Преодолевая свою поверхностность и ограниченность, ты стараешься подходить к людям без надуманных ожиданий, без груза предрассудков, надежд или высокомерия, насколько возможно разоруженным, без пушек и автоматов, без стальных заградительных щитов толщиной в полфута; ты стараешься аккуратно ступать на цыпочках, а не взрывать землю тяжелыми гусеницами, подходить с полной готовностью к пониманию, как равный к равному, как (используя наше любимое изречение) человек к человеку, и все-таки ты обречен на непонимание, не меньшее, чем если бы ты оперировал мозгами танка. Непонимание происходит еще до встречи, в период, пока ты ее ожидаешь, продолжается, пока вы общаетесь, и закрепляется, когда, придя домой, ты рассказываешь кому-то об этой встрече. И поскольку они в основном так же поступают в отношении тебя, любое общение - это сбивающая с толку бессмысленная иллюзия, обескураживающая фарсовая сшибка неверных интерпретаций. И все-таки как же нам обходиться с этой невероятно важной частью жизни, именуемой другие, когда, как выясняется, она значит совсем не то, что мы ей приписываем, а нечто другое, смешное, потому что все мы лишены приспособлений, позволяющих понять невидимые мысли и невидимые цели другого? Неужели всем надо просто разойтись, запереть за собой двери и жить в полной изоляции, как это делают одиночки-писатели, запирающиеся в своих звуконепроницаемых кабинетах и конструирующие людей из слов, а потом проникающиеся уверенностью, что эти люди-слова куда ближе к реальности, чем люди подлинные, с которыми мы сталкиваемся ежедневно и которых никогда не сможем понять? Следует, разумеется, помнить и о том, что правильное понимание людей - это не жизнь. Жизнь - это их неправильное понимание, все большее в него углубление, добросовестный пересмотр своих умозаключений и снова неправильный вывод. Заблуждения - вот что позволяет нам жить дальше. И может, самое правильное - перестать беспокоиться о верности или ложности нашего взгляда на людей и просто продолжать идти по жизни. Если тебе удается такое, ты счастливчик.
- Когда ты писал об ударах, заставлявших страдать твоего отца, мне подумалось, что, возможно, одним из ударов стал Джерри. Думаю, твоему старику, так же как моему, было бы трудно сжиться с мыслью о гомосексуальности сына.
В ответ Швед одарил меня улыбкой, лишенной даже намека на превосходство, уверяющей в невозможности и нежелании противоречить, мягко указывающей, что да, он всеобщий любимец, но при этом ничуть не лучше меня, а возможно, во многом мне уступает.
- Ну, к счастью для отца, ему это не потребовалось. Джерри был для него "мой сын-доктор". Гордиться чем-либо больше, чем он гордился своим Джерри, просто немыслимо…
- Джерри - врач?
- В Майами. Кардиохирург. Миллион баксов в год.
- И женат? Джерри женат?
Снова улыбка. Мягкость этой улыбки изумляла. Мягкость нашего побивающего все рекорды атлета, лицом к лицу сталкивающегося с грубой силой, необходимой для выживания. Эта была улыбка человека, который не признает и уж тем более не разрешает себе дикарскую агрессивность, необходимую, чтобы прожить семь десятков лет. А ведь каждый, кому исполнилось десять, знает, что никакая улыбка, даже такая обворожительная и теплая, не поможет тебе покорить то, что выступит против тебя, не поможет остановить тяжкий кулак, в неожиданную минуту готовый обрушиться на твою голову. Снова мелькнула мысль, что он не в себе и эта улыбка - знак психической неадекватности. В ней не было ни грана притворства, и это еще ухудшало дело. Улыбка была искренней. Он ничего не изображал. Он пришел к этой нелепости, пришел самопроизвольно, после целой жизни, в течение которой он глубже и глубже погружался… куда? Представление о себе как звезде округи засушило его, спеленало, превратило в вечного мальчика? Похоже, что в своем внутреннем мире он избавился от всего, что его не устраивало, - не только от обмана, насилия, издевательств и беспринципности, но и от всего сколько-нибудь шероховатого, угрожающего непредвиденными последствиями, того и гляди готовыми ввергнуть в беспомощность. Попытка представить наши с ним отношения такими же простыми и искренними, какими, на посторонний взгляд, выглядели его отношения с самим собой, ни на секунду не переставала быть предметом его неусыпных забот.
Разве что… разве что он был просто многое пережившим человеком себе на уме, таким, как многие. Чувства, разбуженные операцией по поводу онкологии, на короткое время уничтожили выработанное всей жизнью ощущение комфорта, но теперь напрочь угасли в свете полного выздоровления. Можно предположить, что он не человек без внутреннего мира, а человек, не желающий обнажать этот внутренний мир, - разумный человек, который понимает, что уважение к собственной частной жизни и жизни близких диктует необходимость уклониться от откровенностей с выпускающим книгу за книгой романистом. А значит, вместо семейных историй следует одарить романиста с лихвой компенсирующей отказ улыбкой, осыпать его каскадом своей ослепительной королевской любезности, доесть zabaglione и отправиться наконец-то в Олд-Римрок, Нью-Джерси, где твоя жизнь - только твоя и никого другого не касается.
- Джерри женат в четвертый раз, - сказал Швед с улыбкой. - Абсолютный семейный рекорд.
- А ты?
Я уже прикинул, что, судя по возрасту трех его мальчиков, блондинка слегка за сорок с клюшкой для гольфа была второй или третьей женой. И все-таки развод как-то не вписывался в картину жизни человека, так яростно отрицающего все иррациональное. И если развод имел место, то инициативу проявила "Мисс Нью-Джерси". А может, она умерла. Или жизнь с человеком, задавшимся целью создать идеальный брак, с человеком, душой и телом преданным идее стабильности, заставила ее наложить на себя руки, может, это и был тот шок, который… Упрямые попытки добыть недостающий кусочек, который помог бы увидеть Шведа целиком и связать все части между собой, заставляли меня примерять к нему самые разные напасти, следов которых не было и в помине на его красиво стареющем безупречном лице. Мне было так и не определить, являлась ли эта гладкость чем-то вроде снежного покрова, или слой снега не скрывал под собой ничего.
- Я? Две жены - предел моих возможностей. По сравнению с братом я паинька. Его последней женушке едва за тридцать. Вдвое моложе него. Джерри из тех врачей, что женятся на медсестрах. Все четыре были медсестрами. Боготворили землю, по которой ступает нога великого Доктора Лейвоу. Четыре жены, шестеро ребятишек. Вот от этого бедный папа впадал в растерянность. Но Джерри крупная персона, парень, который командует, король среди хирургов - в больнице перед ним все ходят на цыпочках, - и отец подчинился. Пришлось. Иначе он потерял бы Джерри. Мой младший братишка не любит миндальничать. При каждом известии о разводе отец кричал и стучал кулаками, сто раз грозился пристрелить Джерри, но как только братец обзаводился новой женой, заявлял, что она еще восхитительнее, чем прежняя. "Красавица, куколка, моя девочка!.." За малейшую критику любой из жен Джерри отец готов был задушить. А детей Джерри просто обожал. Пять девочек, один мальчик. Отец любил мальчика, но именно девочки были светом его очей. Ради этих детей он готов был на что угодно. Ради всех наших детей - тоже. Когда мы все были с ним и все внуки в сборе, отец был на седьмом небе. Девяносто шесть лет, и ни дня не болел. Потом случился удар, и шесть месяцев перед смертью были очень тяжелыми. Но он хорошо прошел по дистанции. Хорошо прожил жизнь. Настоящий боец. Кладезь природных сил. Человек, который не знал препятствий.
Когда он говорил об отце, слова словно летели и парили, голос наполнялся восторженной любовью и без стеснения подтверждал, что всю его жизнь пронизывало желание оправдать ожидания отца.
- А страдания?
- Могло быть гораздо хуже, - ответил Швед. - А так только шесть месяцев, да и то половину времени он не осознавал, что происходит. Просто однажды ночью он ускользнул… и мы его потеряли.
Под словом "страдания" я разумел те страдания, о которых он говорил в письме, вызванные, как было сказано, "ударами, выпавшими на долю тех, кого он любил". Но даже если бы я захватил с собой письмо и предъявил ему, он отмахнулся бы от ответа с такой же легкостью, с какой как-то в субботу пятьдесят лет назад на городском стадионе стряхнул с себя полузащитников команды "Саус-Сайд", самого слабого нашего соперника, и установил рекорд штата, забив четыре раза, поймав четыре паса подряд. Конечно же, подумал я, конечно, моя жажда обнаружить фундамент его характера, неизбывное подозрение, что за тем, что я вижу, скрывается нечто еще, разбудило в нем опасение, что я могу пойти и дальше и в какой-то момент объяснить ему, что он вовсе не тот, каким хочет быть в наших глазах… Но зачем, собственно, тратить на него столько мыслей, подумал я. Откуда такая жадность в стремлении понять этого парня? Неужто голод вызван тем, что однажды, давным-давно, он сказал именно мне: "Да, Прыгунок, в баскетболе такого не было"? Зачем эта мертвая хватка? Что со мной происходит? Здесь ничего не отыщешь. Он именно такой, как выглядит. На него можно только смотреть. И всегда было так. Эта целостность не наигранна. Ты пытаешься раскопать глубины, которых не существует. Сидящий перед тобой человек - воплощение пустоты.
Но я ошибался. За всю свою жизнь я не ошибался сильнее.
2
Давайте вспомним о времени энтузиазма. Американцы руководили тогда не только своей страной, но и двумястами миллионами людей в Италии, Австрии, Германии и Японии. Процессы над военными преступниками очищали землю от этих дьяволов - раз и навсегда. Атомная энергия была целиком в наших руках. Ограничения на потребление подходили к концу, контроль над ценами ослабевал. Взметнулась грандиозная волна борьбы за свои права. Рабочие автомобильной, угольной и сталелитейной промышленности, транспортники и моряки - представители миллионов трудящихся требовали дополнительной доли и ради ее получения готовы были подниматься на забастовки. А мальчики, вернувшиеся с войны живыми - наши соседи, родственники, старшие братья, - играли по воскресеньям в софтбол на поле позади Ченселлор-авеню и в баскетбол на заасфальтированной площадке у школы; карманы у них были набиты купюрами выходного довольствия, а радиоголоса призывали брать от жизни то, о чем они и мечтать не могли в довоенные времена. Обучение в старших классах началось для нас через шесть месяцев после полной и безоговорочной капитуляции Японии в момент наивысшего коллективного опьянения, которое когда-либо переживала Америка. Всеобщий взрыв энтузиазма заражал. Все вокруг нас кипело жизнью. Время жертв и самоограничений отошло в прошлое. Депрессии словно и не бывало. Все разом пришло в движение. Закрывавшая котел крышка сброшена. Американцы должны начать все сначала, дружно, все вместе.
А если все это, то есть победоносное завершение огромного этапа, перевод стрелок на часах истории, освобождение целей и планов народа из-под власти прошлого, было все еще недостаточно для истинного вдохновения, то на помощь спешил наш собственный микромир, решимость всей общины сделать так, чтобы нас, детей, навсегда миновали бедность, невежество, болезни, социальная несправедливость, страхи, а главное - жалкое прозябание. Вы не должны потерпеть крах! Добейтесь реализации и успеха!
Несмотря на подспудно бегущий ручеек тревоги - ежедневное напоминание о постоянной угрозе неблагополучия, которого можно избегнуть лишь столь же постоянным прилежанием; несмотря на всеобщее недоверие к нееврейскому миру; несмотря на страх поражения, въевшийся в души многих семей со времен Великой депрессии, наша община не прозябала в мрачности. Все вокруг озарялось прилежным трудом. Вера в будущее была безгранична, и мы неутомимо направляли парус в сторону успеха: лучшая жизнь должна была стать нашей. Наша задача - ставить перед собой задачи, наша цель - иметь цели. Этот призыв нередко отдавал истерией - воинственной истерией тех, кто по опыту знал, с какой легкостью даже и малое враждебное зерно безнадежно ломает человеческую жизнь. И все-таки именно этот призыв - пусть эмоционально перегруженный внутренней неуверенностью наших родителей, отдающих себе отчет в совокупности противостоящих сил, - придал нашему мирку черты единства. Весь взрослый мир непрерывно твердил нам: не разгильдяйничай, доводи дело до конца, не упускай никаких возможностей, используй все преимущества, ни на минуту не забывай о значимом.
Разрыв между поколениями был ощутимым, и предметов для споров хватало: существовал взгляд на мир, от которого старшие не готовы были отказываться; правила, казавшиеся им незыблемыми, для нас после каких-то двух десятилетий в Америке представлялись уже просто бессмысленными; вечная неуверенность во всем была свойственна им, но не нам. Один из вопросов, витавших в воздухе, состоял в том, насколько нам позволительно от них освободиться. Противоречивый и раздражающий, он был предметом бесконечных размышлений. Некоторые набирались смелости и восставали против наиболее догматических точек зрения, но вообще-то конфликт между поколениями никогда не доходил до той остроты, которую он приобрел двадцать лет спустя. Наш мирок никогда не был полем сражения, усеянным трупами жертв недопонимания. Послушания добивались с помощью многословных и темпераментных убеждений, потенциальные подростковые бунты пресекались в зародыше с помощью тысячи требований, условий, запретов - то есть ограничений, которые в конечном счете оказывались неодолимыми. Помогало и наше собственное реалистическое понимание своих интересов, и повсеместно распространенная в эту эпоху крепость моральных устоев, чьи табу были впитаны нами с молоком матери. Не последнюю роль сыграла и идеология родительского самопожертвования, тормозившая наши поползновения к открытому бунту и заставлявшая скрывать почти все нарушающие приличия порывы.
Для разрушения их горячей и неослабной веры в наше совершенство и дезертирства в запретные области потребовалось бы куда больше храбрости - или глупости, - чем могло наскрести подавляющее большинство из нас. У нас не было аргументов, позволявших оспорить их доводы о необходимости соблюдать законопослушность и в то же время стремиться к первенству, и мы добровольно передавали почти всю полноту власти в руки взрослых, с нашей помощью пробирающихся вперед и выше. Такое соглашение иногда оставляло на подростке свои метки, но нервных аномалий почти не было, во всяком случае, тогда они не обнаруживались. Бремя возложенных ожиданий, слава богу, не убивало. Конечно же, были семьи, в которых родители чересчур нажимали на тормоза, и, отпусти они их немножко, все только выиграли бы, но в большинстве случаев трения были необходимы и достаточны для обеспечения нас возможностью шагать дальше.
Ошибаюсь ли я, полагая, что мы были довольны своей жизнью? Самые распространенные из заблуждений - те, что вызваны ностальгией пожилого возраста. Но так ли я ошибаюсь, считая что дети из обеспеченных флорентийских семей времен Ренессанса вряд ли были счастливее нас, росших в пределах пространства, в каждую точку которого неминуемо долетали запахи солений и маринадов из лавки Табачника? Ошибаюсь ли я, полагая, что даже тогда, в ясном свете текущего дня, жизнь была так насыщенна, что создавала невероятную яркость переживаний? Разве когда-либо потом нам доводилось окунаться в мир, наполненный таким разнообразием подробностей? Подробности, маленькие фрагменты, безбрежное море фрагментов, их значимость, вес. Бесконечное множество фрагментов окутывает тебя в юности так же плотно, как окутают после смерти шесть футов земли, насыпанной на твой гроб.
Вероятно, ближайшая округа уже по самому определению является тем местом, которому ребенок отдает все свое внимание, именно здесь приобщается к подлинным смыслам, и перед ним открывается неприкрытая суть вещей. И все-таки сейчас, пятьдесят лет спустя, я спрашиваю, удавалось ли вам потом войти в жизнь так глубоко, как на этих улицах, где каждый большой и маленький дом, каждый двор, каждый этаж в любом доме - стены, потолки, двери окна в жилище даже наименее близкого тебе приятеля - были настолько бесконечно индивидуальны? Дано ли было нам позже так точно фиксировать все оттенки форм разбросанных вокруг нас предметов или тончайшие градации социального статуса, выявляемые линолеумом и клеенкой, свечами, что зажигают в праздники, и запахами кухни, настольными лампами фирмы Ронсона и жалюзи на окнах? Друг о друге мы знали все: и что у кого лежит в коробке для завтрака, и кто чем полил сосиску, купив ее у Сида; мы наизусть знали физические особенности каждого: кто косолапит и у кого уже растет грудь, кто пахнет бриллиантином и кто, когда разговаривает, брызжет слюной; мы знали, кто среди нас задира, а кто всегда дружелюбен, кто умный, а кто туповат, чья мама говорит с акцентом и чей папа носит усы, у кого мама работает и у кого папа умер; каким-то образом мы даже улавливали, как те или иные семейные обстоятельства приводят к отчетливо видным трудным проблемам.
Ну и кроме того, существовали еще неизбежные сотрясения, порожденные естественными потребностями, темпераментом, фантазиями, тоской и страхом бесчестия. Опираясь только на опыт собственных подростковых наблюдений, каждый из нас, безнадежно половозрелый, одиноко и втайне пытался справиться со всем этим - и все это в эпоху, когда целомудрие все еще было на пьедестале и считалось одной из задач, поставленных перед молодежью, и по значению равной свободе и демократии.
Поразительно, что мелькавшее некогда перед глазами - например, облик своих одноклассников - мы все еще помним во всех подробностях. Поразителен и наплыв чувств, которые мы испытываем сегодня, видя друг друга. Но поразительнее всего то, что нам уже рукой подать до того возраста, в котором были наши дедушки и бабушки, когда мы, новички-старшеклассники, впервые собрались вместе 1 февраля 1946 года. Еще поразительно то, что мы, не знавшие, как же все сложится дальше, теперь в точности знаем, как же оно сложилось. Разве это не поразительно, что результаты, достигнутые выпуском 1950 года, уже окончательно определены, непознаваемое познано, а будущее осуществлено? Наши жизни прожиты. В этой стране, в это время мы прожили их так, как смогли. Поразительно!