Весёлый Роман - Владимир Киселев 25 стр.


Перед дорогой я проверил поршни, хотя мог бы этого и не делать - стуков не было, мотор работал плавно, ровно, красиво.

В моем мотоцикле, который чуть жестковато отзывался на неровности шоссе, по сути, после ремонта осталось немного частей с первоначальным заводским номером. Разве что рама. Цилиндры по ребрам у меня были значительно шире, чем на серийном двигателе. И ребра были расположены по-другому. Это всем бросалось в глаза.

Привычно пригнувшись к рулю, я сдерживал бег своего по­слушного красного конька: его дальнейшая судьба зависела от обкатки.

У обочины стояла "Ява-350". Мотоциклист, худощавый, не­высокий паренек в черном кожаном танкистском шлеме, с сига­ретой в зубах, смотрел на проезжавшие машины. Я затормо­зил и подрулил поближе.

- Что случилось?

- Все в порядке. Спасибо. Покурить захотелось, - Он полез в карман. - Закуривай.

- Тороплюсь.

Паренек посмотрел на мою "Яву", мы одновременно пони­мающе улыбнулись, и я выжал сцепление.

Мы сразу узнаем друг друга. Краска на "Яве" не боится ни дождя, ни солнца, она не облезает и не трескается. Но у тех, кто много ездил, она темнеет. Из алой, как помидор, она стано­вится вишневой. Как у него. Или как у меня.

В Полтаве на автозаправочной станции я залил бак, а потом попросил в буфете бутылку кефира и яичницу с ветчиной. Бу­фетчица улыбнулась мне, как знакомому, полувопросительно-полуутвердительно сказала: "Турист" - и достала кефир из хо­лодильника. Яичница плавала в масле. Хлеб был свежий, только что нарезанный.

С той минуты, как я получил командировку с записью в графе "Должность": "Наладчик", - меня не покидало особое, прият­ное и немного неловкое ощущение собственной значительности. И ощущение это подогревало все, что происходило со мной в этой поездке: и понимающие взгляды автолюбителей, которые собрались вокруг моего мотоцикла на заправочной станции, и улыбка буфетчицы, и то, что она достала для меня кефир из холодильника, а я перед тем заметил, как буфетчица какому-то пожилому человеку а замшевых джинсах - он подъехал в соб­ственной "Волге" с московскими номерами - дала кефир про­сто с прилавка. И когда на контрольном пункте меня остановил автоинспектор, вместе с правами я вынул из кармана и свою командировку.

Плотный, невысокий лейтенант с неожиданными оспинами на молодом лице - на молодых лицах в наше время никогда не увидишь следов оспы-прочел командировку, уважительно улыбнулся и спросил:

- Что ж это вы будете налаживать, если не секрет?

В другое время я, конечно, рассказал бы автоинспектору, что в Харькове на Лопани скоро начнет курсировать атомный теплоход, и мне поручено наладить работу реактора, но на этот раз я ответил, что еду, чтобы отладить наш робот - авто­оператор при шестишпиндельном автомате.

- Интересная у вас машина, - сказал лейтенант. - Сами усовершенствовали?

- Как вас зовут? - спросил я, в свою очередь.

- Борис Васильевич Шевченко, - настороженно ответил лейтенант.

- Труд этот, Боря, был страшно громаден, не по плечу одному, - ответил я серьезно. - С друзьями.

- Понятно, - рассмеялся лейтенант.

Батя говорил когда-то, что всех наладчиков встречают оди­наково, а провожают по-разному. Я еще не знал, как меня будут провожать, но встретили меня словами, которые удиви­тельно совпадали с моим настроением:

- Только вас и ждем. Сейчас мы вас устроим, и приступай­те. Но сначала в гостиницу. У нас с этим трудно, но мы вас устроили в самой лучшей, в гостинице "Харьков", в центре го­рода. Номер вам уже заказан.

Хотя у окошка администратора стояла традиционная таблич­ка "Номеров нет", когда я назвал себя, мне выдали короткую анкетну и сказали, что номер для меня забронирован. Люди, которые с чемоданами и портфелями сидели в вестибюле, по­смотрели на меня с завистью.

- За сколько дней вы заплатите? - спросила администра­тор, медлительная, необыкновенно самоуверенная женщина. - У вас броня на десять дней. И лучше бы сразу.

- А сколько стоит в сутки?

- Два пятьдесят.

- Ну пока за пять. А там видно будет.

- Пожалуйста. И за прописку…

Я заплатил, получил квитанцию и сдачу. Сдача - это было все, что у меня осталось на жизнь в Харькове.

В небольшом номере с модной мебелью, как и у нас дома, был совмещенный санузел. Правда, вместо ванны в нем был душ, отгороженный пластмассовой занавеской. Я разделся, за­брался под душ. Свою нейлоновую рубашку я решил постирать вечером - благо ее не нужно гладить. Я вытер ноги, чтоб не оставлять следов на паркете, а тело не вытирал - люблю мед­ленно обсыхать, ощущая, как вода, испаряясь, холодит кожу. Нужна мне была эта гостиница. И за что тут берут два пятьдесят? А где я возьму денег, чтоб заплатить еще за пять дней?

Я подсчитал, что если даже тратить в день только по сорок копеек на еду и совсем не курить, то и тогда денег, которые у меня остались, до конца не хватит.

Придется уехать пораньше. Если б, скажем, справиться дней за пять. А иначе -хоть домой телеграфируй, чтоб выслали.

Гидравлическую систему автооператора у нас собирали в термоконстантном цехе при постоянной температуре в два­дцать градусов и с точностью до микрон. На харьковском заводе гидросистему совершенно разладили. И я понял, что мне придется здорово погорбатиться, чтоб привести ее в порядок.

Ко мне прикрепили трех заводских наладчиков, которые, ког­да стояли рядом, очень напоминали висевшую тут же в цехе диаграмму роста производительности труда: один был совсем невысоким, с серьезным, сосредоточенным лицом и маленькими, очень чистыми руками - на вид восьмиклассник, не старше, вто­рой - среднего роста, с измятым лицом, вероятно, дорабаты­вал последний год до пенсии, и третий-типичный баскетболист с маленькой головой и огромными лапищами.

Кроме того, за наладкой следил заместитель начальника цеха Федоров - торопливый и суматошный инженер. Федоров сра­зу же стал меня расспрашивать:

- Это правда, что у вас в опере Ярослав Нужный, когда не смог взять верхнее "ля", подбросил вместо этого шляпу с пером?

- Не знаю, - ответил я нерешительно. - Вообще, конечно, может, оно и было, только я лично не видел.

Если быть совсем откровенным, то я не только не видел, но даже и не слышал, что в опере есть такой певец Ярослав Нужный. Последняя вещь, которую я слушал в опере, была "Кармен". Я учился тогда в шестом классе.

- А про поэта Лубоцкого правильно рассказывают? Что он в пьяном виде проглотил шахматного коня? На пари?

- Нет, - сказал я твердо. - Этого не было.

А этот здоровенный парень - его звали Вилен Сосняк - оказалось, не баскетболист, а мотоциклист. Он все норовил разобрать на винтики и шайбочки мою "Яву", так заинтересо­вался.

Сам он ездит на ИЖе. Нет в мире все-таки мотоциклов вы­носливей и надежней. ИЖ у Вилена уже десять лет. Прошел сто сорок тысяч километров. И пройдет еще столько же. За весь пробег он не заменил ни одной спицы. Я смотрел его машину - электрооборудование в порядке, двигатель заводится сразу. Только краска облупилась.

Мы разговорились. Оказалось, он закончил вечерний машиностроительный техникум, за четыре года ни разу не побывал в кино, не прочел ни одной художественной книги, но зато по всем предметам у него только пятерки.

- Почему же не пошел мастером? После техникума?

- Наладчиком выгодней. А у меня семья.

- Так зачем же ты мучился, в кино не ходил?

Вилен нерешительно посмотрел на меня, помялся, но он при­надлежал к породе людей, совершенно не способных врать или уклоняться от ответа.

- Сын у меня, - сказал он. - Во втором классе. Задает вопросы. А теперь у меня хоть паршивенький, а диплом. Могу авторитетно ответить.

Поговорил бы он с моей мамой. Она б ему и без диплома авторитетно ответила.

В обед мы с этим Виленом Сосняком пошли в столовую. Очень хотелось есть, и я не сообразил отказаться. Потом про­стить себе этого не мог. Я себе выбил чек только на кусок хлеба за копейку и на стакан кефира за восемь. Я б, конечно, взял бы еще хлеба, если бы не при нем.

- Что это ты так мало? - удивился Вилен. - Разгрузочный день? Как у моей жены?

- Нет, - сказал я уклончиво. - С желудком у меня…

А он, естественно, выбил себе шницель, три компота, а по­том подумал и взял еще две порции сарделек.

И я за все это заплатил! Он сопротивлялся, но я заплатил. Я не мог иначе. Все-таки я тут был старшим, а он у меня учился, как налаживать автооператор.

Какой же он вкусный, хлеб, когда хочется есть и его только один кусок! Немыслимо! Я жевал медленно, чтоб продлить удо­вольствие и чтоб дождаться, пока этот Вилен сожрет свои шни­цель и сардельки. И кефир я отпивал медленно, интеллигентно, маленькими глоточками. Ой, как же мне хотелось есть! Как никогда в жизни!

Прежде я даже не представлял себе, что на улицах валяется столько сигарет. Не окурков, а целых сигарет, только закурен­ных и погасших. Они лежали на тротуаре и на мостовой возле троллейбусной остановки. Люди закуривали, делали пару затя­жек, а тут подходил троллейбус, и они бросали сигарету. Одна сигарета, к тому же "ВТ", лежала даже не прикуренная. Кто-то уронил и поленился или побрезговал поднять. Это самые луч­шие у нас сигареты - сорок копеек пачка. Значит, две копейки штука. Не такая уж большая цена за четырнадцать с половиной минут человеческой жизни.

Ну что тут такого - поднять сигарету? Может же быть так, что я сам ее и уронил. Но все-таки я никак не мог решиться. Я пропустил уже три троллейбуса, делал вид, что хочу почесать ногу, затем, что мне нужно завязать шнурок, и каждый раз мне казалось, что на меня смотрят, и я снова выпрямлялся. Потом я придумал свернуть трубочку из бумажки, как сигарету, бро­сил ее на землю и вместо нее поднял эту проклятую "ВТ". Вро­де украл. Она чуть подмокла, но все равно я закурил ее с боль­шим удовольствием.

Прежде, когда меня угощали сигаретами, я брал и даже не замечал этого. Подумаешь - сигарета. Но теперь, когда мне на заводе кто-нибудь протягивал пачку, я отвечал:

- Спасибо, только что курил.

В общем, я теперь думаю, что каждому человеку в нашей стране следовало бы хоть раз в год пять дней пожить на сорок копеек в день. Многие стали бы лучше понимать, что такое хлеб, что такое мясо, что такое табак, и какое удовольствие все это может доставить, когда его мало.

"Ешь ананасы и рябчиков жуй…"

Я не понимаю, чем ананасы и рябчики лучше яблок и кол­басы. Может, они казались такими вкусными оттого, что были не всем доступны, что не все могли позволить себе их есть. А теперь в нашем "Гастрономе" очередь, когда продают анана­сы. Я покупал. Кисловато. По-моему, их срывают незрелыми. Бананы вкусней.

Рябчики? Батя рассказывал, что в детстве у них в селе, если ребенок капризничал, не хотел есть, ему говорили: "Рябчика захотелось?" Батя считал, что это имеют в виду их кудлатого пса, которого звали Рябко. Только взрослым он узнал, что ряб­чик это совсем не собака.

Когда б не эти стихи Маяковского, которые мы учили на па­мять в школе, мне бы и в голову не пришло есть рябчиков. А так я их заказал однажды в ресторане. И ничего особенного я в ряб­чике не нашел. Но сейчас я жрал бы этих рябчиков так, что толь­ко косточки б хрустели. И ананасами закусывал бы. Если, ко­нечно, не нашлось бы свежей паляницы и доброго куска "люби­тельской" колбасы. Вот черт - даже слюнки текут.

Когда я вернулся в гостиницу, дежурная по этажу - кокет­ливая девушка из так называемых блондинок - спросила:

- Как ваша фамилия?

- Пузо, - сказал я. - А ваше?

Дежурная смутилась.

- Вам телеграфный перевод. А моя - Гриднева. Но я не потому…

- Я тоже не потому, - перебил я дежурную. - Давайте перевод. Вы обедали?

- Обедала.

- А второй раз?

- Что вы?.. Я на работе.

- Ну, как хотите. У вас тут нет подмены?

- Есть, только я не могу.

- Тогда до свидания.

Не заходя в номер, я отправился в почтовое отделение. Но там было закрыто. Хорошо, что эта дежурная уже обедала.

Деньги я получил утром. Я был первым у кассы. Батя прислал пятьдесят рублей. И четыре из них я сразу же поставил ребром. С ходу прямо возле гостиницы в "Гастрономе" я купил три "городские" булочки, полкило колбасы "любительской", две бутылки напитка "Выставочный" на натуральных соках, мар­мелада и сигарет. Ох и рубанул же я!

А автооператор заработал у меня на четвертый день. Весь завод приходил смотреть. И было на что! Все любовались нашим роботом, а меня словно не замечали. Но теперь это меня не огорчало. Потому что когда режиссер поставит хороший кинофильм, зрители приходят смотреть на кинокартину, а не на режиссера.

Кто это понимает, тому легче живется на свете. Веселее.

- Выйди в "Гастроном", купи хлеба, - сказала мама. - Черного, украинского. Что, мне ходить хлеб покупать?

- Сейчас пойду.

Я взял какую-то старую газету, чтоб завернуть хлеб. Маши­нально посмотрел на четвертой странице сообщение о футболе. Там были старые данные, наша команда уже ушла далеко вперед. И вдруг ниже статьи футбольного комментатора я увидел маленькую заметочку, напечатанную черным шрифтом. Я про­чел ее и сразу забыл. Но когда я уже купил хлеб и собирался завернуть его, неожиданно для самого себя я вырвал кусок газеты, на котором была напечатана эта заметка, сложил и спрятал в карман.

Заметка называлась "Награда за мужество". В ней сообща­лось: "В ночь на шестнадцатое апреля в селе Залесье Черни­говской области загорелся дом А. Голобуского. В пылающем помещении спали жена А. Голобуского Анна и трое детей. Сам А. Голобуский, завфермой колхоза, был в это время в сосед­нем селе. Первой увидела пожар ученица десятого класса сред­ней школы № 1 комсомолка Людмила Петренко. Она, не раз­думывая, разбила окно, вскочила в пылающий дом и, рискуя собственной жизнью, бросилась спасать сонных детей. Их мать Анна Голобуская потеряла сознание. Первой Люда вынесла младшую девочку - трехлетнюю Оксанку. На Люде тлела одежда, загорелись волосы. Но она снова вернулась в горящий дом, вынесла второго ребенка, затем, несмотря на ожоги, снова бросилась в огонь и спасла жизнь пятилетнего Павлика. После этого она вытащила через окно хозяйку дома и стала при­водить ее в сознание, хотя и сама нуждалась в немедленной медицинской помощи. Такая помощь была ей оказана подоспев­шими односельчанами. Все жители села предлагали свою кровь для переливания и свою кожу для того, чтоб сделать необходи­мые пересадки. Сейчас Людмила уже выздоровела и чувствует себя хорошо.

За смелость и отвагу, проявленные при спасении трех детей и их матери во время пожара, Президиум Верховного Совета УССР от имени Президиума Верховного Совета СССР наградил медалью "За отвагу на пожаре" ученицу десятого класса залесской средней школы № 1 Черниговской области Людмилу Пет­ренко".

Я думал о том, что Люда Петренко - человек, на которого можно положиться. Во всем. Я понимаю - раз броситься за ре­бенком в огонь, ожечься, но вытащить его. Но ведь она это де­лала четыре раза. И наверное, ей было очень страшно и боль­но. Это не шуточки, когда горят волосы. Я, когда был в восьмом классе, сделал с ребятами ракету, которую мы набили спичеч­ными головками. С десяти коробок. Выхлопом из этой ракеты мне обожгло руку. Я чуть не выл от боли. Врача вызывали. Все кончилось пузырем на пальце. А тут волосы горели. И ведь она понимала, чем ей это грозит. Но это ее не остановило.

Вечером я решил написать письмо этой Людмиле Петренко. Я никогда не думал, что сочинить письмо так трудно. Как ни кру­тил, а все сбивался на слова вроде "вашим подвигом гордятся все комсомольцы нашего цеха" или "ваши успехи в спасении детских жизней во время пожара показывают, что комсомоль­цы во всем впереди". В конце концов я сообщил, что только теперь прочел о ней в газете и хотел бы с ней переписываться.

Ответ я получил почти через месяц. За это время я уже по­забыл о Людмиле и сначала был очень удивлен, что на мое имя пришло письмо из Черниговской области. Люда Петренко писа­ла мне, что просит извинить за то, что задержалась с ответом, что сейчас у нее конец четверти, и пришлось много заниматься, что она пока не имеет ни одной тройки и четверок меньше, чем пятерок, что на письма ей трудно сразу отвечать, потому что она получила много писем, особенно от солдат Советской Армии, даже с Дальнего Востока. Но, несмотря на это, перепи­сываться со мной она готова.

Письмо было написано аккуратным, ровным почерком на листках из школьной тетради в линейку, и я себе представил девушку, которая при свете керосиновой лампы сидит за столом и пером "86", опуская его в чернильницу-невыливайку и стряхи­вая лишние чернила, чтоб не получилось кляксы, пишет мне письмо. Смутили меня только послания от солдат.

Мне полагался отгул. Неделя. Я получил аванс, купил две ко­робки конфет, "Киевский" торт, бутылку одесского коньяка с тремя звездочками, сложил все это в свой старый чемоданчик, который приторочил к багажни­ку, и на рассвете выехал в Чер­нигов.

Я читал в журнале "Наука і суспільство" о черниговском Спасо-Преображенском соборе, о том, что он был построен в XI столетии, ровесник Софии Ки­евской, что сейчас проводятся реставрационные работы и что сооружение это отличается совершенством, гармоничностью и суровой простотой.

Я осмотрел этот собор. Все имелось, так сказать, в наличии. И гармоничность, и суровая простота. Не было только рестав­раторов. Но здание и так было в большом порядке. Собор да­же действовал. В него вошел старенький попик, за ним две ста­рушки в черном.

Собор стоял на холме, а вокруг было несколько могил. На одной из них, на каменной плите, я увидел сделанную на фарфоре фотографию - парень лет двадцати с кудрявым чу­бом. Умер в 1921 году. И надпись со стершейся позолотой. "Су­ди, господи, не по делам нашим, но по милосердию твоему".

Кем он был, этот парень? Убийцей? Предателем? Почему его жизнь полностью осуждена его близкими? Почему они надея­лись, что бог будет к нему милосерднее, чем были они?

Со странными просьбами иногда обращаются люди к богу… Мне вспомнилась песня парагвайцев. "Женщина, если ты когда-нибудь увидишься с богом, спроси у него…" "Парень, похоро­ненный рядом с этим знаменитым собором, если ты когда-ни­будь увидишься с богом, спроси у него…" Это не к богу обра­щаются. И не к людям. К совести.

Я спустился с холма и увидел странную штуку. Человек в си­нем пластмассовом шлеме, украшенном очками, со страхом смотрел на свой мотоцикл. "Паннония", венгерская дорожная машина. Выпускные трубы в цветах - от желтого до темно-си­него. Плохо отрегулирован карбюратор. Либо недостаточно по­дается топлива.

Я присмотрелся к мотоциклисту и увидел, что страх это было не то слово. Его узкое лицо выражало обиду, ужас, в общем, на нем было то самое выражение, какое бывает только в ми­нуты большого несчастья.

- Что случилось? - спросил я.

- Она не останавливается, - хрипло сказал человек.

- Кто она?

Назад Дальше