И тут я с изумлением подумал о том, что у меня в семье и вправду полный порядок, что мы с Ириной живем дружно и любим наших детей, что семья стала необходимой моей частью и что дом, который мы только начинали строить вчера, уже построен. А построен он во многом благодаря тебе. Ты единственная могла его разрушить восемь лет назад, но не пожелала этого сделать. Тогда достаточно было даже не твоего желания, а просто согласия - достаточно было писать мне чуть-чуть более ласковые письма, достаточно было появиться еще хотя бы на день в январе, но ты не захотела строить свой дом на обломках чужого…
Те полгода я не люблю вспоминать. Я будто ходила по ниточке. Внешне все было спокойно, но у меня стали появляться седые волосы. Я выдергивала их и рвала на части от бессилия. И все время твердила себе;
"Подожди, подожди… Еще недельку, еще месяц…"
Развод - это самое простое. Только на первый взгляд он требует душевных затрат. На самом же деле, по-моему, это нервный вопль эгоизма. Душевного труда требует семья, складывание дома по кирпичику. Не знаю, с какого дня, с какого часа, может быть, я почувствовала, что от меня уже что-то зависит. Я поймала кончик ниточки и стала осторожно тянуть. Алик все еще думал, что хозяин положения он, и еще весь был в том ослепительном дне, в августе. Но уже подходил Новый год, и я знала, что мы проведем его вместе, хотя оснований для таких мыслей совсем еще не было.
Я видела, что он вспоминает тот день ежеминутно, и мне казалось, что я сама вместе с ними хожу по улицам, горюю и прощаюсь.
…В аэропорту мы зарегистрировали мой билет, поскольку он сыграл в нашей жизни большую и почетную роль и его непременно следовало зарегистрировать, чтобы все было честь по чести. Мы положили чемодан на весы с длинной стрелкой, мы получили бирочку и посадочный талон, мы послонялись по залу ожидания, мы спланировали нашу дальнейшую судьбу, в то время как кто-то главный наверху уже дал распоряжение своей канцелярии и машина завертелась - нас пустили по разным ведомствам. Должно быть, нам сочувствовали сверху, глядя, как мы договариваемся о встречах зимой, а потом еще летом, и еще, и еще… Они-то уж знали, что следующий наш день выпадет не скоро.
Мы едва успели договориться о письмах, когда объявили посадку. Ты поспешно поцеловала меня, и тут твое лицо разделилось на две половины. Одна из них смеялась, а другая плакала. Я впервые заметил, что у тебя разные глаза, но сказать об этом уже не было времени.
Первое письмо я написал тебе на следующий день в том южном городе, на почте, где чернила сгустились от жары и засыхали на кончике сломанного пера, царапавшего бумагу, точно душу. Чернильница зеленела выпуклым изумрудным глазком, который я то и дело протыкал пером, но глазок непоколебимо восстанавливался и смотрел на меня немигающим застывшим взглядом. Буквы получались толстыми, изумрудно-фиолетовыми, неживыми. Из них строились слова, удивлявшие меня своей непохожестью на то, что они должны были выразить.
Письмо упало в почтовый ящик тихо и кратко, будто кто-то произнес шепотом твое имя.
Окошки "до востребования", которые существуют во всех почтовых отделениях, хранят множество тайн. Там, над кассой букв и слогов, точно прилежные первоклашки, сидят девушки-хранительницы или хранительницы-старухи, которые долго изучают паспорта, переспрашивая для верности фамилию, а потом склоняются над кассой и вынимают стопку писем. Они раскладывают их, как колоду карт, словно вот сейчас нагадают тебе перемену судьбы, - пока из-под пальцев не выпорхнет письмо с маленькой тайной, а остальные тайны спрячутся обратно в кассовый ящик.
Вот женщина отошла от окошечка и украдкой оглянулась. Потом острым ногтем мизинца она вскрыла письмо и, отойдя к окну, стала читать, читать, читать - прочитала до конца и начала сначала, и только во второй раз стала что-то понимать, а до этого слушала чей-то голос, ничего не соображая.
Вот мужчина получил сразу три письма и спрятал их в карман таким самоуверенным жестом, что мне стало жаль тех слов, которые ждут его взгляда.
Вот девушка с полуоткрытым ртом, как бы помогая хранительнице перебирать письма, заглянула в окошко, но пачка растаяла без остатки, и девушка осталась ни с чем. Она покраснела и извинилась, а потом отошла на цыпочках и спиною вперед. А та счастливица, что перечитывала письмо десять раз, уже строчит ответ, припав к измазанному чернилами широкому столу, и лицо у нее улетело далеко, к Черному морю, где минувшим летом она пережила стремительную, как вальс, отпускную любовь, и теперь, мучаясь собственной неверностью, тайком от мужа она прибегает на почту после работы и растрачивает там свою позднюю и неиспользованную нежность.
Наверное, ты помнишь эти сцены, потому что у тебя тоже было такое окошечко в твоем городе и оттуда тоже вылетали мои письма. Наш вчерашний день сменился осенью, и опавших листьев было так же много, как писем. Я написал тебе все слова которых, не сказал во время нашей встречи, я изобрел новые слова, и тоже написал их - из них сами собою получились стихи, - а когда пришла зима, выяснилось, что слова кончились, и я стал повторять их, как стертая граммофонная пластинка: я хочу тебя видеть, я хочу быть с тобой, я хочу тебя видеть, я хочу быть с тобой…
Утомительное однообразие моего рефрена, вероятно, удручало тебя. Твои письма становились все сдержанней. Приближался январь, когда ты должна была приехать в академию сдавать экзамены за первый семестр. Новогодний праздник прошел незаметно, не считая стихотворного прощания со старым годом, которое я послал тебе. Я помню его до сих пор.
"Давай простимся со старым годом и примиримся с его уходом. И дождь, и листья давай забудем и убиваться по ним не будем. Давай простимся с тем днем печальным, таким далеким, таким случайным! С тем днем, в который не возвратимся, давай простимся, давай простимся!"
Больше ты мне не писала.
Вчера я еще слишком плохо знал женщин, чтобы понять причину твоего внезапно наступившего молчания. Только потом, в последующие восемь лет, я кое-что понял и узнал. В частности, выяснилось, что поступки женщин, особенно в любовных делах, никогда не являются результатом длительного размышления. Они так же необъяснимы, как законы тяготения, и точно также безошибочны. Возлюбленная ведет себя подобно небесному телу и может превратиться то в падающую звезду, вспыхивающую пламенем любви, то в холодную комету, улетающую черт знает куда, в глубины космоса.
Объяснить своей траектории она не может…
Я догадывалась, что они переписываются. Я даже могла определить, когда Алик получал очередное письмо. Он становился грустным, рассеянным и часто смотрел в окно, будто хотел там кого-то увидеть. Я по-прежнему не упоминала об этой истории и ни разу не заглянула в письма, хотя Алик был довольно небрежен и плохо скрывал тайну. Порой мне попадались полосатенькие авиаконверты.
Уже зима наступила, приближался Новый год, а улучшения не наступало. Я купила елку и нарядила ее с дочкой. К нам пришли друзья и привели своих детей. Алик был Дедом Морозом. Он очень весело играл свою роль, танцевал с детьми и дарил им подарки. Наверное, никто, кроме меня, не заметил, что с нами была половинка Алика, а может быть, и меньше. Только я замечала, как вдруг мгновенно менялось его лицо в те моменты, когда дети отпускали его. Улыбка слетала, а на лице появлялось равнодушно-усталое выражение.
Я понимала, что ему трудно веселиться. Но и мне было нелегко.
Новый год - это всегда какой-то рубеж. Всегда надеешься, что после его встречи все станет по-другому. Вот и я ждала, что у Алика наступит выздоровление. Я уже давно относилась к этому как к болезни.
Но в январе стало еще хуже. Алик стал беспокойным и раздражительным. Домой приходил поздно. Терпеть мне становилось все труднее, но я терпела и все еще искала выхода. Я стала размышлять, почему с ним произошла перемена. Может быть, она снова приехала, и они увиделись? Конечно! Ведь она поступала в академию, кажется, на заочный искусствоведческий… Я не знала, поступила ли она, но если поступила, то в январе у них сессия. Странно, что я не подумала об этом раньше.
Мне стало все ясно, и мое терпение как рукой сняло. Напрасно я уговаривала себя успокоиться. Я не находила себе места. Одна мысль, что вот сейчас они встречаются, вызывала во мне бешеную ненависть. После приступа злости и тоски были слезы. Я высохла за две недели и почернела. Но я ничего не говорила Алику. Когда он приходил, я пряталась в кухне, чтобы не видеть его лица. Я боялась его увидеть. Мне казалось, что я прочитаю на его лице все.
Так продолжалось почти месяц. Положение стало невыносимым. Я уже думала за трех человек сразу: за себя, за Алика и за нее. Я решала задачу с тремя неизвестными, потому что я тоже была неизвестной. Я не знала, что могу выкинуть в таком состоянии.
За нее я думала так. Она сдала сессию, сейчас у нее каникулы. Почему бы не провести их с Аликом? За это время она сможет убедиться в его чувствах. Она поверит ему, потому что это у него по-настоящему. И она поймет, что с нею он будет счастлив.
За Алика у меня были путаные мысли. Что делать? Как сказать Ирине, то есть мне? Неужели развод? Что будет с дочкой?
У меня душа разрывалась за Алика.
А моя душа просто болела. Было так тяжело, что я оглохла и перестала слышать на какое-то время. Наверное, это было торможение нервной системы. Но я правда временами ничего не слышала.
И вот в последний день января - я хорошо запомнила - Алик пришел поздно, разделся и сразу лег в постель. Я пришла из кухни и посмотрела на него. Он лежал и смотрел в потолок. На лице у него было какое-то жестокое выражение. И я не выдержала.
- Слушай меня! - закричала я. - Встань! Не молчи, я не могу больше! Сделай что-нибудь, уйди, повесься, утопись! Я не могу больше, не мучай меня…
Он только повернул ко мне голову.
- Она здесь? - спросила я. Первый раз за полгода я упомянула ее.
- Нет ее здесь, Ириша, нет… - глухо сказал он.
…В коридорах Академии художеств я казался себе начинающим сыщиком, расследующим не слишком сложное дело. Начинающие сыщики, должно быть, очень самоуверенный народ. Дело оказалось сложным.
Я нашел деканат и доску объявлений с ним рядом, где были вывешены списки групп заочников. Твоя фамилия значилась в третьей группе, расписание зачетов и экзаменов находилось тут же, и я, довольный ходом следствия, направился в аудиторию, где ты, согласно расписанию, сдавала зачет по рисунку. Я уже приготовил несколько возмущенных фраз: почему ты перестала писать, как ты могла приехать, не предупредив, и тому подобное. После этих вопросов было подготовлено милостивое и легкое прощение, а дальше… Господи, как я ждал этого "дальше"!
Впрочем, никакого "дальше" тогда не было. Оно наступило только сегодня и совсем по-иному.
В аудитории рисовали гипсовую античную голову. Я сразу догадался, что это именно античная голова, поскольку она с олимпийским равнодушием смотрела на студентов слепыми выпуклыми глазами. Молодые люди рисовали голову с подлинным вдохновением. Преподаватель курил в углу. Я остановился в дверях и принялся искать тебя среди вынужденных любителей античности. Я уже забыл все возмущенные вопросы, я просто хотел тебя видеть и не находил.
Молодые люди потянулись к преподавателю с листами ватмана. Тот молниеносно ставил им оценки, не выпуская папиросы изо рта. Я тоже подошел и посмотрел через его плечо на список группы. Твоя фамилия была и здесь, но рядом с ней стояла знакомая со школьных лет буковка "н".
Буковка не сказала мне ничего нового, это "н" я уже обнаружил самостоятельно. "Ваш рисунок!" - сказал преподаватель, обернувшись ко мне. Я пробормотал что-то насчет того, что ищу свою сестру, и ткнул в твою фамилию пальцем. Преподаватель пожал плечами и посоветовал мне обратиться в деканат. "Знаем мы этих сестер!" - сказала его папироска, иронически покачивая погашенным кончиком.
В деканате со мной не хотели разговаривать. "А кто вы ей?" - "Брат". - "Братьям полагается такие вещи знать!" - "Я двоюродный брат", - глупо сказал я. "Ах, кузе-ен!" - пропела секретарша, заливаясь старательным смехом. Однако она все же сообщила, что ты сдала все задания и контрольные в срок, вызов на сессию тебе послан, а дальше ни слуху ни духу. "Может быть, она еще приедет", - высказала предположение секретарша.
Но вместо тебя в деканате через несколько дней появилась телеграмма, в которой ты просила академический отпуск "по семейным обстоятельствам".
"У нее нет семейных обстоятельств!" - сказал я секретарше. "Значит, появились", - уже сочувственно сказала она.
Тогда я ей не поверил…
Я ничего не понимала. Прежде всего я не понимала ее. Почему она так себя ведет? Ей достаточно было приехать и забрать его. Я это видела ясно.
Что я о ней знала? Почти ничего. Она закончила педагогический институт и работала учительницей в приморском городе. Еще она интересовалась искусством. Поэтому поступила на заочный в Академию. Жила она с родителями. Вот и все.
Я даже не могла представить себе ее лица. Она оставалась для меня девочкой с фотографии.
Но я чувствовала, что наступил решительный момент. Настало равновесие. Стрелка весов была ровно посередине, но так не могло долго продолжаться. Я стала испытывать ужасное желание увидеть ее.
Я не могла даже сказать, зачем мне нужно ее увидеть. Мне казалось, что достаточно на нее посмотреть и все станет ясно. А потом уже я подумала, что, может быть, с нею нужно поговорить. Я хотела ей сказать, что не нужно медлить.
И я решила поехать туда, чтобы привезти к ней моего мужа на тарелочке. Это все-таки был выход. Я не понимала, почему Алик не едет к ней. Не так уж это трудно.
Я посмотрела ее адрес у Алика в записной книжке. Там она была зашифрована инициалами, но я не знаю от кого. Во всяком случае, я нашла сразу.
Я что-то наплела Алику про командировку, и он поверил. Моя ложь была абсолютно неправдоподобной, потому что в то время у меня была преддипломная практика. Какие уж тут командировки! Но Алик все равно поверил. У него и в мыслях не было, что я могу на такое решиться. Он, наверное, думал, что в этой истории участвуют только он и она. Меня он не принимал во внимание.
Мне было очень боязно ехать. Но я взяла билет, оставила дочку Алику, села в поезд и поехала.
Я ехала целые сутки и все время с нею разговаривала мысленно.
У нас получались странные разговоры. То мы с нею уступали Алика друг другу. "Нет, он твой, он тебя любит…" - "Нет, он твой, ты его жена…" То мы тянули его каждая к себе и спорили из-за него. А то мы молча сидели пригорюнившись и удивлялись всей нашей жизни и этому узелку, завязанному так крепко, что не распутать.
Я приехала днем. Снега в городе не было, дул холодный ветер. Я села в трамвай и поехала. Мне сказали, где нужно выходить, я переспрашивала несколько раз, потому что плохо соображала. У меня в голове был какой-то туман. Я нашла дом, вошла в подъезд и подошла к двери.
И тут мне стало худо. Ноги у меня подкосились, и я уселась на ступеньку рядом с ее дверью. Я не плакала, слез уж не было. Я посидела несколько минут, собралась с силами и нажала на кнопку звонка.
Мне открыл пожилой мужчина, наверное, ее отец. Я спросила, дома ли она, и он сказал, что ее нет. Она скоро должна прийти. Он пригласил меня подождать в ее комнате, но я отказалась. Я сказала, что дело неспешное, я могу зайти позже.
"Дело неспешное… Дело неспешное…" - повторяла я, как дура, спускаясь во двор. Там я села на скамейку рядом с подъездом и стала ждать. Было очень зябко, я дрожала. Я не боялась, что меня узнают. Она не могла меня узнать.
Я просидела час. В подъезд входили разные люди, которых я осматривала невнимательно, в том числе и молодых женщин, потому что знала, что узнаю ее сразу. Так оно и вышло.
Я увидела ее издали. Еще лица не было видно, а я уже почувствовала, что это она. Она шла под руку с высоким мужчиной в меховой шапке. Она была в красном пальто. Они шли медленно, и она ступала так, что мне все сразу стало ясно.
Она была месяце на шестом или седьмом, даже пальто уже не могло скрыть.
Мужчина что-то ей говорил, а она внимательно слушала. На его пальце сияло золотое колечко. Они прошли мимо меня совсем близко. Я непроизвольно съежилась. Она повернула голову, и мы встретились взглядами. На секунду я что-то увидела в ее глазах, какое-то узнавание, будто она старалась вспомнить меня. Но тут же отвела глаза и повернулась к своему мужу. Перед дверью подъезда она стянула с руки перчатку, и я увидела, что на ее пальце тоже кольцо. Они вошли в подъезд, а я опрометью бросилась на улицу, к остановке трамвая.
Ночь я провела на вокзале. Я спала как убитая. Утром я взяла билет и поехала обратно.
…Я наведывался в академию до лета, до белых ночей и новой сессии. Там, на Университетской набережной, у меня появились свои любимые места. Когда наступило лето и ты опять не приехала, я ходил туда почти по привычке и пристраивался под сфинксом, наблюдая за входом в академию. Мимо меня проходили студенты с мольбертами, пока я разговаривал со сфинксом, жалуясь на тебя. Сфинкс загадочно улыбался, словно знал все любовные тайны и много веков работал почтовым оператором в окошечке "до востребования". Сквозь его каменные лапы прошли вавилонская клинопись и египетский папирус, он вручал тайные знаки любви неверным афинским женам и римским воинам, получавшим открытки с видами всех завоеванных провинций империи. Сфинкс устал от чужих тайн.
И та девушка, что выдавала мне письма на почте, когда они были, за время с января по июнь тоже устала чрезвычайно. Она издали замечала меня, плечи у нее сами собою поднимались в недоуменном и горестном пожатии, а на лицо сходила жалостливая до слез улыбка. Ей-богу, она сама согласилась бы писать мне письма, только бы я успокоился. В конце концов она уволилась с почты, потеряв, должно быть, веру в любовь. Еще одна сентиментальная жертва в нашей истории, происшедшая попутно, мимоходом.
И я стал забывать тебя - жить мимоходом, не думать о тебе, я бы сказал - изо всех сил не думать о тебе.
И я преуспел в этом, честное слово.
Я преуспел в этом настолько, что уже через два-три года мог не вспоминать тебя целую неделю, а если и вспоминал, то кратко, буквально одним вздохом или тонким уколом сердца. Я поместил тебя глубоко в душе, как стопку твоих писем, спрятанных в ящике письменного стола. Потом, года через три, Ирина совершенно случайно нашла эти письма и прочитала. Вот насколько затянулась эта рана: она смогла их прочитать и даже сделала маленький комментарий через несколько дней. "Вы с нею созданы друг для друга. Жаль, что у вас ничего не получилось", - сказала она спокойно, словно речь шла не о муже, а о незавершенной скульптуре великого мастера. "Не говори глупостей! Так не бывает. Это все красивые выдумки. Просто первая любовь, юношеское увлечение…" - сказал я, зная, что это не так. "Да… очень просто, - вздохнула она. - Ты всюду ищешь компромисса и хочешь усидеть на двух стульях. А любовь нельзя разделить на дольки. Это тебе не апельсин". - "Любовь - не картошка", - попытался пошутить я, но жена не приняла шутки, да и мне, по правде говоря, сделалось от нее тошно…