Что же, он может остаться здесь навсегда. Мечтавшие о просвещенном правителе посланцы Союза наследников не давали ему покоя. Он даже начал мысленно сравнивать власть вождя с серыми картотеками Министерства иностранных дел. Постепенно в нем утверждался гнев и страх перед изысканной западней. Чего им надо? Он ничего им не должен! Но вот на лодке проплыл незнакомец, и в каждом его выдохе слышались звуки их увещеваний. Это был незнакомец, отделенный от него тонкой перегородкой одного поколения. Но так же на лодке от селения к селению плавал его отец, проповедуя слово божье, которое принимали и которое ничего не меняло в жизни. И случайная смерть отца оставила больше сомнений, чем все его проповеди. Его мать была княжной Эгбо, и ее груз приходилось теперь нести. Она должна была унаследовать власть, но взамен приплыла туда, где ныне ржавеет пушка... Он был больше не в силах распутывать узы родства и чувствовал, как они оплетают его.
Весла изредка погружались в воду, чтобы течение не уносило лодку дальше от берега. Подчиняясь снотворному полдню, голова Секони упала на грудь. Но остальные насторожились, сознавая неловкость незваного посещения и серьезность его причин.
- Так мы пойдем к твоему старику?
- Не знаю, - ответил Эгбо.
Теперь, когда нужно было сходить на берег, он видел в ином свете свое всегдашнее разочарование и не мог отделить опасений за честь рода от судьбы сгоревшего огнеглотателя. Наконец он сказал себе, что селение на берегу - это смерть. И все же оно влекло его как возможность скрыться от мира, и он чувствовал запах его устарелых угроз и подспудных жестокостей и не мог не признать его темной жизненной силы.
- Как это ты не знаешь? Не вез же ты нас в эту даль, только чтобы сказать, что не знаешь?
- Слепой старик и его народ ждут чуда от нашего мифического всезнания. Но что может дать мне такая жизнь?
- Хотя бы столько жен, сколько хочется, - сказал Банделе.
- Да, конечно. Это серьезный довод.
- А власть? - сказал Кола.
- Такая власть хороша только как хобби. Она велика, если верить моим искусителям, Безграничная власть. Можешь дружить с новоявленными богами, можешь их похищать и требовать выкупа. Селение Оса господствует над главными путями контрабандистов, и тут не помогут ни вертолеты, ни полицейские катера. Правительство получает лишь то, что старик отдает добровольно. Это маленькое селение, но богаче его нет в этих краях. И соседи прекрасно знают свою выгоду. Они помогают Осе с давнишних времен.
- Но раньше ли, позже ли все распадется.
- Я не хотел бы этого видеть.
- Но кто остановит распад? Не твой дряхлый дед.
- Это можем сделать лишь мы.
- Но захотим ли?
- Конечно нет. Мы слишком заняты, только неясно чем. Я всегда задаюсь вопросом: чем же мы заняты? Мы, как слуги, несем на себе глашатаев будущего, которые в сердце - рабы и по сути - мыльные пузыри. Вам не кажется, что наша жизнь может оказаться речной гладью, по которой скользят дураки и которая отражает движение народа, начатое не нами?
- Я не на государственной службе, - пожал плечами Банделе.
- Но ты согласен с системой. Ты в ней живешь. Ты в ней сердцевина полого тростника.
- И поэтому власть привлекает тебя? - спросил Банделе.
- Я не хочу быть речной гладью.
- И отступником, - вставил Кола.
- То есть?
- Отступник это лицо, которое я не могу нарисовать, даже плохо. Полная безликость.
Гребец погрузил руку в воду и с тревогой сказал:
- После полудня прибой меняет течение.
- Нас относит от берега?
Гребец кивнул.
Стараясь казаться наивным, Кола спросил:
- А сколько жен у твоего деда?
Эгбо понял и рассмеялся:
- Я же сказал, что это серьезный довод. Я думал об этом. Серьезно и долго. Какая возможность - не только наполнить свой дом женщинами, но и быть за это в почете. Не знаю, сколько жен у него, но я бы завел их великое множество.
- Зачем?
- О, я мечтал об этом десятки раз. Возрождение старых обычаев. Пример для всего мира.
- Ты первый из нашего поколения, кто мечтает о прошлом.
- Наоборот. Многоженство весьма современно. Конечно, оно возникло давным-давно, но кто тогда называл его многоженством?
- Ладно, ладно. Сойдем мы на берег?
Словно не слыша вопроса, он продолжал:
- Иногда я и сам вижу его бессмысленность. Какая, скажите, разница между гнусной речной рыбешкой и грязной портовой жабой? Какая разница?
- Никакой.
- И в этом бы я убедился, если, поддавшись соблазну, занял место вождя. Разницы нет. Иногда я даже способен сказать себе: "Твой дед - всего лишь прославленный разбойник". Но и это не помогает. Лучше быть прославленным разбойником, чем горластым рабом.
Лодочник указал на воду. Течение стало заметным, оно вздувалось, как мышцы под сонной кожей удава. Оно вас задушит, мог бы сказать гребец, задушит руками русалок, затащит в глубинные пропасти ласково, по-матерински.
"Рано, - подумал Эгбо, - рано вам услаждаться еще одним Эгбо". Надо было решать, а выбора он не сделал или не знал, что сделал.
- Ладно, поплыли.
- Куда? Ты не сказал куда.
Может быть, Эгбо хотел, чтобы лодка сама поплыла, сняв с него бремя выбора, но Банделе всегда отличался упрямой настойчивостью. И Эгбо просто сказал:
- По течению.
- Как отступник? - расхохотался Кола.
Тень гнева упала на его лицо; он не в силах был позабыть неудачу своей последней попытки и особенно то, что дорога назад оставалась открытой - как спасение. Он огляделся, ища, на ком бы сорвать злость. Нашелся один Ласунвон, адвокат и политик. Он всегда приставал к их компании и служил подобием мусорной урны для извержения эмоций и никогда не роптал. Эгбо молча смотрел, как того удушает тугая резинка факультетского галстука, обладавшего собственной волей. Кадык Ласунвона прыгал, пиво в нем устремилось вверх, и ноздри его напомнили два пожарных шланга. Снова открыв глаза, Эгбо увидел, что Ласунвон, улыбаясь, кланяется компании.
Банделе взял опустевший соседний столик за тонкую длинную ножку и водрузил его боком, как щит от порывов дождя и ветра. Саго внезапно вздрогнул.
- Ты дрожишь, - сказала Дехайнва, положив ему руку на лоб.
- Сыро, - ответил он, - Я не дрожу, только к сырости все не привыкну.
- Врешь. Ты вчера простудился. - Она обратилась к соседям: - Он опять ездил по дороге к Апапе. Знаете зачем? Похихикать над застрявшими в грязи машинами.
- Неправда. Я ищу там в рытвинах нефть.
- Смешно.
- Нисколько. Надо только увидеть, как она выступает прямо на середине дороги.
- На велосипеде в такую погоду! Оттого-то все и зовут тебя коммунистом. Знаешь, ты - первый в списке лиц, подлежащих заключению без суда.
- Пусть сначала примут такой закон.
Дехайнва, все еще гневаясь, повернулась к Банделе:
- Он вернулся с больной головой, и из носа текло. Поделом ему.
Саго скорчил гримасу и укутал голову шалью. Воцарилось, молчание.
Труба пронзила ночь последней крикливой нотой, и саксофон отступил в тень; раненая змея уползала с непристойным шипением. Кола изрисовал все бумажные салфетки, и Секони указал ему на свободный уголок одного наброска, но тот покачал головой:
- Тут и боб не поместится. - И он стал размахивать пачкой рисунков в надежде привлечь внимание официанта. Секони взял у него шариковый карандаш и нарисовал в отвернутом уголке что-то, подобное луковице.
Кола сдался. Официанты толпились у бара. У них был усталый, отсутствующий вид; двоих загипнотизировали потоки воды, низвергавшейся с крыши. Кола взглянул на луковицу и обратился к Эгбо:
- О чем это ты говорил?
Громкий скрежет раздался в слепом воздухе, жалоба вымокших голых стропил, - вот-вот где-то мог обрушиться цинк. Все смотрели на низкие крыши, но Секони видел, как кошка:
- Вввон тттам. - И тотчас донесся грохот и мокрый стук кирпичей и за ним приглушенный лязг кровельного металла.
- Один зуб, - объявил Эгбо. - Из гнилой десны горизонта выпал один зуб.
- Ннно тттам сссегодня бббудут бббездомные, - Секони заикался сильнее обычного. - Нинам ссследовало бы пппойти тттуда и пппомочь.
Саго начал похрапывать. Обычно гроза вдохновляла Эгбо, сегодня же он хмурился и осыпал небо упреками:
- Я тебя не просил ликовать над моим несчастьем.
Кола стал рисовать на левой руке. Банделе, словно домашний геккон, забился в угол.
Люди сказали: "Крепкая голова"; для Эгбо же это было лишь детским упрямством, и он вновь рассердился на собственное бессилие. Чужие и взрослые мудрые люди, вытащив его из воды, сказали: "Крепкая голова". Но они не спасли дочь вождя и мужа ее, проповедника. Их тела извлекли из воды только к вечеру. И начался путь из дома в дом, ибо тетка его была столь беспокойной натурой, что лица ее он не мог себе точно представить. Школьный учитель, первый его опекун, нещадно порол его. Вернувшись из Дагомеи, тетка услышала его вопли и разбила чернильницу об учительский череп. После он жил в Ошогбо у купца, компаньона тетки. Одни розги жена его заменила другими. Он не хотел работать в лавке.
- Моя тетка в компании с вами, - заявил Эгбо, - но это не значит, что я должен стать у вас продавцом.
Было и нечто похуже.
- Приветствуя старших, - учил купец, - надо ложиться на землю.
- Как, прямо лечь на живот?
- На живот, чертов сын.
И Эгбо его деликатно поправил:
- Мой отец был достопочтенным священником, и он никогда не учил меня ложиться на землю.
Схватив кобоко, купец спускал с Эгбо три шкуры.
- Мальчишка! - кричал он. - Плеть тебя вразумит!
Через несколько лет Эгбо отправили в интернат, и он возвращался к купцу лишь на каникулы. Опекун его поджидал, и брюхо его, распухшее от амалы, колыхалось над узким ремнем. Эгбо ставил свой чемодан, брал себя в руки и приветствовал старшего стоя. Из-под стула взлетала плеть, но против нее находились теперь разумные доводы:
- Если я перед богом встаю на колени, так как же я буду ложиться на живот перед вами?
И купец замирал, и плеть трепетала в руке. Может быть, бог подслушал их спор и стал на сторону Эгбо? Испугавшись такой мысли, Эгбо ждал небесного гнева. Он целыми днями старался быть незаметным, говорил только шепотом, ждал, что бог позабудет дерзкую мысль и его самого. Но ничего не случилось в течение недели, двух, трех, и Эгбо вновь осмелел. Он все равно прав, и слово его вовсе не детский лепет. Но для расправы не трудно найти причину, и Эгбо в полночь нашли в роще Ошун у края реки, он лежал и слушал.
- Что ты тут делаешь? - спросили его.
- Молюсь, - был ответ, и его избили за возвращение в язычество.
- Цивилизованные дети молятся в церкви, - кричала тетка, - в церкви, а не в проклятой языческой роще!
Они ждали конца дождя, порой погружаясь в дремоту.
Саго пошевелился, привлек к себе Дехайнву и прошептал:
- Скажи честно, я кажусь таким же пустым, как и все?
Но Банделе услышал его и сказал:
- Пустопорожним, как политик на пресс-конференции.
- Эти двое до сих пор живы, - сказала Дехайнва о Коле, чья ладонь была испещрена чернильными линиями, и о Секони, который боролся с камешками, силясь сказать неизвестно что. Конечно, про камешки он выдумал сам, и это было единственным юмористическим отступлением в жизни, полной мучительной откровенности...
- У ммменя в дддетстве была пппривычка глотать кккамешки... И кккогда я иккаю... они ппподступают к гггорлу и не дддают ггговорить. - Так называемая икота была особенно сильной, когда Секони был чем-то взволнован. Тем более что из-за нее все в устах его приобретало комический смысл. Попытки высказаться делали его беспомощным ребенком, и он бунтовал под напором мыслей, ищущих выхода. Пошлость, неразбериха, нечленораздельность, даже собственные обычные слова и поступки - все ошарашивало его новизной, и он терял дар речи.
Саго жмурил глаза и несмотря на увещевания Дехайнвы дергался из стороны в сторону, как змея, готовая укусить. Эгбо снисходительно поощрял его нехорошей пьяной ухмылкой.
- Ну, что тебе надо?
С трудом Саго проговорил:
- Смотрите, у Эгбо ультрамариновое лицо. Здесь особая атмосфера.
Синий свет из аквариума падал на Эгбо. Блики его играли и на лице Ласунвона.
Задремавший было Банделе выглянул из тени, осмотрелся и заключил:
- Значит, дождь все идет.
Секони хихикнул. Кола взглянул на него и вновь погрузился в работу. Ничего не случилось. Секони умеет смеяться, лишь вспоминая о чем-то. На слова и поступки людей он отвечает тревогой и недоумением, так что, не зная его, можно подумать, что ты его чем-то обидел. Когда же что-то напоминает Секони о чем-то или он сам вспоминает былое событие, он выдает короткий загадочный смешок.
Рыбки в аквариуме затеяли игру. Они били хвостами, всплывали и погружались и из-за камешка наблюдали за неким невидимым преследователем. Ласунвон расчувствовался. Он погрозил рыбкам пальцем и сказал:
- Мы сами в ловушке, хотя и знаем, где выход.
Рыбки возмущенно замерли. Секони безуспешно боролся с камешками и тряс головой. Эгбо взял Ласунвона за галстук и дал ему подзатыльник:
- Бог тебе не простит!
Саго выпрямился и стал высматривать официанта.
- Проклятый озноб, надо еще выпить.
- Хватит, ты уже пьян.
- Ты здесь единственная женщина и должна быть незаметной. Ни слова, ни слова в мужском обществе.
- Ты просто пьян.
- Я трезв. Черт побери, я трезв. Во всем виноват этот несчастный оркестр. Первая нота меня добила. К тому же переход от светского вечера к дождевым барабанам. Ритм дождя слишком сложен, и я не вдруг могу его уловить. Как и ты, крошка.
- Ты говоришь слишком много.
- А тебе совсем не следует говорить. Кроме того, я не желаю быть как они. Посмотри, какие они. Один Шейх бы заговорил, если бы не камешки.
Дехайнва прижалась к его плечу и задремала. Саго с опаской думал, что оставлен один на милость разговорившегося Секони. Как бы случайно, он под столом задел ногу Эгбо, но тот лишь отодвинулся. Он всмотрелся в глаза Банделе. Тот глядел на него со своей обычною кротостью:
- Не беспокойся, не сплю.
Саго подался к нему через стол и шепнул:
- Он меня угнетает, мне тошно и без него.
- Отчего?
- Не поверишь, но я тоскую по нашему покойному шефу, сэру Дериноле. Вот уж не думал, что я пролью о нем хоть слезу.
- Это бывший судья?
- Да. Адвокаты прозвали его Мертвецом. Он был человеком, пока его не купили политиканы. Забавно, когда он был жив, я его презирал.
- Я думал, ты хочешь отвлечься от мрачных мыслей.
- Верно. Но Шейх меня растревожил. Он так серьезен, что просто не знаешь, что делать... Как будто калека вылезает из машины, и неясно, чем ему лучше помочь. Поддержать под локоть, распахнуть дверь или не замечать? Или вытащить и подать костыли? Отчего он такой невозможный? Я никак не могу привыкнуть.
- И не надо. Не обращай внимания.
- Легко сказать. Я этого не могу. Иногда я перебиваю его и чувствую, как все в нем борется, словно я его душу, почти задушил. И как ухитряется Кола...
- Кола его охраняет от неприятностей.
Кола, конечно, все слышал. Впервые он подумал о себе в такой роли и решил, что это не очень точно.
- Скажи мне, - продолжал Саго, - зачем он выдумал этот собор бытия?
Банделе оглянулся. Секони не слушал, но все равно Банделе сказал:
- Потом, потом. Кола объяснит это лучше.
Мало кто был всерьез безразличен к Секони, а его фантазии отнимали столько времени!
Новые музыканты появились на эстраде, эти пришли не ради соревнования с дождем. Небольшая группа апала была подобием струнного трио, квартета или одинокого скрипача, который играет в европейских ресторанах для щедрого кошелька. Странствующие голодные музыканты жили за счет чаевых. Обычно они занимались вежливым вымогательством на улицах, на базарах, даже в частных конторах. Они умели разнюхать, где что случится, и готовились к крестинам задолго до рождения младенца. Они наглели, применялись к городским нуждам, учились у белых гастролеров и на приемах с коктейлями были незаменимы, как маслина на палочке. Сначала их мелодии, потом их инструменты - особенно говорящий барабан - вторглись в ночные клубы. Наконец они появились сами, используя каждую минуту, не заполненную привычной музыкой. Как эти сегодня. Всего лишь одна гитара; три барабана, которые словно росли из-под мышек; приглушенные модулирующие голоса. Они профессионально оценивали настроение, переговаривались между собой, да публика и не поняла бы их языка. Мода переменилась. Отрицать их было несовременно, и после крикливого саморекламного вздора джазовой музыки они пробуждали живые чувства и намекали на то, чего публика так недавно стыдилась.
Внезапно, размахивая руками, выскочил метрдотель.
- Кто их впустил? - закричал он, чтобы узнать настроение завсегдатаев побогаче. Но те замахали руками, и он, хихикая, скрылся за стойку, довольный тем, что получит бесплатную музыку.
- Вестники окончания потопа, - изрек пробудившийся Эгбо.
Кола взглянул на него:
- Что ты сказал?
Официанты ожили, и Кола получил новые салфетки.
- Я должен лечь на живот, - стонал Саго. - Вы не поверите, но меня тошнит от тембра их барабанов.
- Саго... - устало сказала Дехайнва.
- Я не вру. Это от вибрации. Музыка прекрасна, но переварить ее я не в силах.
- Всегда у тебя что-то не так. Не знаю, как ты дожил до этого дня.
- Заткнитесь вы оба! - прикрикнул Эгбо.
Отброшенные в далекое прошлое, к неуловимым воспоминаниям, люди пели в лад с шумом дождя, уже не воинственно, но устало, чуть слышно, и один за другим слушатели оживали, встревоженные и покорные. Но для Эгбо и всех за столом очарование вдруг пропало, ибо Секони надумал бороться с камешками. Муки его немоты были ужасны. Эгбо свирепо ждал начала извержения.
- Нннигилист! - как выхлоп мотора. - Бббоишься дддоброты. В ррразумном человеке бббоязнь кккрасоты или дддоброты... тттрусость!
- Ты не дашь нам дослушать музыку?
Эгбо взял у Колы карикатуру.
- Она действует мне на нервы, - сказал Кола, словно объясняя, отчего он изобразил женщину с таким зобом и сделал ее ноги похожими на утконосов. Только теперь Эгбо увидел оригинал. Никто из них, кроме Секони и Колы, не заметил, как она завладела танцевальной площадкой. Она была сама по себе и не нуждалась в партнере. Огромная, она заполняла собой все пустое пространство и не обращала внимания ни на кого. Она двигалась медленно, в ритме дождя, окутавшись песней. И музыканты стали подыгрывать, одевая ее звуками и своим настроением.
В упоении она закинула голову, причащаясь псевдотропической свежести пальм, бананов и прочего, намалеванного посреди потолка. Ведущий ударник наступал на нее, зацепив ее плоть крюком барабана. Зеленые и оранжевые ленты дождя оплетали ее, спадая с краев зонтичного навеса, а ее отражения чередовались в кривых зеркалах ручки зонтика. Менявшийся ветер бросал на нее струи воды, но она их не замечала. Ударник ретировался, отирая рукавом мокрую гладь барабана, но голос его был с танцующей.
Длинная, тонкая, обманчиво хрупкая рука Банделе показалась из-за угла и выхватила карикатуру у Ласунвона, который хотел бросить ее на мокрый пол.