Шут и фея
После этой встречи Саяка звонила мне несколько раз. Когда я слышал на автоответчике сообщение: "Это Саяка. Приходите завтра на крышу универмага", я шел туда, даже если мне приходилось отменять работу. В моем возрасте бывший ребенок напрокат вполне мог превратиться в родителя, и мне захотелось немного побыть в шкуре того, кто одалживает ребенка. Но, конечно, дело было не только в этом. Саяка пробудила во мне ностальгию по детским годам. Как для Саяка брат, так для меня старшей сестрой была Пенелопа. Расставание с братом стало для Саяка одной из жизненных инициации, которая потребовала от нее еще более ожесточенной борьбы за существование. Подобным образом я пытался превратиться из ребенка напрокат в профессионального друга, когда договор с Пенелопой закончился.
Вспоминая свои детские годы, я должен был научить Саяка. Научить тому, что нет времени для отчаяния. Научить ее, как обрести больше свободы.
В период с двенадцати до семнадцати лет я пребывал в невероятном смятении. Пройдя через смерть и любовь к Пенелопе, я заставил себя родиться заново.
Мне не подходит роль главного героя повести, способного затронуть чувства добропорядочных граждан. Мужчина, одаренный талантом моментально забывать о неприятностях, не вызывает никакого восхищения. Когда появлялась новая работа и нас отдавали в другой дом, нам нужно было стереть из памяти воспоминания о предыдущей семье. В каждой семье были свои, особые правила, и, чтобы погрузиться туда, требовалось вернуться к состоянию чистого листа. Так перематываешь, возвращаясь к началу, видеокассету, перед тем как вернуть ее в видеопрокат. В таком случае история опять начинается заново, как будто ничего и не происходило.
Микаинайт, мы, дети напрокат, играли так умело, что дети-актеры нам и в подметки не годились. Иначе у нас ничего бы не вышло. С раннего возраста мы глубоко задумывались над тем, что такое дети.
Мы были играющими детьми, не более того. Детьми, никак не связанными с родителями. Для того чтобы узнать, что такое дети, надо было посмотреть на нас. На детей напрокат.
Всякий раз, приступая к очередной работе, мы создавали историю, которая начиналась с рассказа о себе и разворачивалась в принимавшей нас семье.
Для женщины, потерявшей любимого ребенка, я создавал в своем воображении его образ, и, беря ее за руку, говорил: "Мама, тебе тоже было тяжело". С супругами, у которых никогда не было детей, я разговаривал о том, что недавно видел по телевизору, нарочно разбивал окно и честно извинялся: "Простите меня", ссутулившись, садился на корточки в салу и демонстративно вздыхал.
К мужчине, который не знал, как вести себя с ребенком, и не умел говорить со мной, я обращался за советом: "Мне нравится одна девочка". И если далее следовал вопрос: "А какая она?", то он был в моих руках. То есть мне было под силу сделать из него настоящего отца.
Бывали клиенты, которые дико придирались к манерам и словам, и я примитивно слушался их. Я был ребенком, поддающимся обучению, поэтому при прощании довольный плодами своего обучения клиент говорил мне:
– Ты как будто мой сын.
Среди детей напрокат я слыл умелым и старался изо всех сил понравиться клиенту. Но, с другой стороны, я рано понял бесполезность этого бизнеса. Уже в двенадцать лет я стал нигилистом, осознав, что "жизнь – это всего лишь умелый взаимный обман". Я был наивен и принадлежал к тем, в ком накапливалась огромная душевная усталость от необходимости постоянно улавливать настроение клиента. Хуже всего в этих случаях оставаться одному. Во время работы – сколько бы клиент ни пытался заменить родителей, – ты все равно одинок. Тоска и усталость расцветают пышным цветом в моменты одиночества. Когда начинаешь чувствовать, что все надоело, просишь выходной и возвращаешься в дом, где тебя ждут друзья. Принимаешь участие в их шумных играх. После этого полностью и без остатка испаряются и тоска, и усталость, и нигилизм. Нам непременно нужно оставаться играющими детьми.
У каждого из детей напрокат была маленькая, но отдельная комната. В комнате стояли кровать, стол и стул, на полу был постелен ковер, чтобы можно было сидеть на нем. Мы часто ходили друг к другу в гости. Каждый день в какой-нибудь из комнат проходили небольшие вечеринки или посиделки. Мы любили общаться один на один, делясь информацией о своей работе и людях, с которыми встречались.
У каждого была своя традиция встречать гостей.
У кошачьей Хелен можно было поиграть с кошкой. Она умела разговаривать по-кошачьи и, если попросить, могла научить здороваться с кошками на их языке. У Иен Иен можно было полакомиться китайскими сладостями или семечками. Я частенько наведывался к ней за кунжутными колобками. За книгами я ходил к Эрику, который любил читать. Он здорово умел рассказывать страшные истории про привидений, и мы часто все вместе собирались у него. В моей комнате под кроватью была собрана коллекция порножурналов. Я был мастером по умыканию журналов.
Стукача Пати все сторонились. Та-та-та, па-папа – он трещал без умолку о том, что было и чего не было, откуда он узнавал это – неизвестно. Именно Пати натрепал маме и боссу: "Мэтью втюрился в Пенелопу". "А Пенелопе дядя из Челси купил кольцо с аметистом". "А Эрик взял у Мэтью порножурнал и занимался мастурбацией". "А Хелен ела кошачьи консервы вместе с кошкой". "А Иен Иен целую неделю голову не мыла". Все стены имели глаза и уши Пати.
Босс и мама никогда не вмешивались в наше общение. Хочешь, сиди допоздна, хочешь, шуми – мы были предоставлены сами себе. Но если уроки не были сделаны, если утром мы не могли встать, нас ждало суровое наказание Уборка туалета, длинные проповеди босса, никаких гуляний и никакого полдника…
Пенелопу ни разу не наказывали. Ей лучше всех удавалось общение без дурных последствий.
После посещения комнаты Пенелопы мне снились очень приятные сны. Сам ее голос и то, что она говорила, смущали и радовали меня. Когда она бывала в хорошем настроении, она пела мне. Удивительно легким голосом. В те вечера, когда я слушал ее пение, мое сознание становилось невесомым, как пушинка, и было готово упорхнуть куда-нибудь.
Пенелопа обожала оперу и пела арии в театральной манере. Она легонько щипала и трясла меня за щеки. Или брала меня за руку, говоря: "Потанцуем". Она сама была живой музыкой. Подобно тому, как от кончиков ее пальцев мне передавалось ее тепло, от ее тела мне передавался ее ритм. И тогда мои ноги, утопавшие в болоте уныния, начинали кружить в танце вместе с нею. Как у куклы, в которую фея вдохнула дыхание жизни.
Сейчас мне кажется, что я был грустным шутом. Наша работа делала из нас или рабов, или фей. В Пенелопе от рождения существовал источник бодрости. Поэтому она смогла стать феей. Она никогда не впадала в нигилистические откровения, как я, никогда не страдала комплексом неполноценности. Я получал от нее порции бодрости, что позволяло мне как-то держаться. Так бывало всегда, с тех пор как я с ней встретился.
Пенелопа часто рассказывала мне содержание фильмов и опер, которые она увидела. При этом сама играла роль главных героинь. Но она не подражала звездам. Все героини превращались в Пенелопу.
Вечером, часов в девять, я стучусь к ней в дверь. "Открыто", – слышится ее голос. Пенелопа сидит на кровати, обхватив колено, на одной ноге – тапка, между пальцами другой – вата, она делает педикюр.
– Ой, Мэтью? Как дела? Я недавно ходила на "Саломею" вместе с семьей врача, которая живет в Челси. Хочу быть как Саломея. Полюбить пророка. Где бы найти красивого пророка?
– Прикройся чем-нибудь. А то сглазят, – сказал я, смотря на ее бедра, которые она выставила на всеобщее обозрение, сложив ноги буквой L. Провоцируя, она умело контролировала меня. Пока лак не высохнет, даже волку-оборотню придется сидеть и смирно ждать. Она только что вышла из душа, на голове тюрбаном повязано полотенце. Она сняла его, и мягкие светлые волосы спрятали левую половину ее лица. Она откинула волосы на спину, как будто хотела стряхнуть с плеча руку надоедливого духа-хранителя, и слегка вздохнула. Мне было жаль, что этот вздох исчезает в грязном воздухе. Я даже думал, что в ее вздохе есть нечто такое, что делает Пенелопу Пенелопой. Если повезет – правильно рассчитаю момент и вдохну ее дыхание, мечтал я.
Пенелопа всегда подчинялась собственному ритму жизни: когда хотела – развлекалась, когда хотела – разговаривала, когда хотела – пела. Вокруг нее кружился стремительный водоворот, и я всегда попадал в него.
– Пророк Иоканаан сказал, что мировой порядок будет нарушен, и за это царь Ирод отрубил ему голову. Но Саломее нет дела до мирового порядка. В мире всегда царит хаос. Она живет любовью. Она думает только о Иоканаане. Саломея даже танцует стриптиз перед своим отцом Иродом, чтобы спасти Иоканаана, но он уже мертв. Она целует голову Иоканаана. Мэтью, ты будешь головой Иоканаана.
Я оперся подбородком о сиденье стула и закрыл глаза. Вместо того чтобы поцеловать меня, она укусила меня за нос.
Однажды Пенелопа была чем-то очень опечалена и в моей комнате сделала странное признание. Сказала, что хочет стать монахиней. Я спросил ее: почему, но она не ответила ничего вразумительного, а только повторяла: хочу стать монахиней. Роль монахини очень подходит девушкам, страдающим анемией. Если бы Пенелопа стала монахиней, то у нее кровь потекла бы вспять, и она превратилась бы в проститутку.
А то вдруг она заявила: "С сегодняшней ночи я решила стать вампиром", и ни с того ни сего впилась мне в шею. От ее зубов у меня остался синяк, который не проходил неделю. Вампиром ей подходило быть гораздо больше, чем монахиней. Но странно, что тот, у кого пили кровь, становился бодрее. Я был бойскаутом, который бродил по лесу в поисках чего-нибудь завлекательного, а Пенелопа была вампиром в этом лесу, она играла бойскаутом, используя его в качестве слуги. Я с радостью хотел быть слугой вампира. Повсюду следовать за ней. Стать ее тенью, ходить с ней вместе, бегать, подниматься по лестнице.
Походка у Пенелопы была пружинящая, ритмичная. Вместе с тем в ней была плавность, как у волн, набегающих на песчаный пляж. Бежала она с еще большей легкостью. Ну, просто трели Моцарта. До сих пор перед глазами, как она зовет меня, бегом поднимаясь по лестнице городской библиотеки. В джинсах и кроссовках, глаза широко раскрыты, чуть великоватый рот расплывается в улыбке. Бежит по лестнице, будто в ритме на 16 долей, перепрыгивает через три последних ступеньки. Я сижу в библиотеке, подавленный, ломая голову над школьными уроками и заданиями Катагири, а она говорит мне:
– Понесешь – я угощу тебя хот-догом, – и сует мне тяжеленный бумажный пакет. Набитый книгами. Пенелопа любила читать. Насколько я знаю, среди девчонок, которые любят читать, нет ни хорошеньких, ни спортивных, ни с добрым характером. Пенелопа – единственное и к тому же приятное исключение. Она ничему не училась из книг. Ни тому, как любить, ни тому, как высмеивать стереотипы, ни тому, как совершенствоваться в нарциссизме. Но, зная, какой писатель написал какое произведение, нетрудно прикинуться книгочеем. А читающие девочки производят хорошее впечатление на пожилых супругов-буржуа. Если сказать: "Я читала все произведения Сэлинджера", то пожилые супруги-клиенты наверняка заулыбаются от удовольствия. А если еще сказать: "Я обожаю оперу. И очень люблю петь сама", то общение пойдет как по маслу.
Она так умело играла свою роль, что я часто поддразнивал ее: "Эй, отличница". Тогда Пенелопа демонстрировала свои мускулы со словами: "Главное – спортивные навыки". Это точно. Какой толк, если ребенок работает мозгами? Вот я, к примеру, ломал голову над тем, над чем не следовало, получил невроз – и никакой пользы. А Пенелопа не знала никаких сомнений и мучений, но зато куда лучше меня разбиралась в искусстве жить в обществе. В этом она была первой среди детей напрокат. Несомненно, искусство жить в обществе – это своего рода спорт. Важнее всего – быть здоровым. Будешь здоровым, и к тебе придут и уверенность, и удача. Здоровье плюс ритм. И ты непобедим. Ритм ее организма был настолько интенсивным, что передавался окружающим; она практически никогда не болела.
Мне – двенадцать лет. Я только что открыл: "Жизнь – это взаимный обман". Самовольно ушел из дома клиента и сидел, запершись в своей комнате. Додумался до того, что есть только один выход: бросить работу ребенком напрокат, раз я не могу вытерпеть мир взаимного обмана. Почему Пенелопа всегда выглядит такой довольной и радостной? Я чувствовал свою неполноценность, сравнивая себя с ней.
Я решился посоветоваться с Катагири. Всё, мне надоело следить за выражением лица клиентов. Наелся ролью ребенка в мыльной опере.
– До сих пор я старался. Брал пример с Пенелопы, забывал обо всех неприятностях, веселился вместе со всеми. Но я дошел до предела. Я не подхожу для работы ребенком напрокат.
Катагири произнес только одну фразу и больше не обращал на меня внимания:
– Перестанешь работать ребенком напрокат, еще тяжелее придется.
Я завел тот же разговор с мамой. Она терпеливо объясняла мне, что всем когда-нибудь надоедает работа, – но это меня не убедило. Потому что я помнил о таком исключении, как Пенелопа. Неужели ей нравится эта лживая мыльная опеpa? А если нравится, то дура она. Мама продолжила:
– Ты считаешь детей напрокат обманщиками. Стань свободней. Совсем не нужно переделывать себя. Будь таким, как ты есть. Попробуй быть естественным на все сто процентов. Ты слишком напрягаешься. Пенелопа лучше тебя умеет играть. Она может играть с кем угодно. А ты? Если не научишься хорошо играть, то не сможешь работать ребенком напрокат. Играй в свое удовольствие.
…Я то ли понял, то ли нет. Чтобы как следует понять мамины слова, мне нужно было умереть и воскреснуть.
Умереть десять раз
Когда кто-то из детей напрокат заболевал, мы ходили навещать его. Но если болезнь была заразная, больного изолировали. Когда худышка Стефан заболел скарлатиной и его ото всех изолировали, дом погрузился в зловещий покой. Мы обменивались слухами: "Стефан умирает", "Говорят, у него язык стал красный, как клубника", "Завтра экзорсист придет". Все эти слухи, как обычно, первым сообщал Пати. Все тогда остро почувствовали, что не стоит болеть тяжелой болезнью.
Но неделю спустя я слег с пневмонией. Мне было тогда тринадцать. Я и сейчас хорошо это помню. С тех пор я стал считать сны частью реальности, а реальность – частью сна. В жару, лежа в изоляторе, я видел, как тает стена между сном и явью, и смерть во сне максимально приближается к смерти наяву. Смерть безжалостно подплывала к жизни. Каждая из смертей была реальна.
Тени от абажура лампы на белом потолке представлялись шевелящимися пресмыкающимися. С улицы доносились звуки сирен "скорой помощи" и громыхание грузовиков, и казалось, они были адресованы лично мне. Мое сознание хотело погрузиться в "скорую помощь" или на грузовик и отправиться куда-нибудь далеко, по ту сторону границы. Страх превращался в озноб и сковывал мое тело.
Я потерял Пенелопу в зарослях травяных
Среди камышей, моей головы выше.
Заросли развожу, ищу Пенелопу.
А кто-то, шагами шурша по камышам,
Меня ищет.
Слышится звон,
Как будто металл о металл.
Звук постепенно становится ближе.Вдруг ноги теряют опору -
Ловушка.
Мне не за что ухватиться.
Падаю вниз.
Так быстро, что трудно дышать.
Падаю-падаю вниз.
Всё еще падаю.Тьма.
Кромешная тьма, темней не бывает.
Липкая, влажная тьма.
Задыхаюсь.
Я развожу тьму руками, двигаюсь вперед.
Верю, что двигаюсь.
Ногами перебираю.
Тьма постепенно становится гуще.
Как будто бреду по грязи.
Трудно ступать.
Руки, плечи и бедра
Продираются через липкую стену.
Я спотыкаюсь и падаю.
Пытаюсь подняться,
Но в темноте
Я перестаю понимать,
Где право и лево, где верх и где низ,
Куда двигаться дальше.
Тьма тяжелеет,
Становится гуще,
Пытаясь меня раздавить.
Задыхаюсь.
Я нахожусь там.
Но и уверенность в этом съедена тьмой.Речка сверкает алмазами света.
Я по пояс в воде.
Пытаюсь поймать световые алмазы.
С верховья реки слышится голос низкий.
Что говорит он?
Имя мое произносит?
Я обернулся – голос пропал.
Опять начинаю ловить алмазы в воде.
Проходит время, и голос вновь окликает меня
Но теперь это высокий голос ребенка.
И вновь то же самое:
Я обернулся – и голос пропал.
Солнце, наверное, скрылось в тучах.
Свет стал слабее, как будто устал.
Больше не видно сверканья алмазов.
Теперь – голос женский:
Мэтью, Мэтью.
Этот голос – радость моя.
Пенелопа.
Я оглянулся
И пытаюсь окликнуть ее.
На меня внезапно бесшумно надвигаются волны
Убежать не успею…Поднимаюсь по лестнице,
Ведущей к площадке трамплина.
Кто-то подбил меня
Спрыгнуть с трамплина вниз.
С каждой ступенькой наверх
Мой страх становится больше.
Я добираюсь до самой последней ступеньки,
И мой страх превращается в
(истинно истинно истинно истинно истинно истинно вниз)
Вот и пора мне прыгать.
Я стою на краю трамплина
И, вытянув кончик носа, заглядываю вниз.
Неужели бассейн такой маленький?
Лучше не прыгать, а то покалечусь.
Трясусь и пячусь назад.
Ноги касаются мягкого -
Трамплин тает словно мороженое,
Вверх тормашками падаю вниз.
Как все обернулось.
Лучше бы прыгнул.
Вот и стена из бетона – перед глазами.Довольно. Пора просыпаться, думаю я во сне
Я уже умер целых четыре раза.
Если я не проснусь, моему телу – конец.
На раз-два-три я открываю глаза.
На потолке – огромная тень человека.
Заносит кривую саблю
Надо мной.
Я убит!
Закрываю глаза.Дюны под небом в тучах.
Нет никого.
И меня тоже нет.
Сильный ветер
Поднимает в танце песчинки.
Ой, в песке что-то есть.
Тряпка? Нет, это рубашка.
Рубашка белого цвета,
С итальянским воротником.
У второй пуговицы – пятно от кетчупа.
Виднеется лицо сквозь песок.
Это был Мэтью?Площадь Сокаро в Мехико.
Развеваются флаги Мексики.
Идет демонстрация.
К речам на испанском
Добавляется хор. "Ла бамба".
Поют вразнобой, в голосе – паника.
Возносят к небу глаза, полные слез.
Кто-то умер.
Это траурный митинг.
А где же я?
Из-под монастырского свода
На митинг взираю.
Звон колоколов.
Он напоминает мне,
Что умер – я.