меня до смерти. Пятнадцатилетний пацан - и чтобы так орать на собственного отца. "Я имею право! У меня есть права!" Наверное, через пять улиц от нас было слышно, что он имеет право. Джерри не умеет отступать. Он не знает, что это такое. Но сейчас-то он будет орать не на сорокапятилетнего мужчину, а на человека, которому семьдесят пять и у которого стенокардия. Потом будет не несварение желудка. Не головная боль. На этот раз будет самый настоящий инфаркт". - "Не будет инфаркта, успокойся, мама". - "Я поступила неправильно? В жизни не трогала чужих писем. Но как можно позволить ему послать это Сьюзен? Она же не станет молчать. Она сделает то же, что и в тот раз. Она использует это против Джерри - не преминет рассказать ему. И теперь уже Джерри убьет его". - "Джерри не убьет его. Он не хочет его убивать и не убьет. Отправь письмо, мама. Оно у тебя?" - "Да". - "Конверт не поврежден? Ты не порвала его?" - "Мне стыдно признаться, но я подержала его над паром. Конверт цел. Но я не хочу, чтобы это убило его". - "Ничего не будет. Он крепкий. Не встревай в их дела, мама. Пошли Сьюзен и письмо, и чек. А когда позвонит Джерри, уйди из дому и пойди погуляй". - "А если у него опять заболит за грудиной?" - "Если заболит, вызовешь доктора, как в тот раз. Просто не вмешивайся. От себя самого ты его не защитишь. Слишком поздно". - "Слава богу, у меня есть ты. Ты единственный, к кому я могу обратиться.
У тебя своих бед выше головы, ты столько перестрадал, и все равно ты единственный в семье, от кого я слышу не совсем безумные речи".
- Доун держится? - спросил его отец.
- Она в порядке.
- Выглядит на миллион долларов. Снова похожа на саму себя. Разделаться с коровами - отличнейшая идея, умнее ты еще ничего не придумывал. Мне они никогда не нравились. Я никогда не понимал, зачем ей это. И она молодец, что сделала подтяжку. Я был против, но я ошибался. Как последний идиот, признаю. Этот парень здорово постарался. Слава богу, по нашей Доун сейчас не видно, сколько она пережила.
- Он великолепно все сделал, - сказал Швед. - Стер страдание. Вернул ей ее лицо. - Больше она не будет смотреть на себя в зеркало и видеть хронику собственного несчастья. Гениально: смотри прямо перед собой и вдохновляйся собственным отражением.
- Но она продолжает ждать. Я это вижу, Сеймур. Матери такое видят. С лица страдание, может быть, и сотрешь, но из души не вытравишь. Лицо лицом, но она все-таки ждет, бедняжка.
- Доун не бедняжка, мама. Она боец. Она в полном порядке. Ей удалось одолеть многое.
Это верно: все то время, пока он стоически переносил несчастье, она одолевала горе, шаг за шагом - сначала была просто убита, уничтожена горем, чувствовала, что оно непереносимо, а потом сбросила его с души, как дерево сбрасывает листву. В отличие от него она не сопротивляется ударам, принимает их, падает под их тяжестью, но потом поднимается и принимает решение воссоздать себя. Каждый шаг достоин восхищения: сначала отказывается от лица, которому дочь нанесла вред, затем покидает дом, которому дочь тоже нанесла вред. В конце концов, это ее жизнь, и Доун восстановит из руин себя настоящую, чего бы ей это ни стоило.
- Мама, давай не будем больше об этом. Пойдем со мной, я хочу разжечь камин.
- Нет, - сказала она, готовая заплакать. - Спасибо, милый. Я побуду здесь с папой, посмотрю телевизор.
- Ты целый день смотрела. Пойдем, поможешь мне.
- Нет, дорогой. Спасибо.
- Она ждет, когда они доберутся до Никсона, - сказал отец. - Когда они доберутся до Никсона и вонзят ему в сердце осиновый кол, твоя мать будет на седьмом небе от счастья.
- А ты разве не будешь? - спросила она. - Он не спит, - объяснила она Шведу, - и все из-за этого мамзера. Посреди ночи пишет ему письма. Мне приходится быть цензором, а то и просто отнимать у него ручку, потому что он грязно ругается.
- Этот подлец, эта дрянь паршивая! - с горечью сказал отец. - Жалкий фашистский прихвостень! - и он, все больше распаляясь, разразился тирадой против президента Соединенных Штатов, которая по ядовитости не уступила бы и шедеврам инвектив самой Мерри - за вычетом заикания, придававшего ее возмущению изничтожающую категоричность пулеметной очереди. Никсон своими деяниями освободил отца от всякого к нему уважения, так же как Джонсон освободил Мерри, и он мог позволить себе говорить о нем что угодно. Похоже было, что, ругая Никсона на все корки, Лу Лейвоу просто имитирует бранчливую ненависть внучки к Джонсону. Долой Никсона. Пусть Никсона засудят. Любые средства хороши. Не будет Никсона, и все встанет на свои места. Если вымазать Никсона дегтем и обвалять в перьях, то Америка вновь будет Америкой, безо всего этого беспредела, без насилия, злобы, безумия и ненависти. Засадите его в клетку, засадите этого проходимца - и у нас снова будет великая страна!
Из кухни прибежала Доун - что случилось? - и вот они уже все залились слезами, обнялись, прижались друг к другу и плакали вместе на своей большой веранде, как будто та бомба была заложена под их домом, и после взрыва уцелела одна эта веранда. И Швед ничего не мог поделать ни с ними, ни с собой.
Никогда еще семья не ощущала свой крах так сильно. Несмотря на все усилия Шведа смягчить шок от испытанного в тот день ужаса и не дать своему рассудку повредиться - несмотря на решительность, с какой он попытался залатать бреши, появившиеся в его защитной оболочке после того, как он бегом пробежал тоннель и нашел свою машину на этой мрачной Даун-Нек-стрит в целости там, где и оставил; несмотря на решительность, с какой он во второй раз попытался восстановить свою защитную оболочку, поврежденную телефонным разносом Джерри; несмотря на решимость и в третий раз собрать мужество в кулак - когда стоял с ключом от машины в руках на парковке, под спиралями колючей проволоки; несмотря на то, что держал себя в руках; несмотря на отчаянные старания быть неуязвимым; несмотря на тщательно прилаженную к лицу маску уверенности в себе, с помощью которой он все это время старался охранить своих родных от четырех совершенных ею убийств, - стоило ему только сказать "любимые помидоры Мерри" вместо "любимые помидоры Доун", как все они почувствовали: то, что их постигло, - трагически непоправимо.
В тот вечер Лейвоу ждали на ужин шестерых гостей. Первыми приехали архитектор с женой, Билл и Джесси Оркатт, которые жили в старом фамильном доме Оркаттов в нескольких милях от Лейвоу по той же дороге и были сначала просто соседями, потом знакомыми, а потом стали и в гости ходить - когда Билл Оркатт занялся новым домом для Лейвоу. Семья Оркатт была хорошо известна в округе Моррис, она давно уже поставляла штату юристов - адвокатов, судей, сенаторов. В качестве президента местного общества охраны памятников, уже завоевавшего репутацию "исторической совести" нового поколения - поколения поборников сохранения старины и окружающей среды, - Оркатт проиграл бой за то, чтобы новую автомагистраль проложить в обход исторического центра Морристауна, и одержал победу в борьбе против строительства аэропорта недалеко от Чатхэма, который разрушил бы Большое болото, а с ним и немалую часть флоры и фауны округа. Сейчас он пытался уберечь озеро Хопатконг от загрязнителей воды. На бампере машины Оркатта красовался стикер: "За зеленый, чистый и тихий Моррис", а когда они со Шведом познакомились, он, добродушно похлопывая Шведову машину по капоту, сказал: "Мы всех собираем под свои знамена. Надо обуздать язвы современности". Узнав, что новые соседи выросли в городе и что сельская часть Нагорья Моррис им совсем не знакома, он предложил повозить их по территории округа. Это была целодневная экскурсия, и она плавно перетекла бы в двухдневную, не скажи Швед своему гиду, что на следующий, воскресный, день они с Доун и ребенком должны поехать к ее родителям.