Там еще раз переменили тарелки; салат был уже съеден, и подан десерт: свежий торт с клубникой и ревенем от Макферсона. Гости, заметил Швед, перегруппировались. Оркатт, успешно прячущий всю свою омерзительность под гавайской рубашкой и малиновыми брюками, подсел к супругам Уманофф, и теперь, когда разговор не касался уже "Глубокой глотки", они задушевно беседовали и смеялись. На самом деле истинной темой обсуждения "Глубокая глотка" не была и прежде. Обсуждая ее, все подспудно касались куда более страшных и недопустимых предметов - темы Мерри, Шейлы, Шелли, Доун и Оркатта, распутства, обмана и предательства в кругу добрых соседей и друзей, жестокости. Насмешка над гуманностью, возможность попрания любых норм этики - вот что было темой сегодняшнего разговора.
Мать Шведа подсела к Доун, которая разговаривала с Зальцманами, отца и Джесси не было.
- Что-нибудь важное? - спросила Доун.
- Чех. Из консульства. Сообщил сведения, о которых я спрашивал. Где отец?
Ему показалось, что она сейчас скажет "умер", но она только обвела глазами стол и, произнеся "не знаю", снова вернулась к разговору с Шелли и Шейлой.
- Твой папа куда-то пошел с миссис Оркатт, - тихонько сказала мать. - Мне кажется, в дом.
Оркатт подошел к нему. Они были примерно одного роста, оба широкоплечие и крепкие, но Швед сильнее, всегда сильнее, с тех самых пор, когда им обоим было лет по двадцать пять, Мерри только что родилась, чета Лейвоу переехала в Олд-Римрок из квартиры на Элизабет-авеню в Ньюарке, и новосел появился однажды субботним утром на площадке за домом Оркатта, где регулярно по-любительски играли в футбол. Приехав просто для развлечения, ради свежего воздуха, приятного чувства командной игры в мяч и заведения новых знакомств, Швед ни в малейшей степени не стремился произвести впечатление или продемонстрировать превосходство и делал это, только когда его вынуждали: когда Оркатт, всегда добродушный и вежливый вне футбольного поля, вдруг позволял себе грубость, большую, чем, по мнению Шведа, допустимо при честной спортивной борьбе, и наносил удары, казавшиеся Шведу недостойными, раздражавшие его как недопустимые, даже в тех случаях, когда команда Оркатта оказывалась близка к проигрышу. Когда это повторилось дважды, Швед решился на то, что вполне мог бы сделать и сразу, а именно сбить его с ног. Ближе к концу игры он - используя в своих целях вес противника - сумел точным быстрым движением одновременно перехватить дальний пас Бакки Робинсона и, убедившись, что Оркатт рухнул на траву, помчался вперед, чтобы заработать очко. "Не позволю смотреть на меня сверху вниз", - думал он на бегу словами Доун, отказавшейся принять участие в семейной вылазке Оркаттов для осмотра кладбища. Только сейчас, стремительно приближаясь к линии, делящей поле надвое, он осознал, как глубоко его задела уязвленность Доун и как будоражил его малейший намек (намек, существование которого он яростно отрицал в беседах с женой) на то, что здесь, в Олд-Римроке, слегка подсмеиваются над ней, выросшей в Элизабете дочерью ирландца-сантехника. И еще до того, как, забив очко, он повернулся удостовериться, что Оркатту все еще не подняться, в голове молнией пронеслась мысль: "Что ж, двухсотлетняя история округа Моррис хорошо приземлилась на пятую точку - думаю, это отучит ее смотреть сверху вниз на Доун Лейвоу. В следующий раз ты и всю игру проведешь, елозя задницей по полю". Осознав это, он рысцой побежал к Оркатту, посмотреть, все ли с ним в порядке.
Швед понимал, что, сбив Оркатта с ног, он сможет без особого труда стучать его башкой по плиточному полу террасы столько, сколько понадобится для отправки на кладбище, в компанию к родовитым предкам. В этом типе было что-то больное, и он, Швед, всегда знал это - чувствовал в его отвратительных картинах, в готовности применять запрещенные приемы при игре в тач-футбол на спортивном поле позади дома, чувствовал даже на кладбище, когда тот, гой, добрый час потчевал гостя-еврея своими историями… Глубокая неудовлетворенность пропитывала всю его жизнь. Доун считала, что он создает искусство, современное искусство, но нет, он просто кричал о своей неудовлетворенности; и свидетельство бесконечной неудовлетворенности Уильяма Оркатта бесстыдно украшало стену их гостиной. Но теперь он владеет моей женой. Отодвинув жалкую Джесси, он вернул жизнелюбие и сексуальность "Мисс Нью-Джерси-1949". Добился этого и теперь пользуется. Алчный вор, сукин сын.
- Ваш отец - замечательный человек, - сказал Оркатт. - С Джесси редко бывают настолько предупредительны. Поэтому она и предпочитает оставаться дома. А он так любезен. И насколько я понимаю, искренен. Никаких задних мыслей. Открыт к общению. Не боится подвохов. Ничего не стесняется. Спокойно идет по жизни. Это прекрасно. Нет, в самом деле он удивителен. Личность. Самостоятельность суждений. Я, порождение своей среды, завидую этому.
Пари держу, что так оно и есть, сукин ты сын. Что ж, смейся над нами, жеребчик. Смейся, не стесняйся.
- А где они? - спросил Швед.
- Он сказал ей, что лучший способ съесть кусок свежего торта - сесть за кухонный стол и запивать его стаканом вкусного холодного молока. Так что они, вероятно, на кухне и наслаждаются молоком. Поток льющихся на Джесси сведений о производстве перчаток намного превышает ее потребности, но ничего страшного: пусть послушает. Надеюсь, вы не в претензии, что я не смог оставить ее дома.
- Мы огорчились бы, оставь вы ее одну.
- Вы все проявляете столько такта.
- Я только что из кабинета Доун, рассмотрел макет дома, - сказал ему Швед, рассматривая, пока говорил, бородавку на левой щеке Оркатта. Темная бородавка пряталась на дне складки, бегущей от крыла носа к углу рта. Мало того что Оркатт носат, он еще обладатель безобразной бородавки. Кажется ли она ей привлекательной? Целует ли она ее? Замечает ли иногда, что у этого типа раскормленно-рыхлая физиономия? Или, поскольку речь идет об отпрыске одной из лучших рим-рокских семей, внешность уже не имеет значения и воспринимается с невозмутимой беспристрастностью, свойственной профессионалкам из истонского борделя?
- О-о, вот как, - сказал Оркатт, изящно маскируя подспудно гложущую неуверенность.
Хватает, нарушая правила, футбольный мяч, носит такие рубашки, малюет такие картинки, трахает жену соседа - и все-таки умудряется выглядеть сдержанным и непознанным. Сплошная видимость и увертки. Он стремится найти свой стиль, сказала однажды Доун. На поверхности - джентльмен, по сути - крыса. Демон, таящийся в душе его жены, - пьянство, демоны, терзающие его душу, - сластолюбие и зависть. Герметично закрытый, вылощенный и хищный. Агрессивность, и очень мощная, досталась ему от предков, но он со своими безукоризненными манерами пошел еще дальше. Гуманно заботится о сохранении окружающей среды и расчетливо высматривает добычу, оберегает то, что дано от рождения, и тихо подбирается к тому, что не дано. Воспитанный дикарь Уильям Оркатт. Получившее воспитание скотство. Нет, я предпочитаю коров.
- Предполагалось осмотреть его после ужина. Когда установим шпиль. Разве он смотрится без шпиля? Мне это кажется невероятным.
Разумеется, он стремится остаться непознанным. Это дает возможность ловко идти по жизни, накладывая лапу на красивых чужих жен. Почему, увидев их на кухне, он постеснялся размозжить головы этой парочки увесистой сковородкой?
- Нет-нет, он смотрится. Впечатление сильное, - откликнулся Швед и затем, не умея, как всегда с Оркаттом, вовремя остановиться, прибавил: - Макет интересный. Теперь я понял, как задумана игра света. Свет омывает стены. Это будет эффектно. Думаю, вы заживете там очень счастливо.
- Вы заживете, - со смехом поправил Оркатт.
Но Швед не услышал собственной оговорки. Не расслышал, потому что вдруг оказался во власти мыслей о том, что нужно было сделать, и о том, где он дал слабину.
Он должен был перебороть ее. Ни в коем случае нельзя было оставлять ее там. Джерри прав. Нужно ехать в Ньюарк. Немедленно. Взять с собой Барри. Вдвоем они управятся и привезут ее на машине сюда, в Олд-Римрок.
А если там Рита Коэн? Убью. Если она ошивается около моей дочери, оболью эту дыбом стоящую шапку волос бензином - и подожгу. Рушит жизнь моей дочки. Показывает мне ее мохнатку. Уничтожает мою детку. Да, вот слово: уничтожает. Они уничтожают ради удовольствия уничтожать. Взять с собой Шейлу. Взять Шейлу. Спокойно. Взять Шейлу в Ньюарк. Мерри послушает Шейлу. Шейла поговорит с ней и убедит, что необходимо уйти из той мерзкой каморки.
- …и пусть наша интеллектуальная гостья все понимает превратно. Откровенная грубость, с которой она на старинный французский манер расправляется с буржуазией… - Оркатт делился со Шведом своим восторгом по поводу фраппирующих заявлений Марсии. - То, что она плюет на регламент званых обедов, запрещающих убежденно высказываться по какому-либо поводу, я думаю, безусловно, делает ей честь. И все же забавно, всегда забавно, насколько пустословие тесно соседствует с умом. У нее нет ни малейшего понимания, о чем она, собственно, говорит. Знаете, что любил повторять мой отец? "Блестящие мозги и ни грана ума. Чем тоньше, тем глупее". Именно этот случай.
Брать ли Доун? Нет. Доун слышать больше не хочет об их катастрофе. Как только дом будет готов, уйдет. Нужно отправиться туда и сделать все самому. Садись, черт побери, в машину и езжай за ней. Любишь ты ее им нет? Подчиняешься ей, как всегда подчинялся отцу, как всегда всем подчинялся. Боишься выпустить зверя на волю. Она разделалась с твоими нормами. А ты всегда прячешься. Никогда ничего сам не выбрал. Но как привезти в дом Мерри с ее повязкой, закрывающей пол-лица, сегодня, когда здесь отец? Увидев ее, отец просто умрет. Но если не сюда, то куда ехать? Куда отвезти ее? Могут ли они вместе, вдвоем, поехать в Пуэрто-Рико? Доун плевать, куда он поедет. Ей нужно одно: иметь рядом Оркатта. А ее нужно забрать, пока она не спустилась в этот подземный переход. Не думать о Рите Коэн. Забыть о безжалостной идиотке Шейле Зальцман. Забыть об Оркатте. Он не в счет. Увезти Мерри куда-нибудь, где нет этого жуткого перехода. Вот главное. Уничтожить опасность подземного перехода. Спасти ее от насильственной смерти в этом переходе. Начать с этого - оказаться там до утра, до того, как она выйдет из этой мерзкой комнаты.
Он пытается пробиться к решению, делает это одним-единственным доступным ему способом, но никуда он не пробивается, он тонет, весь этот вечер превращается в постепенное неуклонное погружение под действием давящей на него тяжести. Он человек, который не умеет рвануть вперед и взорваться, он может только тонуть… Но сейчас он по крайней мере понимает, что делать: надо добраться к ней до рассвета.
До рассвета. После Доун. Невозможно представить себе жизнь после Доун. Без Доун он не способен ни на что. Но ей нужен Оркатт. "Пустышка БАСП", - сказала она и разве что не зевнула, показывая свое к нему отношение. Но эта пустышка ослепляюще привлекательна для девчонки-ирландки и католички. Мать Мерри Лейвоу не согласна на что-то меньшее, чем Уильям Оркатт Третий. Муж-рогоносец понимает это. Конечно. Теперь он все понимает. Кто вернет ее в сказку, о которой она мечтала? Мистер Америка. В паре с Оркаттом она снова победно пойдет вперед. Спринг-Лейк, Атлантик-Сити, а теперь Мистер Америка. Избавившись от позорного пятна, наложенного на нее нашим ребенком, от пятна, пачкающего ее репутацию, от запятнанности позорным воспоминанием о взлетевшем на воздух магазине, она сможет вернуться к неоскверненной жизни. А я остановился у того взорванного магазина. И она знает это.
Знает, что дальше мне хода нет. Дальше я бесполезен. Со мной можно пройти только до этой черты.
Он принес стул, сел между женой и матерью и взял за руку продолжавшую говорить Доун. Есть сто разных способов взять за руку. Одним берут за руку ребенка, другим - друга, третьим - престарелых родителей; по-разному берем руку того, с кем прощаемся, кто умирает, кто умер. Швед держал руку Доун так, как мужчина держит руку обожаемой женщины, вкладывая в пожатие пробегающее по телу волнение, чувствуя себя так, словно прикосновение ладоней дает обмен душами, а сплетение пальцев дает все оттенки интимной ласки. Он держал руку Доун так, словно понятия не имел о том, что случилось с их жизнью.
Правда, потом подумалось: она ведь тоже хочет вернуться ко мне. Но не может, так как все слишком чудовищно. Разве у нее есть выбор? Ведь, должно быть, она считает себя ядовитой - женщиной, давшей жизнь убийце. И ей нужно, необходимо увенчать себя новой короной.
Нужно было послушаться отца и отказаться от этого брака. А он восстал против него, восстал единственный раз в жизни, но больше и не требовалось - и так сработало. "Вокруг сотни, тысячи чудных еврейских девушек, - говорил отец - так нет, тебя угораздило отыскать ее. Прежде ты отыскал еще одну, в Данлеви, Южная Каролина, но тогда ты прозрел и избавился от нее. А дальше? Вернулся домой и нашел эту Дуайр. Почему это происходит, Сеймур?" Он не мог сказать "девушка из Южной Каролины была красива, но Доун вдвое красивее", не мог сказать "власть красоты иррациональна"; ему было двадцать три года, и единственное, что он в состоянии был сказать, - "я влюблен в нее". "Влюблен? А что это значит? Чем поможет тебе влюбленность, когда у вас появится ребенок? Как ты будешь его растить - католиком? Евреем? Нет, ты обречен будешь растить его и ни тем и ни другим. И все это потому, что ты, видите ли, влюблен".
Отец был прав. Именно это и случилось. Они вырастили дитя, не ставшее ни католиком, ни иудеем, а ставшее вместо этого сначала заикой, потом убийцей и, наконец, джайной. Всю свою жизнь он старался поступать правильно, и вот что он наделал. Все то зло, что он запер в себе на замок, закопал так, что глубже невозможно, вырвалось на свободу и одержало верх, оттого лишь, что девушка была красавицей. Главным, к чему он стремился чуть ли не от рождения, было оградить своих близких от страданий, быть добрым, добрым не только внешне, но и по существу. Вот почему он и привел Доун к отцу - встретиться за закрытыми дверями, у него в офисе, на фабрике, попытаться разрешить религиозные противоречия и защитить их обоих от горечи. Инициатором встречи был отец. Увидеться лицом к лицу должны были "эта девушка", как он милосердно именовал Доун в присутствии Шведа, и "страшилище", как называла его она. Доун не испугалась и, к удивлению Шведа, дала согласие. "Я ведь сумела пройти по подиуму в купальнике. А это, скажу тебе, было совсем не легко. Двадцать пять тысяч людей глазело. Но я приняла участие в этом параде купальников. В Кэмдене. Четвертого июля. Пришлось. Я думала об этом дне с отвращением. Мой отец чуть не умер. Но я справилась. Чтобы этот чертов купальник сидел на мне как влитой, я, Сеймур, прилепила его к спине клейкими лентами. И чувствовала себя выставленным напоказ уродцем. Но я взялась делать все, что должна делать "Мисс Нью-Джерси", так что и с этой работой справилась. Чудовищно утомительная работа. В каждом городе штата. Пятьдесят долларов за выход. Но если много работаешь, сумма растет на глазах. Все это было мне чуждо и пугало до смерти, но я же справилась. А то Рождество, когда я рассказала родителям, что стала "Мисс округ", - думаешь, это было приятно? Но я справилась. И если я справилась со всем этим, то справлюсь и с тем, что теперь предстоит; ведь это уже не выступления глупой девчонки на подиуме, теперь ставка - вся моя жизнь и все мое будущее. Я все сделаю, чтобы выиграть. Но ты будешь рядом, правда? Я не могу пойти туда одна. Прошу, ты должен быть рядом!"
Шквал слов сбил его с ног, и единственное, что он мог сказать в ответ, - "А где же мне еще быть?". По дороге на фабрику он попросил ее не упоминать слова "четки", "крест", "блаженные небеса" и, насколько возможно, не касаться Иисуса.
- Если он спросит, висят ли у вас на стенках распятия, отвечай "нет".
- Но это ложь. Я не могу ответить "нет".
- Тогда скажи: одно.
- Это неправда.
- Доуни, если ты скажешь: три, это все осложнит. Какая разница - одно или три? А тема будет закрыта. Скажи так. Ради меня. Скажи: одно.
- Ладно, посмотрим.
- И не упоминай обо всех других штуках.
- О каких штуках?
- О Деве Марии.
- Это не штуки.
- Хорошо, это статуэтки. Забудь о них. О'кей? Если он спросит тебя: "У вас есть статуэтки?", ответь "нет", просто ответь ему "нет", просто скажи: "У нас нет ни статуэток, ни картин, только одно распятие".
Любая религиозная атрибрика, объяснял он, скульптурные изображения святых, подобные тем, что стоят у них в столовой и в спальне ее матери, картины, похожие на те, что ее мать развешивает по стенам, всегда вызывают у ее отца болезненную реакцию. Сам он не разделяет отцовской позиции, а просто разъясняет, что отец воспитан в определенном духе, он такой, переделать его нельзя, и незачем наступать на больные мозоли.
Не подчиняться отцу, как и подчиняться ему, - удовольствие слабое. Вот что он начинал понимать в этот момент.
Еще одной опасной темой был антисемитизм.
- Говоря о евреях, будь осторожна. И не говори о священниках, ни в коем случае не говори о священниках. Не вздумай рассказывать ему эту историю о твоем отце и священниках, которая произошла, когда он был мальчиком, собирающим мячи в загородном клубе.
- С чего мне вдруг придет в голову это рассказывать?
- Не знаю, но не коснись этого даже словом.
- Почему?
- Не знаю. Просто прошу тебя: не делай этого.
Но он знал почему. Ведь если она расскажет, как ее отец, работая на уик-эндах мальчиком, подносящим мячи, впервые осознал, зайдя в туалетную комнату, что и у священников есть гениталии - прежде ему и в голову не приходило, что у них могут быть признаки половой принадлежности, - его отец не удержится и спросит, а знает ли она, на что используется после обрезания крайняя плоть еврейских младенцев мужеска пола? И когда ей придется сказать: "Не знаю, мистер Лейвоу, а на что она идет?", мистер Лейвоу ответит (потому что это одна из его любимейших шуток): "Ее посылают в Ирландию. Ждут, пока наберется достаточно, сваливают в мешок, отсылают в Ирландию и лепят там из нее священников".
Последовавшего разговора Швед не забыл до конца своих дней, и вовсе не из-за того, что говорил отец, - тут как раз все было ожидаемо. А вот поведение Доун сделало этот диалог незабываемым. Ее правдивость, то, как она избежала неловкостей во всем, что касалось ее родителей или предметов, по-настоящему - как он знал - для нее важных, мужество, которое она проявила, - все это было незабываемо.