Весёлый Роман - Владимир Киселев 20 стр.

А о втором огорчении никто не говорит, никто и вида не по­дает, что это очень серьезно. Это отношение моей мамы, да и бати к Лене и ее родителям.

Свадьбы у нас никакой не было, но после того, как мы с Ле­ной оформили все это дело в загсе, я попросил, чтоб мама и батя приехали с нами пообедать. За весь вечер мать рта не от­крыла и только поглядывала на все вокруг с таким откровен­ным неодобрением, что все почувствовали себя словно в чем-то виноватыми.

Ничего этого не заметил, по-моему, только Дмитрий Влади­мирович Загорский - седой дяденька с носом картошкой, про­фессор, специалист по западной литературе, который совер­шенно случайно попал на этот наш обед. Он зашел к Анатолию Петровичу по какому-то делу, услышав стук тарелок, рассеянно сказал, что охотно останется пообедать, так как не успел сего­дня толком и позавтракать, и, разговаривая, обращался главным образом к бате, которого он, по-моему, принял за историка или археолога. Одет он был в замшевую куртку, которая больше подошла бы мотоциклисту, чем профессору, машинально, не замечая ни вкуса, ни крепости, пил все, что ему наливали, и со­средоточенно, закругленными фразами опытного лектора гово­рил, глядя на батю:

- По-моему, одна из наибольших трудностей популяриза­ции отечественной литературы состоит в разрыве, который воз­ник из-за того, что русский язык со временем очень переме­нился. Как пример можно взять творчество Александра Ради­щева. Несомненно, Радищев с его "Путешествием из Петербур­га в Москву" - один из самых значительных писателей своего времени и, наверное, один из величайших, один из самых инте­ресных русских писателей.

- За ваше здоровье, - сказал Анатолий Петрович. - Будем здоровы, - ответил Дмитрий Владимирович, от­хлебнул водку из своей рюмки и, не закусывая, продолжал: - Нельзя сказать, что им сейчас не занимаются. "Путешествие из Петербурга в Москву" и оду "Вольность" учат в школе. Все юбилеи Радищева торжественно отмечаются статьями даже в областных и районных газетах. И все-таки он принадлежит к числу писателей, которых, по выражению Лессинга, больше почитают, чем читают, - идеи его никак не связывают с нашим временем, с нашими проблемами.

"Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями челове­чества уязвлена стала. Обратил взоры мои во внутренность мою - и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружаю­щие его предметы". Слова эти в нашем сознании никак не свя­зываются с ощущениями, какие свойственны нынешним людям.

- Как вы сказали о бедствиях? - переспросил батя.

- "…бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы", - повторил Дмитрий Владимирович. - А кто был современником Радищева в иностранной литературе? Ну начнем хотя бы с Гёте, который родился в тысяча семьсот сорок девя­том году, как и Радищев. Правда, он прожил на тридцать лет больше, чем Радищев, он умер в тысяча восемьсот тридцать втором году. Гёте в переводах не кажется современным читате­лем чуждым или далеким. Пьесы Шиллера ставят до сих пор, и в лучших театрах они очень связываются с нынешней жизнью, с нынешними проблемами. То же самое можно сказать и о Лессинге, и о других писателях. В конце концов, если бы даже современник Радищева и Гёте - Клопшток, из которого взят этот знаменитый эпиграф к "Путешествию из Петербурга в Москву", был переведен нынче на русский язык, может быть, и он не по­казался нам таким смешным, как кажутся смешными и причуд­ливыми эти слова: "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй"… Вольтер во Франции, Руссо, "Исповедь" которого и се­годня воспринимается как удивительный пример откровенности, беспредельного желания человека разобраться в самом себе, сделать то, к чему призывал Радищев словами "Обратил взоры мои во внутренность мою", Дидро и остальные энциклопеди­сты - ведь это все современники Радищева… А в Англии - Смоллет, Шеридан, Берне, Вальтер Скотт - родился Вальтер Скотт в тысяча семьсот семьдесят первом году, а умер в тыся­ча восемьсот тридцать первом, но жили они в одно время, - а Вальтера Скотта и сейчас читают, и издают, и покупают не по­тому, что его учат в школе.

Дмитрий Владимирович машинально посолил котлету, отде­лил вилкой кусок, пожевал, снова посолил оставшееся на тарел­ке и продолжал:

- Вероятно, дело состоит в том, что при переводах с ино­странных языков этих писателей современные переводчики пользуются языком сегодняшним и таким образом делают эти произведения близкими современному читателю. И может быть, если бы кто-нибудь взял на себя труд просто перевести на современный язык радищевское "Путешествие из Петербур­га в Москву", оно бы воспринималось читателями, особенно мо­лодыми, совсем иначе. Ведь мы переводим на русский язык "Слово о полку Игореве". Правда, при этом мы рядом даем, как правило, и текст оригинала. Может быть, такое издание нужно осуществить и в отношении Радищева?.. - обратился Дмитрий Владимирович к бате.

- Насчет того, чтоб заглянуть в самого себя, это правиль­но,- сказал батя. - И что не прямо смотрит молодежь…

Батя стал длинно рассуждать о том, что молодежи нужно побольше серьезности и, как вдруг учено выразился батя, "фа­натичной преданности делу".

- Преданности - да, - блеснул очками Анатолий Петро­вич.- Но не фанатичной. Был такой философ Юнг, который писал, и, по-моему, справедливо, что фанатизм это сверхкомпенсированное сомнение.

- Что значит "сверхкомпенсированное"? - спросила Лена.

- Люди всегда сомневаются,- ответил Анатолий Петро­вич. - Это одно из приспособлений, которое помогло челове­честву в его развитии. Но люди борются со своими сомнениями. И это тоже хорошо. Даже прекрасно. Иначе этот мир застыл бы. Поэтому людям часто приходится друг друга и самих себя убе­ждать и переубеждать. Но иногда сомнения бывают такого рода, что подтачивают человека, как червь. И бывает так, что человек не выносит на свет своих сомнений, а прячет поглубже от себя и от других. Он просто не хочет их знать. Он их не просто ком­пенсирует своим поведением, он их сверхкомпенсирует. Он и становится фанатиком.

- Я не знаю, кто и что компенсирует, - возразил батя, - но, когда много сомнений, мало дела. А нам от молодежи нуж­ны дела, а не сомнения.

- И дела, и сомнения,- мягко сказал Анатолий Петро­вич. - Мы должны научить их больше думать, шире смотреть на мир. Мы все-таки очень виноваты перед этим поколением. Слишком часто мы ошибались, поступали не так, как велела нам совесть, выращивали в самих себе фанатиков.

Мама еще больше поджала губы.

- Не знаю, как вы, - глядя на стол, сказал батя, - а я так не чувствую своей вины. Думаю, что и Ромка не считает меня виноватым. Я думаю, что мы победили в войне и передали им хорошее, мирное время. И передали им его для работы, а не для сомнений.

В общем, не понравились они друг другу. Батя спросил у Лены, чему она учится в консерватории, и начал объяснять, почему он любит оперу "Кармен" и в этой опере арию тореа­дора и почему современные оперы ему меньше нравятся, хотя, по-моему, слушал батя современные оперы только по телеви­зору и всегда выключал его на середине. У него совершенно нет музыкального слуха. А мама, которая любит музыку и по­нимает ее, которая, когда остается одна, крутит на радиоле пластинки с Чайковским, даже когда Лена заиграла на рояле, сидела все с тем же каменным выражением лица.

К себе они родителей Лены не приглашали и больше с ними не виделись. А в остальном у нас все тихо и мирно. Особенно умиляются мои новые родственники, когда я выхожу погулять с Маринкой. Платьев разных, пальтишек, ботинок, ботиков, ту­фелек у нее столько, что, по-моему, хватило бы на средний дет­ский сад. Когда она выходит со мной, бабушка цепляет ей на го­лову какой-нибудь особенно яркий бант - эти банты делают теперь из капроновых лент, и они сидят на детской голове, как огромные мотыльки. Затем, когда мы с Маринкой уже оказы­ваемся на улице, я вижу, что Анатолий Петрович и Анастасия Львовна стоят рядышком у окна за занавеской и умиленно смот­рят на нас. Им кажется, что они не видны с улицы.

Маринка - человек серьезный и самостоятельный. "Я са­ма". Когда ее пытаются кормить, она отвечает "я сама", когда я беру ее на руки, чтоб перенести через улицу, она тоже гово­рит "я сама", когда я хочу подсадить ее, чтоб она взобралась на железную лесенку в парке перед нашим домом, она говорит "я сама", больно ударяется коленкой, но забирается на самый верх.

Очень бы мне хотелось покатать ее на мотоцикле. Наверное, после первой же поездки она заявила бы, что в следующий раз поедет сама. Но покатать ее я не решаюсь. Не хочется на­прасно мучить хороших людей.

Маринка так же часто, как другие дети говорят "почему", спрашивает обо всем: "Какая от него польза?" Какая польза от троллейбуса, от кошки, от водопроводного крана, от дерева, от всего на свете.

- А какая от тебя польза? - спросил я у нее однажды.

- Я бабушке хорошо кушаю, - не задумываясь, ответила Маринка.

Что-то такое было со мной ночью… Не то полусон, не то полубред. Мне снилась логическая задача. Мне ее задал когда-то Николай. Я не смог ее решить. Что-то нам помешало, и он не успел объяснить мне решение. Потом мы оба забыли об этом, и я никогда не вспоминал этой задачи.

Во сне я увидел большую квадратную комнату с белыми стенами, белым потолком и белым полом. Линолеум. Дверей нет. Нет и окон. Не видно источников освещения. Но свет ров­ный, дневной. В центре - два одинаковых кресла, похожих на зубоврачебные. Это электрические стулья. Один подключен, к сети, а второй нет. Между креслами - палач. Это Николай. Но он не похож на себя, он ниже, в белом халате до пят, с бе­лым поварским колпаком на голове и с белым, словно обсы­панным пудрой, лицом.

Все зависит от того, какой стул я выберу. Я могу задать Николаю только один вопрос. Всего один. Он ответит на него только "да" или "нет". Но мне известно, что палач один день говорит правду, а другой - неправду. И какой день сегодня - я не знаю. Нужно найти этот единственный вопрос, который мо­жет меня спасти.

Я представил себе, как по всем нервам проходит горячая электрическая волна, как они съеживаются и чернеют, и вдруг на меня нашло это самое серендипити. Меня словно озарило. Я понял, каким должен быть вопрос.

Нужно показать на любой из стульев. И спросить: сказал ли бы ты вчера об этом стуле, что он подключен?

Теперь обозначим этот стул буквой "а" и представим себе, что он подключен. Представим себе также, что вчера Николай говорил правду. Тогда вчера он сказал бы "да", но сегодня он говорит неправду и поэтому скажет "нет". Значит, я должен выбрать стул "в". Если же наоборот, если вчера он говорил неправду, значит, о стуле "а" он вчера сказал бы "нет", а сего­дня скажет "да". Так же получится и со стулом "в". Значит, нужно выбрать тот стул, о котором он скажет "нет".

Я все это понял как-то мгновенно. Но вместо того, чтобы спросить "Сказал ли бы ты вчера об этом стуле, что он подключен?", я спросил у палача Николая: "Она тебя любила?" Мне стало неважно, на какой стул я сяду.

Я проснулся, потянулся к сигаретам на тумбочке. Лена спала на соседней постели, и не было слышно ее дыхания. Наши кро­вати стояли рядом. Модные кровати с полированными, деревян­ными спинками, сделанные где-то в ГДР. Днем на них лежит большое бархатистое покрывало, так что получается одна огром­ная квадратная тахта.

- Который час? - рассеянно спросила Анастасия Львовна.

- Девять. Без четверти.

Теща покачала головой.

- А день какой?

- Пятница.

Тот, кто работает на заводе, всегда знает, какой день. Уж он не ошибется. И какая декада, он тоже не забудет. Работа напомнит. Во всяком случае, на нашем заводе.

- В каком-то фантастическом рассказе, - сказала Анаста­сия Львовна, - я читала… Действие там происходит на отдален­ной планете. Она оборачивается намного быстрее, чем Земля. Поэтому там день - ночь, день - ночь. Очень короткие сутки. А я читала это и думала, что так мчится время в пожилом воз­расте.

- Наш парикмахер Миша говорит, - возразил я, - что и в молодом оно как велосипед на спуске - катится вперед и не имеет заднего хода.

- Как велосипед, - улыбнулась теща.- А здесь по-друго­му. Как ваш мотоцикл. Или самолет. С возрастом ощущение времени становится совсем другим.- Она задумалась. - Хотя все остальные чувства, у женщин, во всяком случае, в шесть­десят остаются такими же, как в двадцать.

- Как это все?

Я с сомнением посмотрел на Анастасию Львовну.

- А вот так. В этом и состоит наиболее трудное и горькое из всего, что переживает пожилая женщина. Чувства те же что в восемнадцать, а возможности совсем другие.

- И так у всех?

- Думаю, что у всех,

Я как-то по-новому посмотрел на свою тещу. Никогда мне такое не приходило в голову. Но если то, что она сказала, - правда - а зачем ей врать? - то, наверное, она постоянно ощущала, что Лена, я, наши ребята всегда относимся к ней, как к существу совсем другой породы. А она себя чувствует такой, как мы. Тут нужно что-то делать.

Говорят, на земле есть город, похожий на Киев. Рио-де-Жанейро. Если это правда - подходящий город Рио-де-Жа­нейро.

Падают в Киеве со стуком каштаны на асфальт. Их подби­рают прохожие. Одинаково охотно и дети и старики. Все лю­буются их полированной глянцевой поверхностью, красивыми, переходящими друг в друга оттенками цвета, которому нет и другого названия, кроме "каштановый".

В хорошее время падают каштаны в Киеве - днем еще со­всем тепло, а листва деревьев из золота, бронзы, позеленевшей меди и разъеденного ржавчиной чугуна.

Снова подступает осень. Год уже, как нет в живых Николая. Вспоминают его очень редко. Только Лена, которая иногда пла­чет по ночам. Когда я спрашиваю, что с ней, она отвечает, что приснилось что-то страшное. И я, когда еду на мотоцикле, вдруг вижу на улице знакомую фигуру, и притормаживаю, и хочу крикнуть: "Николай!" И еще - на стене рядом с баром по-прежнему висит картине Линке "Мост". Одна из человеческих фигурок, которые сорвались с этого проклятого моста, чем-то похожа на Николая. Я стараюсь не смотреть на эту картину. Вообще, по-моему, она висит на стене только потому, что к ней привыкли и никто ее не замечает. Но если вдуматься…

Лена попросила меня смотаться на рынок и купить кролика побольше, моркови, луку, петрушки, а также яблок и слив по­красивее. Анастасия Львовна особым образом запечет этого кролика в красном вине. Это называется "кролик под зайца". Потом наши гости будут обгрызать каждую косточку и чуть ли не пальцы облизывать. По воскресеньям к нам обязательно приходят наши ребята. Мои мотоциклисты уже давно переме­шались и подружились с Лениными пианистами и вокалистками. Анастасия Львовна довольна - все ждут ее кролика. Все много едят и немало пьют. Мои ребята теперь приезжают на трол­лейбусе - так спокойнее.

Я зашел в "Гастроном", но там была только "Московская" водка. Над изогнутым стеклом прилавка стояла табличка "сего­дня вас обслуживает продавщица М. В. Игнатенко".

- Маска, маска, а я тебя знаю, - сказал я продавщице. Тебя зовут Маруся.

- А вот и не угадал. Я Майя, а не Маруся.

Продавщица смотрела на меня из-под своей челки подчеркнуто незаинтересованно.

- Не найдется ли пары бутылочек "Столичной"?

- Только "Московская". Сами не видите?

- Мне в больницу, - сказал я. Незаинтересованное Майино лицо выразило удивление. - А туда нельзя "Московскую". Нужно лучшей очистки…

Шутка иногда оказывает магическое действие. Куда девалась Майина незаинтересованность. Она прыснула, убежала в подсобкy и скоро вернулась с двумя бутылками "Столичной".

В последнее время у нас все чаще бывает молодой поэт Леон Ковалев. Он дружит с Леной. Пианисты и вокалисты на него только что не молятся. С нашими ребятами он тоже легко сошелся.

- Он будет большим поэтом, - сказала мне Лена - он будет для нашего времени как Лермонтов. Или Шевченко. Если только с ним ничего не случится.

- А что с ним может случиться?

- Большой талант всегда подстерегают опасности. Автомо­бильная авария. Или просто грипп. Попадают в аварии и обык­новенные люди. Но лишь когда гибнут замечательные таланты, гении, мы начинаем по-настоящему понимать, как много опас­ностей вообще подстерегает человека.

- Мы еще лучше начинаем это понимать, - возразил я, когда это случается с нами или с нашими близкими. Лена промолчала. Она тоже вспомнила Николая. Когда мы доели этого немыслимо вкусного кролика, закури­ли, и только Виля лениво попивал из своего стакана вино, сме­шанное с минеральной водой, - он почему-то всегда смеши­вает вино с водой, - новая Вилина девочка с "рогатыми" мон­гольскими глазами, ее звали Надюша, обратилась к Леону: - Прочтите ваши стихи.

Что нравится мне в этом поэте, - никогда не ломается. Охот­но читает свои сочинения. При этом с таким видом, словно важную работу делает.

Леон стал спиной к роялю, его приглушенный и чуть сипло­ватый голос звучал взволнованно и горячо:

Нам не сойти уже с орбиты.
Но пусть напомнят песню мне
На милом и полузабытом,
На украинском языке.

И в комнате, где, как батоны,
Чужие лица без конца.
Взорвутся черные бутоны -
Окаменевшие сердца.

Я наклонюсь над краем бездны
И вдруг пойму, сломясь в тоске,
Что все на свете - только песня
На украинском языке.

Все молчали.

- Что все на свете, так сказать, песня - это понятно, - сказал наконец Виля.- Но почему на украинском языке?

И словно что-то испортил, сломал в стихотворении.

- А вот этого я не умею объяснить,- ответил Леон, кото­рого в действительности зовут Леонтием. - Я так чувствую. И если считать поэзию одним из способов самовыражения, то придется примириться с тем, что я именно так самовыра­жаюсь.

Виля утверждает, что стихи пишут в тех случаях, когда нечего сказать прозой, и постоянно приводит цитату из Толстого, кото­рый будто бы говорил, что писать стихи это все равно, что при­плясывать, когда идешь за плугом. Но кого бы там ни цитировал Виля, а поэты умеют здорово выразить то, что сам чувствуешь, но еще не осознал. Я ведь всегда чувствовал, как связана моя жизнь с украинскими песнями, которые пела мама, чувствовал что во всех этих песнях словно про меня пелось, что они даже как бы могут предсказать мое будущее. Так ведь и было с ма­миной песней "По-над лугом зелененьким".

- А вы не скажете, - с нездоровым любопытством обра­тилась к Леону Ковалеву Вилина Надюша, - почему на вас так нападает все время критик Брюченко?

- Не знаю, - ответил поэт. - По-моему, просто не понимает стихов.

- Вы с ним встречались?

- Нет. Он не киевлянин.

- Но что он собой представляет, Брюченко? Старый, моло­дой?

- Говорят, молодой. Понемножку торгует совестью. Мак­симум прибыли при минимуме товара.

Не дай бог попасть на язык к такому поэту. Это ж надо - "при минимуме товара".

Виля, подкрепляя свои слова многочисленными цитатами, заговорил о том, что поэзия, как и вся литература, призвана давать точную картину, модель мира, и в этом отношении нель­зя не признать, что критика стихов Леона Ковалева отчасти спра­ведлива.

Леон Ковалев возражал против Вилиных цитат. Этого Леона не забьешь никакими цитатами. Все, что он говорит, само по се­бе звучит как цитата из каких-нибудь классиков.