Компании по производству игрушек не обязательно выпускают одни игрушки; наш самый успешный филиал выпускает видеоигры, а самый щедро финансируемый исследовательский центр занимается робототехникой; мы просто даем детям то, чего они хотят. Наш бизнес - все самое новое и блестящее, мощное и клевое, шикарное и волшебное, все самое быстрое и вызывающее привыкание. У производства игрушек два больших преимущества перед другими индустриями. Наши товары продать легче легкого, а нашим клиентам легче легкого продать что угодно. Это не значит, что все наши товары имеют успех, вовсе нет. Но мы делаем вещи, которые плавают, или взрываются, или служат ключами к сказочным странам, и если мы постараемся, детишки распахивают глаза, когда смотрят по телику наши рекламные ролики.
Вы только не подумайте, будто я циник. Отнюдь. И ненависти к своей работе я тоже не питаю. А работа моя - создавать новые товары для трех моих брендов; один рассчитан на детей, которые хотят быть шпионами, другой - на будущих сыщиков, и третий - на дешифровщиков. Они называются "КидСпай", "КидТек" и "КидКрэкер" соответственно и вскоре сольются в один зонтичный бренд под названием "Тс-с-с!". Фокус-группы и исследования рынка показали, что дети, покупающие один из моих брендов, обычно покупают все три, и теперь на меня постоянно давят, чтобы я превратила треугольник в квадрат, придумав четвертый, "убийственный" бренд для демографической группы, состоящей из одиноких, умных, хитрых и порой психологически травмированных детей, для девочек и мальчиков, которым нравится прятаться и выслеживать/ловить преступников. Этот новый бренд (запускается он в качестве суб-бренда) должен стать катализатором для перезапуска трех остальных. Будет рекламная кампания; возможно, на ТВ. Все это очень волнительно. К тому же, если запустишь реально успешный бренд, "Попс" реально примет тебя в свою "мафию".
Тем не менее - и уж в этом-то я достаточно твердо уверена, - я не хочу быть принята в "мафию". От мафий мне становится не по себе. От собственной популярности мне становится не по себе. Короче говоря, вот на что это похоже - пытаться улизнуть от "гестапо моды": это мое личное подпольное движение сопротивления - отправляться в путь днем раньше, чем они, носить шмотки, несовместимые с ихними, одеваться контрастно, когда они ходят в строгих гаммах, и наоборот. Однако я еду в Девон на день раньше не потому, что хочу "отличаться", а потому лишь, что мне не очень-то нравится давка, когда ни вдохнуть, не выдохнуть, хоть в метро, хоть в любом его эмоционально-пространственном эквиваленте. Хотя почти во всех прочих смыслах я "нормальная", я не выношу прикосновений чужих людей. Когда меня трогают, мне хочется плакать. А потому - ночной поезд.
Из-за своего "состояния" (в смысле, "эмоционального состояния", "состояния здоровья" и так далее) я часто приезжаю на место за день до тех, кто путешествует "вместе" со мной, и хотя поступаю я так потому, что у меня есть внутренняя проблема, я столь же часто о ней забываю и просто ловлю кайф от нового опыта - так бывает, когда катаешься одна на карусели или печешь торт для себя самой.
Мой чемоданчик стоит на полу. Внезапно я начинаю из-за него тревожиться - сижу себе и тревожусь. Это не черно-белое кино; чемоданчик могут стащить, он может запачкаться. Я поднимаю его и пялюсь на вокзальное табло. Мой поезд отходит с девятой платформы. Интересно, понравится ли мне эта поездка. Я всерьез подумывала прокатиться на своем "моррис-майноре" 1960 года выпуска (унаследован от дедушки), но он вряд ли выдержал бы такую дистанцию. Надеюсь, я не слишком одушевляю свою машину (работая в компании по производству игрушек, волей-неволей начинаешь одушевлять все подряд - оказывается, любой вещи можно приделать глаза, и она оживет), но в последнее время мой "моррис" от долгих путешествий хворает. Стыд и срам, на самом-то деле, так как мне нравится это ощущение - двигаться куда-то в личном герметичном пузырьке воздуха, а со мной на сонной магистрали только большущие грузовики со своими размытыми оранжевыми звездолетными огнями. И все же ночной поезд - тоже приключение, да и уезжаю я всего на пару дней. Я планирую двинуть домой в понедельник вечером, когда акция закончится, и знаю, что от усталости вряд ли смогу вести машину. К тому же было бы мило завершить все это дело мартини или чем-нибудь вроде того, а садиться после мартини за руль и ехать 250 миль до дома мне не улыбается. Хотя, возможно, это будет не мартини. Я начала его пить, потому что больше никто так не делал, но теперь, похоже, все дружно на него подсели. Еще одна головоломка.
Я направляюсь на девятую платформу. Кроме меня, поездов ждут еще несколько человек: кто-то сидит на скамейке, кто-то надвинул на лоб капюшон спортивной фуфайки, кто-то откровенно пьян, кто-то смутно бездомен. На одной из скамеек, однако, я замечаю явно семейную компанию - мужчину и женщину с тремя детишками. Все они какие-то усталые и изможденные, а уж во что одеты, я вообще затрудняюсь сказать. Кто такие? Мгновенно проваливаюсь во временную петлю фантазии, где пыхтят паровозы и творится всякая романтика, вот только семья эта - во временной петле настоящего, сидит на вокзальной скамейке, ест хлеб. Я уже было отвожу от них взгляд и двигаю дальше, как вдруг замечаю, что один ребенок читает книжку в красной обложке. Неужели со мной наконец происходит то, что, наверное, каждый божий день происходит с известными писателями? Неужели этот крохотный, худенький, неприкаянный с виду ребенок читает книжку из серии, которую придумала я? Я приближаюсь к скамейке, пристально вглядываюсь. Когда остается пара шагов, вместо книжки у мальчика в руках оказывается красная коробка для завтрака. Продолжая свой путь на платформу, я вроде как слышу сову, которая ухает где-то над головой, под крышей вокзала.
Глава вторая
Проводник изучает мой билет и провожает до купе. Кровати двухъярусные, верхняя койка убрана, откинута к стенке. Умывальник со съемной крышкой, маленькое хлопчатобумажное полотенце. Нижняя койка застелена хрусткими хлопчатобумажными простынями и тонким шерстяным одеялом.
Единственный изъян спальных купе в поездах: с моими волосами в них случается беда. Не знаю, кто тут конкретно виноват - кондиционер, статика или вельветин, которым обиты стены, но волосы мои словно сходят с ума и становятся похожи на пух, прилипший к мушиной липучке. Наверное, думать об этом - признак пустоголовости. А может, с кучерявой шевелюрой все делаются пустоголовыми. Я жду, когда проводник в последний раз проверит мой билет, а потом запираю дверь и слегка смазываю вазелином (он точь-в-точь как сыворотка крови) волосы, после чего надеваю на голову купальную шапочку - я ее специально для этого прихватила. Шапочка розовая с белым, на ней красуются котята, они катают клубки шерсти. У меня целая гора купальных шапочек. Мои волосы нездорово реагируют на воду, да и сухими быть им, похоже, не очень-то нравится. Они будто хрупкий висячий сад, в том смысле, что мне постоянно приходится их оберегать, чтобы они не завяли или не засохли на корню. Я часто задаюсь вопросом, как бы я выглядела в Средневековье и как управлялась бы с волосами, когда еще не изобрели средств, позволяющих забыть об этой проблеме. Наверное, в волосах моих водилась бы фауна. Наверное, это было бы забавно.
Я смотрю в зеркало над умывальником и неслышно смеюсь: ну не чудила ли? Может, стоит опробовать этот "имидж", чтобы мои коллеги наконец заткнулись. Как бы они его назвали? "Районная дурка"? С минуту я корчу рожи, одна хуже другой, и представляю себе мероприятия, которые с легкостью могла бы испортить, просто нарисовавшись в подобном виде. В их число входят семейные посиделки и свадьбы, хотя ни на тех, ни на других я никогда не бывала. Интересно, а сексом в такой шапочке можно заниматься? И что скажет партнер, если я ее однажды надену? Может, на свете есть купально-шапочные фетишисты? Похоже, люди могут превратить в фетиш что угодно. Почему бы мне весь "ОМП" не проходить в этом имидже? Хватило бы только смелости.
В моем старом коричневом чемоданчике имеется следующее: пижама, туалетная сумочка, шлепанцы, средства для укладки волос, запасные шапочки, заколки и ленточки, запасные трусики, запасные колготки, чистая рубашка, запасной кардиган, всякие разрозненные шмотки, в том числе моя любимая вельветовая юбка, маникюрные ножницы, медиаторы (хоть я и не взяла с собой гитару, без медиаторов я никуда), зеленый чай, ромашковый чай, плитка шоколада "на черный день", термос горячей воды, пакет мюсли, три простых карандаша "М", блокнот для эскизов, записная книжка, авторучка, точилка, запасные картриджи для авторучки и транзисторный приемник. В холщовой сумке (она поменьше - такая, в армейском стиле) хранятся две книги, гомеопатические снадобья, мой "аварийный комплект средств жизнеобеспечения", кошелек, табак и бумажки для самокруток, две-три случайно завалявшиеся мелочи и множество черных и белых шерстинок моего кота Атари.
Мой аварийный комплект экспериментален; он содержит вещи, которые, с моей точки зрения, могут понадобиться для выживания в экстремальной ситуации - пластыри, таблетки для очистки воды, спички, свечки, батарейки, маленький фонарик, компас, нож, несколько "энергетических" батончиков, большой лист пластика и "Рескью Ремеди". Эта суспензия отлично справляется почти с любой напастью - помогает людям при шоке, лечит хворых щенков и комнатные растения - а поскольку в нее входит бренди, она действует как антисептик. При зубной боли я всегда капаю чуть-чуть "Рескью Ремеди" на больной зуб, и все моментально проходит.
Аварийный комплект и транзистор - вот что я бы схватила, если бы, скажем, на поезд сейчас напали враги и у меня было бы две минуты, чтобы технично выпрыгнуть. Купальные шапочки я бы не взяла. Вряд ли я вообще стала бы думать о волосах в экстремальной ситуации. Я где-то читала: спасаясь, нужно мысленно отделить предметы роскоши от предметов первой необходимости и взять с собой только последние. Правда, "роскошью" при трезвой оценке окажется почти все. Если бы мне пришлось выбрать из содержимого сумки лишь то, без чего ну никак не обойтись, я бы взяла гомеопатические таблетки "Карбо Вегетабилис" - они мне нужны, потому что у меня аллергия на осиные и пчелиные укусы. Ну, может, еще лист пластика, хотя я уже позабыла, как с его помощью собирать воду. Ну и, конечно, я взяла бы свой кулон; впрочем, забыть его я вряд ли смогу - вот уже двадцать лет он висит у меня на шее, на старой цепочке.
Все остальное, что у меня с собой - предметы роскоши, даже мои фантазии о врагах. Наши нынешние враги не вторгнутся в страну пешком, не станут нападать на поезда. Да и знает ли нынче хоть одна душа, кто они - наши враги? Избегая, насколько возможно, реального мира, я обыкновенно размышляю о врагах только в контексте своих брендов. Иными словами, я постоянно оглядываюсь через плечо, высматривая мрачных, заросших щетиной мужчин, какие, наверное, снятся киносценаристам в кошмарах - шпионов из другого измерения или бандитов, чьи досье были уничтожены и чья задача - выискивать и похищать животных и детей для разных сумасшедших экспериментов. Возможно, это объясняет, почему я вижу собственные творения там, где их нет. Ну и странный был глюк, ничего страньше не припомню.
Я назвала своего кота Атари не в честь производителя видеоигр, как некоторые порой думают, а в честь позиции в игре "го", которая, подобно "шаху" в шахматах, означает, что следующим ходом игрок может взять фигуру противника. Впрочем, позиция "атари" не настолько фатальна; в "го" очень много фигур (камней), и кое-какими смело можно пожертвовать в стратегических интересах. Полоски у моего кота черные и белые, точно камни в "го". Мудрость этой игры - в равновесии "инь" и "ян", жертвенности и агрессивности; многие позиции, а их тысячи тысяч, можно метафорически перенести на различные жизненные ситуации, в том числе из области военной стратегии. Атари так зовут потому, что его белые и черные шерстинки словно соперничают, да вдобавок постоянно выпадают, как будто оказываются в позиции "атари" и проигрывают друг другу.
В "Попс" решительно все играют в "го"; это, можно сказать, обязательное условие для работы в компании. У каждой компании по производству игрушек есть своя "фирменная" игра, как у спортивных команд есть гимны или, ну, талисманы. В "Хасбро", судя по всему, популярен "Риск", который, наряду со "Скрэбблом", входит в число их успешнейших брендов настольных игр. "Риск" - что-то вроде менее абстрактной формы "го", и стратегии у них очень похожи. Цель игры - власть над миром, но путь к ее достижению определяют капризы игральных костей. Игра для мастеров долгосрочного планирования. В "Мэттел" все рубятся в шахматы. Как и мы, тамошние ребята просто зациклены на стратегии. Но мы-то к ней относимся философски ("нельзя победить без потерь" и так далее), а "мэттеловцы" уж очень всерьез воспринимают все эти военные штучки. Из шахмат исключена игра случая. Это весьма брутальная игра, где для победы порой нужно сделать лишь несколько верных движений. В 1995 году "Мэттел" попыталась прибрать к рукам "Хасбро". Жуть как неловко получилось.
У нас в "Попс" ежегодно проходит турнир по "го", из-за чего все приходят в раж. В прошлом году я выбыла в первом же туре, сделав одну-единственную глупую ошибку в самом начале своей первой и последней партии. С 1992 года "Попс" упорно предлагает приз - миллион долларов - тому, кто напишет компьютерную программу, способную победить профессионала "го". Ни у кого до сих пор не получилось. Совершенно обычные шахматные программы нынче обыгрывают гроссмейстеров; любую программу "го" легко разгромит и новичок, и даже ребенок. И это при том, что правила "го" очень просты. Два игрока, "белые" и "черные", по очереди кладут свои камни на доску размером 19×19, вроде большой шахматной; камни кладутся на точки пересечения линий (а не в центр поля) с целью захватить территорию и камни противника. Для этого вы должны окружить их, но если не проявить осторожности, противник сам вас окружит. "Го" три тысячи лет, и возможных позиций в этой игре больше, чем атомов во Вселенной.
Ночной поезд тупее дневного, в том самом смысле, в каком сонный человек тупее бодрого. Когда поезд трогается, я достаю из сумки книгу и ложусь на узкую койку почитать. Однако вскоре меня отвлекают огоньки, проплывающие мимо; я убираю книгу и отдергиваю оконную шторку, чтобы лучше видеть. Окно из матового стекла, сквозь такие толком не разглядеть, что творится снаружи (да и снаружи внутрь не заглянешь; видимо, в этом вся фишка); вдобавок, его не открыть. Но из-за того, что не очень понятно, откуда берутся маленькие оранжевые и желтые огоньки, наблюдать за ними только интереснее. Я загипнотизирована. Этот поезд не летит стремглав в Рединг, как дневные поезда. Нет, он еле тащится, будто с ним что-то неладно. Через минуту раздается визг дрели, и я вижу и слышу нечто похожее на дуговую сварку. Я будто попала в постапокалиптическую японскую видеоигру, пробираюсь сквозь город, разрушенный войной и анархией, вооруженная большущим мечом, а может, и парой магических заклинаний. Читать, когда такое творится, я не могу, и поэтому забираюсь под одеяло, лежу, прислушиваясь и глядя в окно, и наконец засыпаю.
Примерно в четыре утра в мою дверь тихо стучат. Сквозь сон я слышу незнакомый голос, он говорит что-то вроде "Прошу прощения? Вы просили вас разбудить". Ощущение такое, будто я вырубилась минут пять назад: разлепить глаза неимоверно трудно.
Дверь медленно приоткрывается.
- Ваша вода, - шепчет женщина, протягивая мне маленький поднос. - Минут через пятнадцать остановимся в Ньютон-Эбботе, - добавляет она.
Дверь открыта, и я ощущаю покой коридора, едва ли не чувствую запах сна, сочащийся из других купе. Я вдруг понимаю, что все, кто здесь работают, всё должны делать плавно, медленно, тихо. Может, они и после работы шепчут, как я даже дома по инерции думаю об игрушках для детей 9–12 лет? Одолеваема всевозможными нечеткими мыслями, я с трудом прихожу в сидячее положение и беру у женщины поднос, шепча ей тихое сонное "спасибо" под аккомпанемент купальной шапочки, шуршащей мне по ушам.
Проводница прикрывает дверь - тихонько - и я снова одна. На подносе маленький заварочный чайник, и, заглянув под крышку, я вижу, что мне и вправду принесли "просто кипяток", который я заказывала вчера вечером; и еще фирменные крекеры "Большой западной железной дороги" - их, похоже, приносят всегда, даже если ничего не заказывать. Я достаю из сумки щепотку зеленого чая и бросаю в воду; чаинки тут же набухают. Минуту-другую дую и прихлебываю, мне нужен кофеин. Закрываю глаза на тридцать секунд, открываю снова.
Мое чувство времени искажено: я вдруг не понимаю, сколько мне осталось на сборы до остановки в Ньютон-Эбботе. Двенадцать минут? Одиннадцать? Моя постоянная паранойя: как бы сойти вовремя? Однажды я чуть ли не последней спрыгнула с подножки переполненного поезда неподалеку от Кембриджа. Приземлившись на платформу и уже развернувшись к выходу, я услышала чей-то вопль. Оглянулась и увидела мужчину, который остался в вагоне и сражался с закрытой дверью. Он распахнул окошко и дергал за ручку с внешней стороны. "Я не могу открыть эту чертову дверь", - громко сказал он. Я решила вернуться и помочь ему, но в этот момент поезд тронулся. Мужчина мгновенно запаниковал и замолотил кулаками по двери. "Эй! - заорал он. - Я выхожу!" Предпринимать что-либо было поздно, и поезд унес его, стонущего нечто вроде "помогите"… Возможно, пропустить свою станцию - не такая уж вселенская трагедия, и все дело просто в неудобстве: придется ехать до следующей станции, а потом возвращаться. Если я сейчас пропущу Ньютон-Эббот, сойти смогу только в Плимуте, где часа два прожду поезда в обратном направлении. Посреди ночи становится трудновато ехать с пересадками.
Не прекращая копаться в пакетике мюсли и прихлебывать чай, я быстро выскакиваю из пижамы и надеваю вещи, в которых была всего несколько часов назад, хотя на туфли я сейчас даже смотреть не могу и поэтому напяливаю парусиновые тапки. Туфли придется как-нибудь втиснуть в чемоданчик, и без того набитый всякой всячиной. На это у меня уходит добрых 90 секунд - десятая часть времени, оставшегося на сборы. Вскоре в легком смятении я выскакиваю в коридор, где жду, по ощущению судя, битых два часа, и вот поезд наконец замедляет движение, содрогается и останавливается. Время, как обычно, играет со мной в кошки-мышки.