Весёлый Роман - Владимир Киселев 29 стр.

Люда собрала со стола тарелки, чтоб принести другие, чи­стые, и вдруг вся стопа выскользнула у нее из рук, грохнулась на пол. Несколько штук разбилось. Как она, бедная, растеря­лась, как покраснела! В глазах у нее показались слезы.

- К счастью, к свадьбе, - сказал председатель.

- Ничего, - утешил я Люду. - В этом культурном слое археологи будущего отыщут каждый осколочек, склеят их меж­ду собой, выставят эти тарелки в своих самых знаменитых му­зеях и навеки прославят твое имя в своих диссертациях.

Настоящий спорт - это всегда здорово. Но иногда это бы­вает так здорово, что мороз по спине.

Если меня спросят о том, что было самым прекрасным из всего, что я видел за всю жизнь, я отвечу: "Это было на фут­больном матче "Динамо" Киев - "Спартак" Москва". На ста­дионе - голова к голове, как семечки в подсолнухе. В пере­рыве между таймами в самом центре зеленого поля расстелили ковер. С трибун он казался носовым платком. Репродукто­ры, сразу сбавив тон, объявили: "Григ, Песня Сольвейг". Зазву­чал низкий женский голос, который слился с виолончелью. На ковре появилась девушка. С вольными упражнениями.

Что значит вообще вольные упражнения? А что значит вооб­ще литература? Или музыка?

Но эта девушка, и эта музыка, и это зеленое поле, и эти сто тысяч человек, которые смотрели на нее, - все это вместе и составляло то, что делает жизнь прекрасной, а людей добры­ми и способными на важные и правильные решения.

А когда я принял это свое важное решение? Я вспомнил, как мы с Людой сидели у реки на мостках, с которых женщины полощут белье. Струилась вода, и словно под ветром покачи­вались длинные зеленые волосы - подводные травы. На под­водном лугу поблескивала хромом стайка мелких рыбешек, как магнитные стрелки, повернутых головами в одну сторону. Они были неподвижны, несмотря на течение. Потом вдруг, в одно мгновение, все они повернулись на месте в другую сторону и снова замерли.

Как они сообщались между собой? Удивительная штука. И непонятная. Ну вот представить себе современные, оснащен­ные самой новой, совершенной техникой подводные лодки. Или самолеты. Разве могли бы они, даже при этой технике, так бы­стро передавать друг другу сигналы и выполнять их, координи­ровать свои движения, как эти рыбки? Да и удерживаться так на одном месте, несмотря на течение? Не сдвигаясь ни на мил­лиметр?

А как же эти маленькие рыбки сообщают друг другу коман­ду? Очевидно, есть у них для этого какое-то приспособление? Волны какие-то? Или еще что-нибудь такое, что позволяет им это делать мгновенно?

Говорят, инстинкт. Но это только слово. Что значит инстинкт? Он тоже должен каким-то образом материализоваться, он дол­жен передаваться, чтобы так сразу доходили все эти сообще­ния. Сказать, что рыбы делают это инстинктивно, - ничего не сказать.

Но если бы человек узнал, в чем состоит этот способ, и ов­ладел им, понял, как эти маленькие рыбешки общаются между собой, то, может быть, он смог бы использовать этот способ для удивительно ловкого, точного управления, скажем, автоматиче­ской линией станков. И в военном деле такая система была бы совсем не лишней. Так можно было бы управлять полетом са­молетов или групповым полетом ракет.

Я подумал, что, если бы я был настоящим человеком, я бы все на свете оставил и занялся только одним: попытался бы узнать, как удается этим рыбкам одновременно поворачиваться в воде, как они передают друг другу команду. Этому, мо­жет быть, стоило отдать всю жизнь.

И еще я думал о том, что уже никогда этого не сделаю, по­тому что уже принял свое самое важное решение.

В дверь робко позвонили.

Электрический звонок - простое устройство. Нет в нем ни­каких приспособлений, с помощью которых можно было бы определить характер и настроение человека. Но если этот зво­нок на твоей двери, ты всегда услышишь, кто звонит. Если на кнопку надавили неуверенно, звонок получится прерыви­стым, дребезжащим, имеет значение и продолжительность звонка.

- Заходите, заходите, - услышали мы с батей мамин го­лос. - Гости дорогие…

Так она это сказала, что мы с батей одновременно встали и пошли к двери.

В передней я увидел Илью Гордеевича и Оксану Митрофановну.

- Здравствуйте, здравствуйте, - говорил Илья Горде­евич. - Незваные, к примеру, гости… Извиняйте, если не ко вре­мени.

- Ко времени, ко времени, - говорила мама. - В комна­ту заходите.

- А как вы нас узнали? - удивился Илья Гордеевич.

- От сына слышала.

Ничего такого она от меня не слышала. Это просто очеред­ное мамино серендипити. Ум у нее так устроен, что из каких-то черточек она мгновенно умеет создать полную картину и сообразить то, на что другим потребовалось бы много вре­мени.

Оксана Митрофановна - красивая, зардевшаяся, в новом суконном костюме - ласково смотрела на нас своими умытыми глазами и смущенно твердила:

- Да вы не беспокойтесь, вы не беспокойтесь…

- Это, к примеру, привезли мы в Киев кабанчика продать,- сказал Илья Гордеевич. - На рынке, значит. Мясо, к примеру, сало. И решили с женой зайти познакомиться.

- А Люда? - спросил я. - Не приехала?

- Дома Людмила, - ответила Оксана Митрофановна. Мама тем временем накрыла стол. Ловко это у нее полу­чается. Как будто само собой.

- На автобусе приехали? - спросил батя.

- Нет. На автобусе кабанчика, к примеру, не довезешь. Ма­шина была попутная. Из нашего колхоза, значит. Мы и назад ею поедем - Илья Гордеевич погладил усы. - Мы вам, не обижайтесь, гостинец небольшой… Яблочек, меду… Я сейчас.

Илья Гордеевич вышел в переднюю, вернулся с корзиной, достал из нее полиэтиленовую флягу с медом, десятка два яблок пепина шафранного - я теперь знал этот сорт - и кус завернутого в промаслившуюся газету сала толщиной - честное слово - в две ладони.

- От кабанчика? - спросил батя.

- От него, - ответила Оксана Митрофановна. - Мягкое удалось - губами можно есть.

- Сколько ж он потянул? - заинтересовался батя.

- Два центнера будет. С гаком, - улыбнулся Илья Гордеевич.

Странное дело. Ни Илья Гордеевич, ни Оксана Митрофановна никогда не видели моих родителей, не знали их, но гостинец их был именно таким, какой в нашей семье могут взять без отказа, без того чувства неловкости, какое возникает, когда те­бе дают слишком дорогой подарок.

Батя принес из холодильника водку, разлил по чаркам.

- За ваш, значит, приезд и хорошее знакомство, - сказал он.

Меня все время не покидало беспокойное чувство: зачем они все-таки приехали? Повезли на рынок своего двухсоткило­граммового кабанчика! Но проще и ближе было продать мясо в Щорсе, Корюковке или, наконец, в Чернигове. Уж не слу­чилось ли чего с Людой?

Мама поставила на стол на хромированную подставку ско­вороду из зеленоватого жаропрочного стекла с шипящей яич­ницей, в которую пошло по меньшей мере десятка полтора яиц. Она все твердила:

- Ешьте, ешьте, пожалуйста… Когда б я знала, что вы к нам приедете - А так - что в доме… Сардины берите, кол­басу.

Гости ей были явно по душе.

- Что ж вы сами рюмочки с нами не выпьете? - спро­сил Илья Гордеевич. - Горькая она без хозяйки, к при­меру.

- Как не выпью? Обязательно выпью.

Мама медленно выцедила рюмку. Вот уж чего не ожидал. Я и не вспомню, чтоб она пила когда-нибудь водку.

- Вспоминают Романа Алексеевича, - говорила Оксана Митрофановна, ласково поглядывая на маму. - Можно ска­зать, все село. И председатель спрашивал, и бригадир. А от ре­бятишек проходу нет: что пишет, когда приедет.

- Вы, извиняюсь, в отпуск куда едете? - спросил у бати Илья Гордеевич.

- В Кисловодск думаю, - ответил батя. - В санаторий.

- Это дело, конечно, хорошее… А мы думали… С женой, значит… Может, к нам вы поедете? Чтоб всей семьей. И рыбу у нас можно ловить, и сад, к примеру.

- Спасибо, - сказал батя. - Я, конечно, не думал… И путевку мне обещали… лечиться, говорят, нужно. Хотя, ко­нечно, в селе… Может, позже? А как там у вас сейчас тру­додень?

Илья Гордеевич стал рассказывать. Разговор пошел о селе. И батя и мама вставляли свои замечания, говорили о селе, ка­ким они его помнили, удивлялись переменам, я чувствовал, что всем интересен этот разговор, и мне было интересно, но вместе с тем стоял за всеми словами еще один главный вопрос, о котором не упоминали и намеком, но он все равно присут­ствовал: что же дальше будет? Неужели так все и закончится - ничем? И чем симпатичней становились друг другу мои родите­ли и родители Люды, тем явственней насыщалась этим вопро­сом вся атмосфера.

Не знаю, как там разговаривают дипломаты на своих конфе­ренциях, но, думаю, что не хитрей и не тоньше. Оксана Митро­фановна рассказывала, какой у них погреб и сколько кадушек грибов, огурцов, капусты они ставят в него на зиму, а мама о том, что я скоро закончу автодорожный институт и что детям нужно учиться. Батя говорил про наш шестишпиндельний то­карный автомат, который сам производит черновую и чистовую обточку, подрезку торцов, выточку канавок, сверление отвер­стий, зенкерование и нарезку резьбы и при этом сам перестав­ляет детали и изменяет позиции, а Илья Гордеевич рассказы­вал про пасеку, про пальметтный сад, про свою корову сим­ментальской породы, парное молоко которой полезнее для здоровья любой кисловодской минеральной воды. А о главном, о том, ради чего они приехали, так до конца не было сказано ни слова.

Гости стали собираться, хоть и мама, и батя, и я очень их уговаривали остаться у нас на ночь - и место есть, и никого они не стеснят. Но Илья Гордеевич решительно отказался, ска­зал, что машина уходит, а завтра понедельник и колхозная ра­бота не стоит.

Мама на минутку вышла в другую комнату, сейчас же верну­лась и передала Оксане Митрофановне, как она сказала, для дочки коробку конфет "Ассорти" с памятником Богдану Хмельницкому на крышке и яркую косынку из тонкой шелкови­стой материи.

Никогда я этого не пойму. Не могла же она знать, что к нам приедут родители Люды. Когда же она успела это приго­товить?

Будь благословенна украинская земля с мягким ее клима­том и добрыми законами.

Я на ней женюсь - разговор окончен.

Я получил от нее письмо. Самое короткое из всех, какие я от нее получал. И самое лучшее. Больше не могу без тебя. Не хочу больше ждать. Приеду. Первым автобусом. Дай мне только знать. Пришли мне телеграмму с одним словом "По­здравляю". Для конспирации.

Я послал телеграмму с конспиративным словом, и сейчас шел по городу, и пахло свежей травой, листьями и водой, и в голове у меня сами собой сложились стихи:

Здорово жить на свете!
В небе горит луна,
В поле гуляет ветер,
Плещется в море волна…
Звезды сияют в небе,
Светят они во мгле.
Но где бы, друг, ты ни был -
Счастье твое на земле.

Я очень удивился, что сочинил стихи. И испугался, что забуду их. Я их записал на коробке от сигарет. Может, они и хуже на­стоящих стихов. Но мне они нравятся.

За стеклянной стеной кафе был Крещатик с его вечерними огнями, с шорохом подошв по асфальту и с шуршаньем шин. Мы сидели втроем за столиком - Люда, Виля и я. Перед каж­дым из нас была порция мороженого и бокал, в центре сто­ла - бутылка густого венгерского вина "Бычья кровь". Впро­чем, это была уже вторая бутылка.

Виля разошелся, и Люда смотрела на него радостно и удив­ленно. Это такое уж дело - если в компании хорошенькая девочка, пусть и не твоя, ты все равно распускаешь хвост.

- Прежде всего, - говорил Виля, - чтоб спор не был бес­плодным, нужно условиться о терминах. Кто такой человек? Вам кажется, что это само собой понятно. Но это не так, и уче­ные много об этом думали. Одни определяли: гомо сапиенс - человек разумный. Другие выделяли способность человека к языку, к членораздельной речи. Третьи говорили, что человек отличается от других животных тем, что у него имеются сво­бодные передние конечности - руки. Был ученый, который установил, что во всем животном мире только человек имеет мягкие мочки ушей, и поэтому предложил обозначить челове­ка так: "животное с мягкими мочками". Вениамин Франклин обозначил, что человек - это животное, производящее ору­дия. Гомо фабер - человек техники. А я думаю, что определений "гомо сапиенс" или "гомо фабер" недостаточно. Ка­ким-то разумом или зачатками разума обладают и животные. Так же, как способностью использовать предметы внешнего мира. А вот совесть - это то, чем обладает только человек.

Вот почему люди так мечтают о коммунизме, так стремятся к нему. К полному коммунизму. Когда отомрет государство. Ког­да не будет власти человека над человеком. Когда не станет карьеризма, не будет подхалимства, исчезнут жадность, воров­ство, измены и предательство. Когда всеми делами человека будет управлять только совесть.

- Нет, - возразил я. - Совесть сама по себе ничего не решает. Как ничего не решают эти твои мягкие уши. Вот в Хи­росиме, я читал, на памятнике жертвам атомной бомбы напи­сано: "Спите спокойно, ошибка не повторится". Чепуха. Они там не спят. Они там лежат. Они погибли. Умерли. И не они гаран­тия, что это не повторится. Мертвые гарантии могут помочь только мертвым. Живым нужны живые гарантии.

- И какие же? - спросил Виля.

- Ракеты. Атомные бомбы. Подводные лодки. Армия. Если только ты по-настоящему веришь в свое дело… Ты должен его защищать. Иначе тебя убьют, а дело твое уничтожат. Оружием. Тебя усыпят красивыми словами о совести и обо всем таком и уничтожат твое дело оружием. Если ты веришь в свое дело, ты должен быть готов. К войне. А я верю… - Я отпил глоток вина.

- Ты уходишь в сторону, - сказал Виля.

- Нет, не ухожу. Это очень красиво - голубь мира с ве­точкой в клюве. Но защищает наше дело не он. Защищают самолеты с бомбами на брюхе. Ракеты. Танки. И мы от них не можем отказаться. Мы не можем стать непротивленцами… Хо­рошо, конечно, полюбоваться нашим начальником цеха Лукьяненко. С его непротивлением и орнитологией. И можно вос­хищаться Ганди. Его духом. И удивляться, каким был наш Тол­стой. Такие люди, как Лукьяненко, а тем более как Ганди или Толстой, нужны миру. Они учат людей совести. Своим приме­ром. Они делают людей лучше, человечней. Но они могут су­ществовать только, пока есть другие, которые их защищают.

Опустился бы фашизм на землю - не было бы ни Лукьяненко, ни Ганди, ни Толстого. Лукьяненко убили бы, портреты Ганди уничтожили, а книги Толстого сожгли.

Ганди говорил, что атомную бомбу нельзя уничтожить при помощи других атомных бомб, что нельзя уничтожить насилие насилием. Уничтожить, может, и нельзя. Но защищаться от унич­тожения можно и нужно. Такие условия этой борьбы. И если они такие, я хочу быть на переднем крае. Мы с Людой знаем, где главное место. Хорошо, конечно, быть философом. Настоящий философ многое может. Нам это доказали и Маркс, и Энгельс, и Ленин. Но есть еще другое место. Армия. Авиация. Подвод­ные лодки. Ракеты.

Я бы мог сказать еще многое. О моем деде, который вое­вал в гражданскую у Щорса. О солдатах, о моем отце, и о Вилином дяде Пете, и о вице-адмирале Пазове - моем дяде, ко­торые воевали в Отечественную воину, и победили, и хотят, чтоб мы сберегли их победу, потому что победили они не толь­ко для себя, а и для нас, и для многих, для всех будущих по­колений.

Но вместо этого я пошутил:

- И форма будет нам к лицу. Виля не улыбнулся.

- Что ж, - сказал он. - Может, это и правильно. Но я тоже решил. И моим делом будет наука. Философия. Стремле­ние убедить людей, что абсолютно нет таких ценностей, кото­рые могли бы оправдать новую мировую войну. Как взывал еще тысячу лет тому назад китайский философ Ли Тай-по: "Прокля­тие войне! Проклятие делу оружия! Мудрец не может быть причастен к их безумию"… Хотя может случиться и так, что я те­бе еще позавидую.

Я посмотрел на Люду. Радость и любовь отражались на ее лице так ярко, как распластанный кем-то на январском сне­гу флаг.

А за стеклянной стеной по всегда праздничному Крещатику шли люди, и у каждого были свои дела, и у всех своя радость и свое горе, такие же, как у меня, и другие, о которых я только догадывался, как бы примеряя их всех на себя, а они примеряли меня, и кто-нибудь из прохожих в эту минуту тоже при­нимал важное решение, которое, может быть, определит его будущее и будущее других людей. Их решения - это и есть их свобода, их выбор. И каждый их вечер - обыкновенный вечер важных решений.

1 "Хорошего корчма не испортит, а плохого и церковь не исправит".

2 О волке разговор (подразумевается: "А волк в дом").

3 "Девушку и стекло легко испортить, но трудно поправить".

4 Сбесились.

5 "Богатому чёрт детей укачивает"

6 "Спасибо вам, мама, за вашу науку: баюкали вы меня, баюкайте внука".

7 Воз ломается, чумак ума набирается.

8 "Будет раскаяние, но не будет пути назад".

9 Как собака на крестинах.

10 "И за столы кленовые мы сядем ночью".

11 "Такая баба, что ей черт на маховых вилах сапоги подавал".

12 "Славных прадедов великих правнуки плохие" (Шевченко).

13 "Надежда - хороший завтрак, но плохой ужин".

14 "Бог, когда дает, то не мерит, а когда берет, то не жалеет".

15 "Хороша мазаная (имеется в виду маслом) паляница, а не ребёнок", "Давай свинье, когда кричит, ребенку, когда плачет, будет у тебя сытая свинья и чертов ребенок".

16 "Как стараешься, так и имеешь".

17 "Как у обезьяны про крест".

18 "Нужно было учить, пока кормили"

19 Благородный, постылый.

20 Пейте, люди, водочку, а вы, гуси, - воду, чтоб люди не говори­ли, что мы из плохой семьи.

21 Нам на здоровье, а врагам на погибель.

22 Кто пьет, тот кривится, а кому не дают, тот смотрит.

23 Пока до неба доберемся, еще по одной дернем. На дне моло­дые дни.

24 Муж пропьет вола, так это его слава, а жене и помело нельзя.

25 Бог помогает перевозчику, но тот должен грести.

26 Когда молодым был, то сорок вареников съедал, а теперь С трудом жую и насилу пятьдесят умну.

27 Ешьте, ешьте, на живот не обращайте внимания, лишь бы шкура выдержала.

28 Пусть чертов живот лопнет, лишь бы дар божий не пропал.

29 Где вы, пироги? Тут есть ваши враги.

30 Грех то непрощеный - есть пирог немазаный.

31 Вот наелся, как дурак на крестинах.

32 Если много родственников, то или семь раз пообедал, или ни разу не ел.

33 Малые дети рвут юбку, а большие - сердце.

34 Прожили, как в ступе столкли: ни вкуса, ни следа.

35 "Святой обычай - не одалживай"

36 "Наука и общество".

37 Когда шел я из Дебречина домой,

Преградила мне черная курица дорогу.

Иди, иди, черная курица, домой,

Не мешай, не мешай никому по дороге.

38 "Садик вишневый возле дома" (Шевченко).

39 Пасхальное яичко, украшенное цветными узорами.

40 "Леса - хоть дерись, воды - хоть мойся, а хлеба - хоть плачь".

41 "Нет надоя - дольем водою".

42 "Как усядутся наши возле кубка".