- Тому, что, если Всевышний запрещает делать что-то, ты и не должен делать этого. А если сделаешь, то понесешь наказание. Сделаешь - и будешь страдать до конца своих дней.
- Подчиняйся Всевышнему, и все ужасы прекратятся, - протянула Марсия.
- В общем… да, - сказал он без особой уверенности, чувствуя, что над ним посмеиваются. - Но постойте, мы отклонились в сторону, мы же не говорили о Библии. Оставьте Библию в покое. Сейчас не время говорить о Библии. Мы говорим о фильме, в котором, насколько я понимаю, взрослая женщина становится перед камерой и за деньги открыто выделывает для миллионов и миллионов зрителей, в том числе и детей, все, что только может придумать, - и это унизительно. Вот о чем мы разговариваем.
- Для кого унизительно?
- Для нее, господи боже мой. В первую очередь для нее. Она втоптала себя в скверну земную. Не можете же вы одобрять это?
- Но она вовсе не втоптала себя в скверну, Лу.
- Напротив, - рассмеялся Оркатт, - она вкусила от Древа познания.
- И, - заявила Марсия, - стала суперзвездой. Вошла в первый ряд. Думаю, что мисс Лавлейс сейчас наслаждается жизнью как никогда.
- Адольф Гитлер тоже как никогда наслаждался жизнью, кидая евреев в газовые камеры. Наслаждение не оправдывает поступка. Эта женщина отравляет умы молодежи, отравляет страну и(!) втаптывает себя в скверну земную. Точка.
В спорящем Лу Лейвоу не было ничего дряблого, и, пожалуй, сам по себе вид убежденного старика, все еще крепко привязанного к своему иллюзорному миру, был тем единственным, что заставляло Марсию упорно настаивать на своем. Поймать на крючок и укусить до крови. Это было ее любимым занятием. Швед готов был убить ее. Оставь его в покое! Оставь его в покое, и он сам замолчит. Не велика заслуга подстрекать его на новые и новые высказывания - так что лучше остановись!
Но проблема, с которой он давным-давно выучился справляться, частично подавляя свои мнения и внешне соглашаясь с отцом, а частично прибегая к тонким маневрам, - проблема отца, сохранения сыновней любви, несмотря на необходимость общаться с жестким и непримиримым отцом, - не относилась к числу тех проблем, с которыми она десятилетиями имела дело. Джерри, тот просто затыкал отца; Доун чуть не сходила от него с ума; Сильвия Лейвоу выносила его стоически, но раздраженно и обладала только одним средством эффективной защиты - холодной закрытостью и дистанцированностью, год за годом уничтожавшей ее самое. Но Марсия отнеслась к нему как к тупице, каковым он и был, все еще верящим, что запреты обладают способностью заменить грехи дня сегодняшнего на грехи дня вчерашнего.
- А чем бы вы предложили ей заняться, Лу? Сделаться официанткой в баре?
- Почему нет? Это нормальная работа.
- Не совсем так. Ее вряд ли выбрал бы кто-либо из сидящих здесь.
- Вот как? - сказал Лу. - Им больше по душе то, что она делает сейчас?
- Не знаю, - ответила Марсия. - Давайте проведем опрос. Что бы вы предпочли: карьеру официантки или порнозвезды? - спросила она Шейлу.
Но у Шейлы не было никакого желания участвовать в затеянных Марсией играх с подковырками, и, глядя как бы сквозь нее и в глубь себя, она так именно и сказала. Швед вспомнил, что, когда Шейла впервые познакомилась здесь, в Олд-Римроке, с четой Уманофф и он спросил ее: "Как может Барри любить эту особу?", она не ответила на манер Доун "как тот, кто всегда чудит, но у которого не всегда стоит", а сказала: "В конце званого ужина кто-то почти всегда задается этим вопросом касательно кого-то другого, а иногда все недоумевают по поводу всех". - "А ты?" - спросил он. "Я постоянно думаю об этом, глядя на любую пару".
Мудрая женщина. И все-таки эта мудрая женщина решилась дать приют убийце.
- А что скажет Доун? - спросила Марсия. - Официантка, разносящая коктейли, или порнодива?
- Тебе решать, Марсия, - улыбаясь, как благонравная девочка из католической школы, радующая монахинь тем, что никогда не прислоняется к спинке стула, ответила Доун.
- Что это за разговор? - спросил Лу Лейвоу.
- Обычная застольная беседа, - ответила Сильвия Лейвоу.
- А ты почему так размякла?
- Я не размякла, Лу, я просто слушаю.
- Итак, Марсия, голосование не состоялось, - начал Билл Оркатт. - А что бы вы предпочли, если б вас вдруг поставили перед выбором?
Она заливисто рассмеялась в ответ на скользнувшую в его тоне издевку.
- О, толстые тетки очень даже мелькают в порнофильмах. В мужских фантазиях, кстати, тоже. И вызывают не только смеховую разрядку. Вы, господа, что-то очень строги к Линде. Почему если красотка снимает платье в Атлантик-Сити, то это происходит ради премии и превращает ее в американскую богиню, а если она снимет платье и мелькнет в сцене секса, то все это ради грязных денег и она проститутка? Почему так? Почему? Да, в самом деле, никто не знает ответа. Но честное слово, люди, мне нравится это слово "премия". Девицу сняли на углу и привели в отель. И сколько ты зарабатываешь? - интересуется мужчина. Видишь ли, отвечает она, если сказать напрямую, то моя премия триста долларов, если совсем напрямую - пятьсот, а если совсем-совсем напрямую…
- Марсия, - тихо сказала Доун, - не трать зря время, сегодня меня разозлить не удастся.
- Не удастся?
- Сегодня - нет.
Середину стола занимала красивая композиция из цветов.
- Это из сада Доун, - гордо оповестил всех Лу Лейвоу, когда они еще только рассаживались.
Вокруг стояли плоские блюда с толсто нарезанными, заправленными растительным маслом и уксусом помидорами, которые шли как гарнир к бифштексу и лежали в кольце тонких ломтиков только что принесенного с грядок розового лука. А рядом с ними размещались два деревянных ведерка - два старинных деревянных ведерка для корма, которые они высмотрели в магазинчике старьевщика в Клинтоне и купили по доллару за штуку, - каждое из ведерок было выстлано красной банданой и наполнено до краев кукурузными зернами, которые Оркатт помогал ей лущить. В плетеных корзинках с обеих сторон стола уютно устроились свежие французские батоны, разогретые в духовке так называемые багетты, которые начали недавно продавать у Макферсонов и которые так приятно ломать руками. Здесь же доброе крепкое бургундское, полдюжины бутылок лучшего поммара из запасов Шведа, четыре уже открыты - все эти бутылки он отложил пять лет назад, чтобы откупорить их в 1973 году, заложил этот поммар в погреб, как показывали относящиеся к винам записи, ровно за месяц до того, как Мерри убила доктора Конлона. В самом начале вечера он обнаружил сделанную его почерком надпись "1.3.68", внесенную в перекидной блокнот, где он обыкновенно отмечал все, связанное с новой покупкой… "1.3.68", - написал он своей рукой, не зная еще, что 2.3.68 его дочь совершит поступок, который возмутит всю Америку, кроме разве что профессора Марсии Уманофф.
Прислуживавшие за столом школьницы каждые несколько минут появлялись из кухни и молча обходили стол, предлагая на оловянных блюдах приготовленное им мясо, мастерски разрезанное на куски, сочащееся кровью. Набор ножей для разрезания мяса Швед купил в магазине Хоффритца - из лучшей нержавеющей немецкой стали. Он специально съездил за ним и приспособлением для заточки в Нью-Йорк - перед их первым в олд-римрокском доме празднованием Дня благодарения. Он тогда очень заботился о таких вещах. Любил точить лезвие, пока оно не делалось острым как бритва. Любил звук точильного станочка. Солидность добротного домашнего инвентаря. Хотел, чтобы у семьи было все самое лучшее. Хотел, чтобы у семьи было все.
- И все-таки, - сказал Лу Лейвоу, - может кто-то ответить на мой вопрос о воздействии всего этого на детей? Вы далеко уклонились от темы. Не достаточно ли трагедий переживают сейчас наши дети? Порнография. Наркотики. Насилие.
- Разводы, - вставила, помогая ему, Марсия.
- Профессор, не провоцируйте меня на разговор о разводах. Вы понимаете по-французски?
- Если необходимо, - посмеиваясь, сказала она, - пойму.
- Так вот, у меня есть сын, который живет во Флориде, брат Сеймура. И, как выяснилось, его specialite - разводы. Я полагал, что его specialite - кардиохирургия. Но нет, оказалось - разводы. Я думал, что послал его на медицинский факультет, что чеки, которые я оплачиваю, приходят оттуда. Но оказалось, я послал его на факультет разводов. Он дипломированный специалист по разводам. Есть ли что-то ужаснее для ребенка, чем нависшая над ним тень развода? Не думаю. Но когда этому придет конец? Где предел? Вы не росли в таком мире. И я не рос. Мы росли в то время, когда все вокруг было иным, когда чувство добрососедства, дома, семьи, родителей, работы… словом, все было иным. Происшедшие перемены лежат за пределами понимания. Иногда кажется, что изменения, случившиеся с 1945 года, больше, чем те, что произошли за всю предыдущую историю человечества. Я просто не понимаю, как жить, когда столькое кончилось. Никакой заботы о человеке, как мы видим по этому страшному фильму, никакой заботы о месте, где живут люди, как мы это видим по Ньюарку. Как это случилось? Не обязательно почитать свою семью, не обязательно почитать свою страну, не обязательно почитать место, в котором живешь, но необходимо помнить, что они существуют, необходимо понимать, что ты их часть. Потому что, если ты этого не понимаешь, ты остаешься в одиночестве, о тебе можно только сожалеть. И я действительно сожалею. Я прав, мистер Оркатт, или не прав?
- В том, что размышляете, где предел? - спросил Оркатт.
- Да, в общем, так, - сказал Лу Лейвоу, который, как Швед не в первый раз замечал, говорил о насилии и детях, ничуть не осознавая, что этот сюжет непосредственно связан с жизнью его семьи. Мерри использовали для чьих-то гнусных целей - и всем им было необходимо крепко держаться этой версии. Он бдительно следил за каждым поступком и словом, дабы убедиться, что никто ни на миг не усомнился в этой трактовке событий. Вся семья должна непоколебимо верить в полную невиновность Мерри - во всяком случае до тех пор, пока он жив.
Среди многих вещей, недоступных обдумыванию замурованного в свой ящик Шведа, было и то, что произошло бы с отцом, узнай он, что число смертей - четыре.
- Вы правы, размышляя, где предел, - говорил Билл Оркатт Лу Лейвоу. - Думаю, все здесь присутствующие спрашивают себя, где же предел, и в тревоге ищут его каждый раз, когда открывают газеты. Все, кроме профессора, исповедующего грех. Но мы-то все скованы общепринятыми нормами. Мы не великие беззаконники вроде Уильяма Берроуза, маркиза де Сада и святого Жана Жене. Мы не часть той литературной школы, которая провозглашает: "Пусть каждый делает все, что пожелает. Хваленый блеск цивилизации - подавление, а нравственность - еще гаже".
Сказал и даже не покраснел. Сказал "нравственность" не моргнув глазом. "Грех" - словно он чужд греху, как будто не он, единственный из всех присутствующих - Уильям Третий, последний в длинной цепи Оркаттов, представленных на своем кладбище добродетельными мужами, - совершил страшный грех, доведя до конца разрушение семьи, уже и так наполовину разрушенной.
У его жены есть любовник. И ради этого любовника она прошла через все испытания, связанные с подтяжкой, сделала это, чтобы кокетничать с ним и завоевать его. Да, теперь он понимал подспудный смысл горячих благодарностей, расточаемых ею в письме пластическому хирургу за "пять часов вашего времени, потраченного на мою красоту", благодарностей, высказанных так, словно он, Швед, не заплатил за эти пять часов двенадцать тысяч долларов плюс еще пять за палату в клинике, где они провели две ночи. Это так восхитительно, милый доктор. Мне кажется, что я родилась к новой жизни.
И внешне, и внутренне. Он сидел с ней в Женеве всю ночь напролет. Держал ее за руку, пока она мучилась от тошноты и болей, и все это - ради другого. Ради другого она строит дом. И они вместе продумывают все - друг для друга.
Когда Мерри исчезла, хотелось убежать в Понсе и жить там с Шейлой, но Шейла привела его в чувство и восстановила решимость вернуться к жене и тому, что осталось от их общей жизни, тому, что еще сохранилось, уговорила вернуться к жене, которой он - даже она, любовница, понимала - не в состоянии причинить боль и уж тем более покинуть сейчас, когда она проходит через такое страшное испытание. И вот теперь эти двое собирались скинуть все со счетов. Он понял это в тот самый момент, когда увидел их на кухне. Их соглашение. Оркатт бросает Джесси, она бросает меня, и дом достается им. Для нее наша катастрофа уже в прошлом, и она собирается похоронить это прошлое и все начать заново. Лицо, дом, муж - все новенькое. Не трате зря время, сегодня меня разозлить не удастся. Сегодня - нет.
Они преступники. Оркатт, сказала Доун мужу, живет за счет того, чем прежде была их семья. Что ж, а она - за счет того, чем стала. Доун и Оркатт - оба хищники.
Преступники. Они всюду. Не за воротами, а прямо здесь.
9
Его позвали к телефону. Одна из прислуживавших за столом девушек вышла из кухни и сказала: "Кажется, это Чехословакия".
Он взял трубку внизу, в кабинете Доун, куда Оркотт уже внес большой, сделанный из картона макет их нового дома. Оставив Джесси на террасе со Шведом, его родителями и выставленной на столик выпивкой, он, должно быть, вернулся к пикапу, взял оттуда макет и разместил его на столе в кабинете Доун, а уж потом отправился помогать ей лущить кукурузу.
Оказалось, на проводе Рита Коэн. Ей было известно о Чехословакии, потому что "они" вели за ним слежку и в начале лета отследили его приезд в чешское консульство; они отследили его появление возле ветеринарной лечебницы и его путь в комнату Мерри, туда, где она сказала, что не знает никакой Риты Коэн.
- Свинство поступить так со своей дочерью, - сказала она.
- Я никак с ней не поступил. Повидался. Вы сами мне написали и сообщили о ее местонахождении.
- Ты сообщил ей про отель. Сказал, что мы не трахались.
- Ни о каком отеле не было ни слова. Не понимаю, о чем вы говорите.
- Лжешь. Ты сказал ей, что мы не трахались. А я ведь предупреждала. Предупреждала тебя в письме.
Прямо на уровне глаз Шведа стоял макет дома, и он теперь видел то, что не удавалось понять из рассказов Доун. Ясно было, как вытянутая, козырьком нависающая крыша с помощью ряда высоко расположенных окон, идущих вдоль всего фасада, впускает свет в главный холл. Видно, как будут преломляться с южной стороны солнечные лучи и как белые стены окажутся омываемы светом. Понятно было и то, как ей нравилось повторять "омываемы" и потом сразу "светом".
Картонная крыша оказалась съемной, и, подняв ее, он увидел внутреннее устройство. В игрушечном доме были все внутренние перегородки, двери, кладовки; в кухне висели стенные шкафчики, стоял холодильник, посудомоечная машина, газовая плита. Оркатт продумал все до мелочей, и гостиная была обставлена аккуратно вырезанной из картона мебелью. У застекленной западной стены стоял письменный стол, рядом диван, в углах два столика; оттоманка, мягкие кресла и кофейный столик располагались перед приподнятым над полом камином, занимавшим всю середину комнаты. В спальне стена, противоположная полукруглому окну, занята была встроенными ящиками - шейкерскими ящиками, как называла их Доун, - а широкая двуспальная кровать обещала комфорт и отдых. По обе стороны изголовья - вделанные в стену книжные полки. Склеив несколько книжечек, Оркатт расставил по местам и эти миниатюрные картонные изделия. На обложках были даже написаны названия. И все это удалось ему превосходно. В этих вещах он сильнее, чем в живописи, подумал Швед. Может быть, жизнь была бы куда осмысленнее, сумей мы освоить ее в масштабе один фут в одной шестнадцатой части дюйма? В спальне, пожалуй, не хватало только одного: картонного пениса с указанием имени Оркатта. Ему бы следовало соорудить, соблюдая масштаб, лежащую на животе картонную фигурку Доун и этот пенис, входящий ей в задницу. Забавно было бы, созерцая картонный рай Доун и выслушивая словесный понос Риты Коэн, увидеть еще и это.
Какое отношение Рита Коэн имеет к джайнизму? Как эти два полюса могут быть связаны? Никак, Мерри, никак. Что общего у этих демагогов-пустозвонов с тобой, боящейся потревожить покой воды? Ничего общего, никакой связи. Она существует только в твоем мозгу. В любом другом месте она логически невозможна.
Рита преследует Мерри, таскается за ней, выслеживает, но связи между ними нет и не было. Порукой тому логика!
- Ты зарвался. Зарвался, я говорю. Думаешь, ты правишь бал, п-п-папочка? Тебе не дано ничем править, понял?
Но правит он чем-нибудь или нет, это уже не имеет значения. Если Мерри и Рита хоть как-то связаны, если она наврала сегодня, сказав, что не знает никакой Риты Коэн, значит, и то, что Шейла спрятала ее после взрыва, тоже, может быть, ложь. А если так, то, когда Доун с Оркаттом сбегут в свой картонный домик, они с Шейлой тоже могут сбежать - в Пуэрто-Рико. А если все это убьет отца, что ж, они его похоронят. Именно это и следует сделать: похоронить его, глубоко-глубоко.
(И вдруг он вспомнил смерть деда и то, как она подействовала на отца. Швед был совсем маленьким, семилетним. Деда на "скорой" отвезли в больницу накануне вечером, и отец с братьями просидели у него всю ночь. Отец вернулся домой в половине восьмого утра. Дед Шведа был в этот момент уже мертв. Выйдя из машины, отец поднялся по ступенькам в дом и, войдя, опустился на стул. Швед следил за ним, спрятавшись за занавеску. Отец сидел не шевелясь, не шевельнулся, когда мать подошла, попыталась решить. Он просидел неподвижно час с чем-то, сидел, наклонившись вперед, уперев локти в колени и спрятав лицо в ладонях. Голова его была так полна слез, что, сдерживая их, ему приходилось все время с силой сжимать себе череп обеими руками. Почувствовав, что он может наконец поднять голову, отец встал, вернулся в машину и уехал на работу.)
Мерри лжет? Ей промыли мозги? Она лесбиянка? Рита - ее любовница? Мерри руководит всем этим безумием? Может быть, мучить его - их единственное занятие? Может быть, это игра, их игра, смысл которой пытать и мучить его?
Нет, Мерри не лжет, Мерри на стороне правды. Рита Коэн не существует. Если так думает Мерри, так думаю и я. И незачем слушать того, кого вообще нет. Ее яростных обвинений не существует. И власти не существует. Если ее вообще нет, то нет и никакой власти. Может ли Мерри сочетать свою религию и Риту Коэн? Слушая Ритины вопли по телефону, сразу же понимаешь, что для нее нет святого: ни на земле, ни на небе. Разве она имеет отношение к полному воздержанию от пищи, к Махатме Ганди, к Мартину Лютеру Кингу? Ее нет, потому что она не вписывается в картину. И эти слова - не ее. Они не принадлежат молоденькой девушке. У нее нет для них оснований. Она кого-то копирует. Кто-то сказал ей, что делать и что говорить. Это спектакль - спектакль с самого начала. Все, что она говорит, придумано не ею. Она просто играет. А там, за кулисами, кто-то испорченный, циничный, извращенный заставляет этих девчонок действовать по его указке, лишает такую вот Риту Коэн и такую вот Мерри Лейвоу всего хорошего, что вложено в них от рождения, и побуждает их играть в его спектакле.