Мэри вышла во двор. Там сильно воняло. За ночь туалетом воспользовались, наверное, больше сотни мужчин, и так каждую ночь, а не чистили его толком годами. Большинство мужчин мочились на землю вокруг будки, так что брусчатка постоянно была мокрой и скользкой. Туалетной бумаги не было, только валявшиеся повсюду обрывки газет. Многих клиентов вырвало, и тем тёплым летним утром вонь от всего этого поднималась знатная. Девочки пользовались тем же туалетом, и, так как мусорного ведра не было, по всему двору валялись использованные гигиенические прокладки.
Мэрии в ужасе уставилась на всё это, но, опасаясь очередного пинка в спину, быстро приступила к работе. Пройдясь по двору нашедшейся здесь метлой, она смела самую мерзкую грязь в угол. Потом набрала ведро воды и окатила брусчатку. Кажется, это помогло, так что она притащила ещё несколько вёдер и повторила процедуру.
Глория вышла и молча всё оглядела. Вытащила сигарету изо рта.
– Ты хорошо поработала тута, Мэри. Закир будет доволен. Дядя тож'.
Мэри светилась от удовольствия. Больше всего на свете ей хотелось угодить Закиру. Указывая на кучу грязи в углу, она робко проговорила:
– А с этим что делать?
– Оттащить к разбомбленному дому на Грейсис-элли. Я покажу тебе, где это.
Подбирать мусор пришлось руками – ничего другого не было. Мэри, конечно, не обрадовалась, но всё сделала. Пришлось четырежды сходить к тому дому, чтобы ото всего этого избавиться.
Мэри чувствовала себя ужасно грязной. Последний раз она мылась на канале, а одежду не меняла уже много дней. Пройдя на кухню, она ополоснула лицо, руки и ноги холодной водой и сразу почувствовала себя лучше. Попыталась вспомнить, что произошло с узелком, в котором лежала её чистая блузка. Прошлым вечером его нёс Закир, и с тех пор она своих пожитков не видела. Девушка спросила Глорию, куда он мог их положить. Та рассмеялась.
– Ты их больше не увидишь, – сказала она. И Мэри действительно не увидела.
В тот момент в кафе зашёл мужчина. Он был одним из бравших у мужчин деньги кастетчиков, которых Мэри видела прошлой ночью, коренастый, с большим, нависающим над поясом животом. По полу шаркали его грязные тапки, руки были испещрены татуировками. Его лицо оказалось таким страшным, что Мэри даже лишилась дара речи. Она попятилась обратно во двор. Это был Дядя.
– Вернись сюда, – крикнул он.
Мэри была не в силах ослушаться и, дрожа, встала перед ним.
Он просто уставился на неё суровыми чёрными глазами и затянулся сигаретой. Протянув пухлую руку, схватил Мэри за плечо, повертел голову из стороны в сторону и сказал:
– Слушайся меня, будь хорошая девочка. Я за тобой присмотрю. А будешь плохая…
Он не закончил фразу, лишь скривил губы и пригрозил Мэри кулаком. Потом сказал Глории: "Забери её" – и ушёл.
Старое здание состояло из магазина, заднего двора, двух комнат на цокольном этаже и порядка возьми – на верхних. Все комнаты разделялись на три-четыре клетушки тонкими перегородками. В каждой клетушке стояла узкая кровать, а в некоторых – от четырёх до шести двухъярусных. Все кровати были покрыты грязными серыми армейскими одеялами.
Мэри отвели наверх, мимо золотой с серебром комнаты, где она провела ночь с Закиром, под самую крышу дома. На чердаке ютилось девушек двадцать, лежавших на полу или двухъярусных кроватях. Большинство спали.
Глория сказала:
– Побудешь здесь. Понадобишься нам позже.
Мэри устроилась на полу в углу. В своей жизни она не знала ничего, кроме бедности, и ещё с дублинских дней ночевала только во временных жалких пристанищах или под открытым небом, так что не удивилась и не смутилась. На чердаке было жарко, и она скоро уснула. Проснулась около двух часов дня от движения. Большинство девушек уходили с чердака. Она тоже встала, но ей сказали оставаться на месте.
Мэри провела на чердаке весь день в компании от души храпящей девушки, которую видела накануне танцевавшей на столе. Ни еды, ни питья она не получила и просидела весь день, мечтая о Закире.
Та девушка проснулась ранним вечером. Её звали Долорес, ей было около двадцати. Эта весёлая, пышущая здоровьем девчонка занималась проституцией с самого детства. Она не знала никакой другой жизни и не могла представить, как ещё зарабатывать на жизнь.
Сонно сев, она увидела Мэри и спросила:
– Ты новенькая?
Мэри кивнула.
– Бедняжка, – вздохнула Долорес. – Не обращай внимания – привыкнешь. Когда привыкаешь, становится нормально. Тебе нужно придумать трюк, как у меня. Я стриптизёрша. Но не одна из этих твоих обычных стриптизёрш. Я – артистка. – Слово "артистка" она произнесла с большой гордостью. – Пойдём, лучше спуститься в кафе, пока Глория не поднялась сюда. Тебе нужна чистая блузка, на вот, держи одну из моих. И нужно накраситься. Я помогу.
Она всё время болтала, пока одевалась, делала причёску себе и Мэри и красила их обеих. Мэри она понравилась, её повышенная жизнерадостность оказалась заразительна.
– Вот так, теперь ты выглядишь прекрасно.
На самом деле Мэри выглядела гротескно, но не замечала этого. Увидев в зеркале отражение своего накрашенного лица, девушка заволновалась.
– А Закир будет сегодня вечером? – спросила она.
– Да увидишь ты его, не боись.
Мэри была вне себя от радости и последовала за Долорес в кафе на вечернее развлечение.
Они подошли к большому столу, за которым уже сидели девочки. Закир сидел за угловым столиком, и сердце Мэри забилось чаще. Она шагнула к нему, но он, не говоря ни слова, отмахнулся, и Мэри печально села среди других девушек. Они почти не говорили, только пялились на неё. Одна или две слегка улыбнулись, остальные откровенно хмурились. Одна грубоватая, злобно смотрящая на неё девушка сказала: "Гляньте на неё. Последняя из Закировых. Кем она себя возомнила! Скоро мы поставим её на место. Ты увидишь, Мэри, обратную сторону двери".
Мэри сказала, что ей не очень-то это понравилось и захотелось уйти.
– И почему ж ты не ушла? – вновь поинтересовалась я.
– Потому что за угловым столиком сидел Закир, а я бы ни за что на свете его не покинула.
Предполагаю, что именно так он заполучал и удерживал большинство своих девушек.
Я спросила:
– Если бы ты знала, в какую жизнь он тебя втягивал, ты бы ушла?
Она подумала и ответила:
– Поначалу я об этом не думала. Пока не увидела, как он привёл ещё нескольких молодых девушек и сидел с ними за угловым столиком, – тогда я начала понимать, что он имел в виду, говоря, что работает "закупщиком мяса". Мне хотелось подбежать к девушке и предупредить, но я не могла, да и всё равно ничего хорошего бы не вышло.
В ту ночь у Мэри были первые клиенты. Её выставили на аукцион как девственницу, предложивший самую высокую цену получил её первым, за ним последовали ещё восемь. На следующий день Закир приобнял её и сказал, что очень доволен. Он сверкнул улыбкой, и её сердце растаяло. Мэри жила этой улыбкой и другими, которыми он милостиво её удостаивал, многие месяцы.
Первую неделю клиенты подбирались из мужчин, приходящих в кафе; они платили самому Дяде. Она ненавидела это и находила мужчин отвратительными, но Долорес и остальные говорили: "Привыкнешь".
Когда же её вытолкали на улицу искать собственных клиентов, начался настоящий кошмар.
– Я должна была приносить по фунту в день, – сказала она. – Если не приносила, Дядя бил меня по лицу или сбивал с ног и пинал. Сначала я просила по два шиллинга [10 пенсов по нынешним деньгам], но на улице было столько других девушек, просящих шесть пенсов или один шиллинг, что и мне пришлось снизить цену. Иногда мы с мужчинами возвращались в кафе, а иногда делали это в переулках или подъездах, прижавшись к стене, где угодно – даже в разбомбленных домах. Я ненавидела себя. Девочки дрались за места, мужчины – за девочек. Если девушка пыталась перейти к другому покровителю, ей могли перерезать горло. Вы просто не представляете, какие ужасы там творятся.
Я всё время была на улице. Удавалось немного поспать по утрам, но после полудня приходилось уходить до пяти, а то и до шести утра. Мне почти не перепадало никакой еды – только картошка в кафе, если повезёт. Я ненавидела всё это, но не могла остановиться. Я грязная, я плохая, я…
Я прервала её, не желая, чтобы она зацикливалась на самобичевании:
– В конце концов ты всё же ушла. Что заставило тебя так поступить?
– Ребёнок, – тихо сказала она, – и Нелли. Мне нравилась Нелли, – продолжила Мэри. – Она была единственной, кто всегда был добр ко всем остальным девушкам. Она ни с кем не ссорилась и никогда не злилась. Нелли приехала из детского дома в Глазго, она не знала ни отца, ни матери, ни были ли у неё братья и сёстры. Она всегда была одна, я думаю, потому что глубоко внутри всегда искала кого-то, кто принадлежал бы лишь ей. Она была на два года старше меня.
Потом Мэри открыла мне страшную правду:
– Глория узнала, что Нелли ждёт ребёнка. Девушкам в кафе и раньше случалось забеременеть, но меня это не касалось, потому что я не дружила с ними. Глория договорилась, и к нам пришла женщина. Не знаю, кто она, но девочки сказали, что она всегда делает это. Было утро, я спала после очередной бессонной ночи. Я услышала ужасные крики и сразу поняла, что это Нелли. Сбежав вниз, я нашла её в маленькой комнате. Она лежала на кровати и кричала, а Глория и две другие девушки держали её ноги широко разведёнными, пока та женщина вставляла в неё что-то похожее на острые стальные спицы. Я кинулась к Нелли, и обняла её, и сказала, чтобы они прекратили, но они, разумеется, не послушали меня. Я не могла остановить Неллины страдания, так что я просто покрепче её обняла.
Я попросила Мэри рассказать мне побольше о Нелли.
– Это было ужасно. Женщина всё тыкала и выскабливала. Потом вдруг всё стало в крови. Кровать, пол, сама женщина. Она сказала: "Вот и всё. Пусть полежит пару дней в кровати. Она будет в порядке". Они всё почистили и выбросили в разбомбленный дом, а я осталась с Нелли. Она была мертвенно бледной и по-прежнему испытывала боль. Я не знала, что делать, так что просто осталась с ней, дала воды и попыталась устроить поудобней. Глория заглядывала время от времени и велела мне сидеть с Нелли и не ходить в ту ночь на улицу.
Мэри заплакала.
– Иногда она меня узнавала, а иногда нет. Она была ужасно горячей: кожа буквально горела. Я обтирала её холодной водой, но это не помогало. И всё это время из неё текла кровь, пока матрас не пропитался насквозь. Я просидела с нею весь день и всю ночь, но боль всё не отступала. Ранним утром она умерла у меня на руках.
Мэри помолчала, а потом с горечью добавила:
– Я не знаю, что они сделали с её телом. Никаких похорон не было, и полиция не приезжала. Думаю, они просто от неё избавились, никому не сказав.
Я задумалась: возможно ли спрятать тело? Если у девушки нет ни родственников, ни друзей, кто спохватится, если она исчезнет? Её знали другие девушки из кафе, но, похоже, так боялись Дядю, что никому бы не рассказали. Если бы Глорию или подпольную акушерку поймали, их бы обвинили в убийстве или, по крайней мере, в причинении смерти по неосторожности, так что они соткали вокруг себя защитную паутину. Я не сомневалась, что так пропадали многие проститутки, и никто не искал их, потому что обычно они были бездомными, никому не нужными девочками.
Пару месяцев спустя Мэри поняла, что тоже беременна, но страх заставил её это скрыть. Она продолжала выходить на панель, хотя бо́льшую часть времени чувствовала недомогание. Мэри призналась, что хотела сбежать, но слишком боялась, потому и не пробовала.
Ребёнок для неё ничего не значил, пока она не почувствовала, как он шевелится, – тогда-то девушку и охватил прилив материнской любви.
Спустя какое-то время она переодевалась на чердаке, и тут одна из девушек закричала:
– Гляньте-ка на Мэри. Да у ей булочка в духовке!
Так все узнали.
Мэри была в ужасе и понимала, что должна уйти. Она сказала:
– Я не возражала, если бы они убили меня. Но они хотели убить моего ребёнка.
В тот вечер она вернулась с клиентом, а когда поднималась наверх, обнаружила, что дверь в золотую с серебром комнату открыта. Велев мужчине раздеваться в клетушке, Мэри юркнула в комнату, где на столе лежала целая куча денег. Она схватила пять фунтов и была такова.
Бегство
Мэри бежала, спасая свою жизнь и жизнь своего ребёнка. Она понятия не имела, куда податься, поэтому просто бежала, гонимая страхом. Стояла ночь, и воспалённое воображение рисовало сцены преследования на каждом шагу. В основном она держалась неосвещённых переулков, потому что боялась, что при свете огней больших улиц её непременно узнают.
– Я сворачивала то за один угол, то за другой, пряталась в подворотнях, потом возвращалась обратно и бежала по другой тёмной улице, всегда избегая огней больших дорог. Я бежала почти всю ночь.
На самом деле Мэри, должно быть, бегала кругами, потому что описывала реку, доки, лодки, церковь, на ступеньках которой отдыхала, что очень напоминало знаменитую Сент-Мэриле-Боу. Она ушла не слишком далеко. После того как Мэри поспала на паперти, её ночные страхи рассеялись; тогда она решила сесть на автобус и уехать далеко-далеко, где её никто не стал бы искать. И, только забравшись в автобус и увидев кондуктора, отрывавшего билетики за один или два пенса, Мэри поняла, как намучается со своими пятью фунтами. Возможно, она не смогла бы ими расплатиться. Тогда Мэри выпрыгнула из автобуса, успевшего уже тронуться, и угодила в канаву. Несколько человек поспешили помочь ей, но она была так напугана, что только отмахнулась и убежала, закрыв лицо руками.
Девушка провела весь день, прячась. Это казалось совершенно неразумным. Я спросила её:
– Почему ты не обратилась в полицию, чтобы тебя защитили?
Ответ оказался интересным:
– Не могла. Я же украла. Они бы арестовали меня или привели обратно в кафе и заставили бы отдать деньги Дяде.
Её страх перед Дядей был почти осязаемым, так что она весь день пробродила, прячась от людей. Она, должно быть, снова направилась на юг, от Боу к реке, и на Ист-Индия-Док-роуд ей наконец-то пришло в голову попросить кого-нибудь – а именно леди, которая не выглядела имеющей отношение к проституции, – разменять пятифунтовую банкноту. Так и получилось, что, когда тем вечером я вышла из автобуса, Мэри обратилась ко мне, и я взяла её в Ноннатус-Хаус, где она впервые с тех пор, как покинула хижину в Мейо, получила нормальную еду и ночлег в безопасности и тепле.
Сестра Джулианна позаботилась, чтобы Мэри отправилась в церковный дом на Уэллклоуз-сквер. Этот дом как убежище для проституток создал, собрав добровольцев, отец Джо Уильямсон.
Отец Джо был святым. Святые бывают разных форм и размеров – и необязательно носят нимбы. Отец Джо родился и вырос в трущобах Поплара в 1890-х. Каким-то образом пережил холод, голод, отсутствие какой-либо заботы и четыре года на фронте во время Первой мировой войны. Он рос грубым, задиристым истэндским уличным пацаном, неотёсанным и горластым, но ещё в детстве ему было видение, что Бог призывает его стать священником. Он преодолел отсутствие должного образования, махровый акцент кокни, который никто не понимал, неумение выразить себя и классовые предрассудки и был рукоположен в 1920-х. Много лет спустя, послужив приходским священником в Норфолке, он вернулся в Ист-Энд, в приход Святого Павла в Степни, в самое сердце района красных фонарей. Увидев своими глазами, какую ужасающую жизнь вели эти девушки, он посвятил остаток жизни помощи проституткам, которые хотели спастись. Уэлл-клоузский фонд существует и по сей день, по-прежнему занимаясь тем же делом.
В церковном доме Мэри смогла принять ванну, получила тёплую одежду и хорошую еду. Она жила с шестью другими девушками, которые с разной степенью успеха пытались избавиться от пагубной привычки заниматься проституцией. Мэри была слишком напугана, чтобы выходить на улицу, но постепенно страх, что её найдут и убьют, поутих, краска вернулась на бледные щёки, и её ирландские глаза засверкали.
За этот период спокойствия я навестила её несколько раз, потому что, кажется, ей этого очень хотелось, а мне хотелось узнать больше о проститутках. Именно во время этих визитов я и выведала шокирующие подробности её лондонской жизни.
Думаю, в этот краткий период Мэри была относительно счастлива, но вечно так продолжаться не могло. Прежде всего, беременность развивалась, и, хотя она могла получить дородовой уход в церковном доме, позаботиться о матери с ребёнком там не могли. Но главное, церковный дом располагался в опасной близости от Кейбл-стрит и "Полнолунного кафе". Пока Мэри не выходила из дома, ей ничто не угрожало, но в какой-то момент она могла захотеть высунуться наружу – церковный дом не был тюрьмой. В таком случае, предполагал отец Джо, шанс, что её узнают, был вполне реальным, и её страхи быть похищенной или убитой отнюдь не были выдумкой.
На восьмом месяце беременности её, всё ещё лишь пятнадцатилетнюю, перевели в дом матери и ребёнка, находящийся в ведении римско-католической церкви. Он находился в Кенте, и я съездила туда примерно за две недели до рождения ребёнка. Мэри переполняли волнение и счастье. Она наслаждалась компанией и дружбой других женщин и девушек, которые не были проститутками, но вышли из беднейших и уязвимейших слоёв общества. У многих из них были дети, и Мэри могла дать волю своим инстинктам в нежнейшем и счастливейшем из всех женских занятий. Монахини проводили занятия по уходу за ребёнком, и она с удовольствием купала и одевала кукол и слушала лекции о коликах, опрелостях, грудном вскармливании, считая дни до появления своего ребёнка на свет.
Персонал церковного дома получил открытку, сообщавшую о рождении девочки, названной Кэтлин, в то же утро, что и я. Я догадалась, что, должно быть, их написала одна из монахинь, ведь я знала, что Мэри умела немного читать, но едва ли могла писать. Впрочем, внизу стояло её имя, написанное печатными буквами, с рядком крестиков, обозначавших поцелуи. Я была глубоко тронута этими беспорядочными крестиками, коих насчитала около двадцати пяти, и размышляла, кому ещё она сообщила радостную весть с таким количеством поцелуев. Матери? Братьям и сёстрам? Знала ли она, где находилась её пьяница-мать или её сёстры в сиротском приюте в Дублине? Если открытка была отправлена по старому адресу, дошла ли она, или семья снова переехала? Знает ли кто-нибудь ещё? Есть ли кому-нибудь до этого дело? Слёзы наворачивались на глаза, когда я смотрела на ряд крестиков, на эти поцелуи, сыплющиеся с такой щедрой любовью на кого-то, кого она всего лишь подцепила на автобусной остановке.