Они надолго замолчали, думая каждый о своем, и продолжили прогулку. Вышли приятели из задумчивости, когда очутились возле знаменитого в Городе места, называемого Косой. Это была глубоко вдающаяся в озеро отмель, заросшая травой и высокими кустами. Около песчаной дорожки, ведущей вглубь Косы, стояла огромная железная вышка, служившая ранее спасателям, а ныне пришедшая в негодность за неимением, кого спасать. Писатель и Музыкант осмотрелись и, не сговариваясь, полезли на самый верх Вышки, чтобы видеть все… Забравшись туда, приятели остановились у самого края круглой площадки с заржавленным обводящим поручнем и залюбовались видом, раскинувшимся перед ним. В резких лучах догоравшего солнца небольшое озеро выглядело целым морем с переливчатыми гребешками встававших волн. Но уходящее солнце как бы прихватывало с собою часть этого моря, на глазах уменьшая его. Голубые горы на другом конце озера четко проступали на горизонте, пожелтевшие острова тонули в блистающей мантии водной глада. Прибрежный песок отсвечивал тяжелым золотом…
Вдруг Музыкант почувствовал быстрый укол в сердце. Он охнул и повернулся к Писателю, но тот был совершенно спокоен. Что-то щемяще-грустное навалилось на Музыканта, и он, торопливо оглядевшись, неуверенно продолжил прерванную беседу.
– Вот, как считаешь, отчего в Музыке все так совершенно, а в жизни людей нет? Ведь мир так красив, – каким-то жалким жестом он обвел вид вокруг.
– А ты ее видел, жизнь-то? – улыбнулся Писатель. Ему казалось, что Музыкант, даже после армии, духовно почти не вырос, продолжает рассуждать, как ребенок. Некоторые вопросы приятеля его просто раздражал, он подозревал в них подвох и скрытую насмешку.
– Не так много, конечно, но видел достаточно, – твердо сказал Музыкант. – Больше видел мерзкого, быдлячьего, но там за два года и много передумал.
– Все мы что-то видели! А Кто-то, должно быть, видел все.
– Кто же это? – живо спросил Музыкант.
– Пушкин, к примеру.
– Пушкин, Бах, Моцарт – да! Но кто из нас, смертных?
– А их ты что же в ангелы записал? – засмеялся Писатель.
– Они Боги, – уверенно, почти не раздумывая произнес Музыкант.
– Да боги ли? – усмехнулся Писатель.
– Да, конечно!
– "Каждый пред Богом наг, жалок, нищ и убог, в каждой музыке Бах, в каждом из нас Бог"! – процитировал: Писатель.
– Кто это сказал? – заинтересовался Музыкант.
– Это Иосифа Бродского стихи.
– Броцкий? – переспросил Музыкант.
– Точно, он самый!
– Он хорошо сказал, хотя я не знаю его, не читал… Но как же быть нам – не богам?
– Ну, это смотря кому что нужно… – пожал плечами Писатель и начал спускаться вниз. – Вот ты, например, себя как определяешь?
– Я? – замялся Музыкант. – Сложный вопрос, вообще-то. Мне хочется просто понять, смогу ли я в жизни сделать что-то… смогу ли я дать людям что-нибудь свое?!
– Очень ты нужен людям! – Писатель почти спустился до половины лестницы, но счел нужным остановиться и прочитать Музыканту мораль. – Человечество узнает о тебе сто лет спустя после смерти и тупо удивится, как это оно раньше не разглядело такого парня… Если вообще узнает и что-то скажет! Не надо считать, что твой долг – делать что-то для людей вообще, сделай что-то полезное хотя бы для себя. Или для своей семьи…
– Нет, я не о славе, черт с ней, – Музыкант затрусил следом. – Я о том, чтобы создать что-то, хоть в десятой доле равное Богу.
– В десятой доле! Да тебе никогда не сделать такого…
– Почему? – поразился Музыкант.
– Почему? – разозлился Писатель. – Потому что даже наш разговор (а ведь мы тут одни, верно?) уже был и был не раз, и все уже было сделано – и в десятой, и двадцатой доле! И все это уже было, было… А мы, знаешь кто? Мы – вечные дублеры.
– Успокойся! Ты сам не веришь в то, что говоришь. Не так уж и зря мы живем, иначе… стоило ли знать об этом?
– Знать, действительно, не стоило! – угрюмо отметил Писатель. – Жили бы, как птички божьи, не ведая стыда…
– Мы-то точно живем для другого! – пробормотал Музыкант. – Для светлого и чистого, как музыка.
– Все живут, в общем-то, для одного…
– Для чего же, – оживился Музыкант. – Ну, скажи?
– Для смерти! И мы не исключенье, и не были исключеньем, как бы ты не хмурился, ни Бах, ни Пушкин, ни Достоевский… Да и бог-то не всякий, вспомни Осириса.
– Я знаю теперь, зачем мне жить, – твердо сказал Музыкант. – Во всяком случае сейчас.
– "Блажен, кто верует, тепло ему на свете…" – блеснул эрудицией Писатель.
– Это отлично сказано, откуда?
– Сам сочинил! – неожиданно соврал Писатель.
– Так ведь в этом уже часть Бога! – оживился музыкант. – А прежние твои стихи мне не нравились, если честно…
– Ну да, Александра Сергеевича стихи вообще-то…
– Пушкина? – удивился Музыкант.
– При чем здесь Пушкин?! – Писатель поморщился, разговор начинал его утомлять. – Давай домой, а? У меня что-то нога заболела…
– Вот как? А у меня что-то сердце кольнуло, – спохватился Музыкант. – Пойдем к дому, завтра в училище.
– Стареем, друг, – усмехнулся Писатель. – А вроде, и не жили еще.
Они окончательно спустились с Вышки и побрели к городу.
Последняя встреча
После этой встречи Музыкант долго не виделся с Писателем. На все предложения последнего прогуляться он отвечал уклончивыми ответами, ссылаясь на занятость в училище, куда он вернулся, предварительно съездив в колхоз (без чего музыкальное образование в СССР, конечно же, будет неполным). Писатель потихоньку приступил к своей дипломной работе, попутно взявшись за обучение детей в школе Билибинска (в рамках обязательной для филолога педпрактики). Работа в школе не очень обременяла его и даже доставляла некоторое удовольствие. Казалось, приятели забыли о своих беседах и спорах, а неоткрытая истина уже не так сильно тяготит их, утонув в потоке мирских проблем. Дело потихоньку шло к зиме, а они и не подумывали о новой встрече.
Неожиданно Музыкант сам зашел за Писателем, чего не случалось и в лучшие дни их дружбы. Обычно они уславливались о встрече заранее – по телефону. Писатель, хотя и был занят, но, посмотрев на лицо несколько осунувшегося Музыканта, быстро собрался пройтись. Приятели отправились, чтобы совершить последний совместный в их жизни круг… Музыкант мало говорил, пока они бродили вдоль городских улиц – сначала шумных и суетных, потом – пустых и мрачных. Он слушал разглагольствования Писателя о несовершенстве системы школьного обучения, о неясном будущем великой страны при таком руководстве царя Михаила, но какая-то странная улыбка все время блуждала по усталому лицу его.
Подождав, когда приятель иссякнет, Музыкант торопливо огляделся и перешел к главному, ради чего он и пошел на эту встречу. Остановившись возле парковой скамейки, у которой они обычно расставались, Музыкант решился на откровенность:
– Ты в прошлый раз говорил о Смерти, точнее, о том, что все уже было и мы все уже были!
– Говорил, не спорю, но говорил так себе, средне, – Писатель явно перефразировал фразу Булгакова.
– Да-да, но не кажется ли тебе странным это вечное движение жизни по замкнутому кругу? – Музыкант очень внимательно смотрел на приятеля. Словно от его ответа что-то реально зависело.
– По спирали, точнее.
– Пусть так, – кивнул самому себе Музыкант.
– Что ж странного? Кому захочется по нескольку раз переписывать сценарий жизни людей?
– А он точно написан? – тихо спросил Музыкант.
– Конечно, все повторяется.
– Но тогда зачем Блок, если был Пушкин? Зачем Моцарт, если был Бах? Зачем мы, если мы уже были?
– Откуда же мне знать? – удивился Писатель.
– Да, я понимаю, – с грустью сказал Музыкант. – Только вот думаю: я не умел хорошо играть и ничего не чувствовал – ни боли, ни радости. Теперь я играю других музыкантов, это дает мне… волю жить, желание счастья! Но ведь свое создать не могу – это хуже отчаянья!
– Так бывает у всех, что тут говорить…
– Я берусь писать музыку, но знаю, что это уже написано. Зачем же писать заново и хуже старого? Играю по вечерам на гитаре! Зачем мне играть, зная, что есть лучшие исполнители… Пако де Люсия и все прочие…
– Здравое рассуждение, – отметил Писатель. – Но отсюда вовсе не следует, что и жить не стоит. Иначе человечество сильно уменьшилось бы в численном отношении.
– Да стоит ли?! – скривился Музыкант, его лицо вдруг приобрело некий сероватый оттенок. – отягощать мир своей персоной?
– Да ты что, в самом деле! В Америку собрался что ли? – разозлился Писатель.
– Причем здесь Америка? – удивился Музыкант.
– При том, что "Преступление и наказание" надо было в школе как следует читать!
– Не понял тебя!
– Это эвфемизм, замена слову "самоубийство", – устало пояснил Писатель. – Так Свидригайлов Раскольникову говорит о своем решении…
– Вот как! Я и забыл совсем, – чему-то как бы порадовался Музыкант. – А вообще теперь я спокоен, всего не узнаешь, да и не нужно это.
– Ну и славненько, – начал успокаиваться Писатель.
– Теперь, – многозначительно добавил Музыкант.
– Теперь? Слушай, да ты и впрямь что ли… – Писатель с трудом подбирал нужное слово, – задумался об Этом?
– Я имею в виду не смерть, а самопознание в своем роде, йогу, хе-хе, – слова Музыканта звучали явно издевательски.
– Хорошенькое самопознание! – хохотнул Писатель; ему отчетливо показалось, что приятель просто набивает себе цену подобными заявлениями. – Я все-таки думаю, что ты не сваляешь такого дурака?
– Дурака? – изумился Музыкант, – да что ты знаешь об этом… Об этой стране Асгард? О Стиксе? Об Орфее, бредущем из вечного царства, откуда нельзя возвращаться?
– Я знаю только то, что такие размышления твоему мозгу вредны, – грубо заметил Писатель. – Ты по жизни мало думаешь о чем-то, не рассуждаешь толком, а на выводы горазд!
– Ну ладно, мне пора, – сказал сразу остывший Музыкант.
– Идешь домой? Проводить?
– Да нет, зачем же, дойду уж сам как-нибудь…
– Ну, пока! – стал прощаться с Музыкантом приятель.
– Когда-нибудь мы с тобой, возможно, встретимся… и ну да! продолжим этот наш спор.
– Почему это когда-нибудь? – Писатель зачем-то тоже успокоился. – Можно хоть завтра, я не занят вечером.
– А вот, где я буду завтра, уж не знаю, – протянул Музыкант.
– Ну и встретимся, если что! Я тебе звякну.
– Не стоит беспокойства, – замахал рукой Музыкант, – я сам…
– Сам позвонишь?
– Угу, я позвоню, наверное… Или кто-то тебе позвонит, непременно утром, очень рано!
– Рано утром не надо, я сплю, – пояснил Писатель.
– Ничего, – тихо промолвил Музыкант. – Тебя разбудят!
– Не говори ерунды, зачем?
– Чтобы ты наконец-то проснулся, – загадочно улыбнулся Музыкант. – Уже надо теперь просыпаться…
– Ну, давай, до свиданья, – Писатель протянул руку на прощание.
– Прощай! – Музыкант махнул рукой и, не оглядываясь, пошел прочь.
Писатель внимательно посмотрел ему вслед, но ничего особенного в этом жесте не заметил. И раньше такое настроение Музыканта едва не заканчивалось их ссорой, но потом все разрешалось и успокаивалось… "Девку ему побойчее надо завести, вот и будет решение всех философских вопросов! – подумал Писатель. – Проговорю ему это – с цитатами из классиков, ясное дело…". Приятели вновь разошлись, теперь уже навсегда.
Музыкант быстро уходил в осеннюю русскую ночь. Писатель оставался в полосе неясного света, отбрасываемого яркой Луной.
…………………………..…………………………………………….
………………………………………………………………………..
Придя домой, Музыкант не стал торопиться. Он внимательно осмотрел гитару, подстроив ее, остался доволен. Музыкант хотел поставить пластинку Баха, но очень долго выбирал, что именно, так и не решившись ни на что. Наткнувшись на капризы Паганини, он страшно рассмеялся и на минуту замер… Он решил, что Музыка будет с ним и там, и там она будет вечно.
Затем он быстро встал и пошел в кладовку, где было все приготовлено заранее. Достав из тайника свечу, веревку и иконку, он вернулся в свою комнату, чтобы проститься с нею. Неожиданно хлопнула входная дверь – некстати вернулся старший брат, живший отдельно, но иногда навещавший их. Музыкант побелел и начал быстро сбрасывать вещи в какой-то сиреневый пакет, случившийся рядом. Нашарив в кармане спички, он немного успокоился: "Спички на месте, спички на месте…", – и торопливо вышел в коридор.
– Ты куда это намылился? – насмешливо спросил брат, раздеваясь в коридоре. Он был старше на пять лет и всегда немного подтрунивал над братом.
– В Америку собираюсь, поеду, – злобно бросил Музыкант.
– Что-то ты вещей мало прихватил! В Америку-то, – рассмеялся брат.
– Ничего, там все есть, все есть…
– А серьезно куда? – уточнил брат и тут же добавил. – Родители не приехали из пансионата?
– Завтра к утру обещались, – пожал плечами Музыкант. – Может быть, ночью даже приедут?
– Ночью навряд ли… Перекусить есть что? – поинтересовался брат. – Или голодаешь, как отшельник Исав?
– В холодильнике посмотри, есть вроде, – махнул рукой Музыкант. – Ты надолго?
– Да на пару часов, у меня сегодня дежурство ночное. А что – мешаю тебе музицировать?
– Оставайся, так даже лучше, – решил Музыкант.
– Пойду на кухню, почифаню чего-нибудь!
– А я помоюсь, ванну приму, – забормотал Музыкант.
– А чего ты такой бледный, а? Знаешь анекдот, новый? У русского еврей спрашивает: ты что – такой бледный сегодня, он говорит: да вот …
– Ничего, так! – Музыкант двинулся вперед, к окончанию всего этого. – Отстань, ради всего самого…
– А ну-ка постой, – брат вдруг задумался и встал на пути. – Ты какой-то странный сегодня, случилось что?
– Оставь меня! Просто устал, – почти крикнул Музыкант, – иду мыться! Что еще сказать?
– Да ладно, шучу, – отступил брат. – И все ж странно ты ведешь себя последнее время! Не хочешь по душам пообщаться?
– Нет! И ничего не случилось, нормально все…
– Ну ладно, мойся, потом поговорим! – брат шутливо поклонился и отступил в сторону, путь был свободен. – Забочусь тут о тебе.
– После позаботишься! – Музыкант, улыбнувшись, не стал больше мешкать и быстро прошел в ванную. Войдя, он тут же заперся изнутри.
Потом он включил воду из холодного крана – разговор с братом отнял последние силы. Лицо Музыканта было искажено судорогой, а руки страшно тряслись. Он подождал, пока немного успокоится, но э т о не проходило. Животный организм не желал смерти и упорно не хотел мириться ни с одним из доводов хитроумного рассудка. Музыкант тяжело поднялся на верхний край ванны и кое-как приладил веревку на крюк, куда обычно вешался душ. Сделав это, Музыкант спустился и, торопливо чиркая спичками, начал зажигать приготовленную свечу. После долгих попыток разум взял верх над трясущимися руками. Свеча наконец зажглась, Музыкант установил ее на ванном столике и быстро выключил верхний свет. В тусклом мерцании ванна вдруг представилась ему огромным, глубоким котлом, в который он непременно должен сойти, а веревка показалась почему-то свисающей лестницей, ведущей наверх – к Богу…
Музыкант кое-как сделал петлю, неумело намылил ту часть веревки, по которой она должна была соскользнуть. Поставив в ванну небольшую табуретку, давно приготовленную, он полез на нее. Хлеставшая из крана вода заглушала все его движения: Музыкант давно промочил брюки и носки, но не обращал на это никакого внимания. Твердо встав на табуретку, Музыкант перекрестился, с раздражением подумал о том, что надо бы надеть крест, но затем скверно улыбнулся, надевая петлю.
Последней его мыслью было – не забыть подогнуть ноги, если они все-таки достанут до дна. Только бы не забыть об этом! Когда Музыкант отталкивал от себя табурет, он уже ни о чем не думал и ничего не воспринимал.
Послесловие
Утром в квартире Писателя раздался телефонный звонок. Не довольный ранней побудкой, хозяин соскочил с кровати и направился к телефону, который стоял у него в коридоре. Подойдя, Писатель секунду думал – стоит ли брать трубку или нет. Телефон при этом не умолкал, заливаясь бешеной трелью. "А! это ж Музыкант, он хотел позвонить", – вспомнил Писатель вчерашнюю беседу и снял трубку.
Она долго молчала и, наконец, не спросив, кто у телефона, женским голосом произнесла: "Музыкантик… наш Музыкант умер". С минуту ничего не соображая, Писатель пришел в себя и прокричал в потеплевшую трубку: "Как же так?".
Ответом была тишина – то ли повесили трубку, то ли там, вдали, тоже рыдали.
Осень 1989 г., лето 2007 г.
Нимфетки
– Мне, знаете, очень нравится наша современная молодежь, ее свобода, раскованность, суждения, если хотите! Маленькие Веры, понимаете, Лолиты.
– Эта безоглядная свобода до добра ее не доведет, вы уж поверьте!
– Осуждать молодежь – признак старости…
Из частной беседы
Человек полагает, что он свободен, если ему дозволено поступать произвольно, но в произволе и заключена главная причина его несвободы…
Георг Гегель
Необходимое предисловие
Это произведение было написано мной в начале июля 1990 года – буквально за 3–4 дня, после одного занятного эпизода, произошедшего со мной и моими приятелями на озере Еловом. Эпизод этот, правда, был очень относительно связан с конечным сюжетом моралите, но именно он дал толчок написать давно вынашиваемое произведение о русских нимфетках. Конечно, в то историческое время я был страстно увлечен романом "Лолита" Набокова и движим воинственными планами написать нечто подобное, поэтому текст получился достаточно "бойким" и насквозь пародийным по отношению к патриархальной русской литературе. Я порезвился на славу, зацепив удачный и необычный для 1990 года сюжет, попутно выразив свои мысли и настроения. Осенью 1998-го я стилистически улучшил этот текст, готовя его для публикации (так и не состоявшейся), но не внес никаких сюжетных изменений.
Теперь, по прошествии стольких лет, мне кажется, что мои наблюдения, высказанные в "Нимфетках", оказались подтверждены нашей разгульной постперестроечной жизнью, что мои сомнения разрешились – и, увы, не в сторону торжества добродетели. Поведение молодых людей и юных, но смелых особ женского пола в моем произведении 1990-го сделалось чуть ли не нормой поведения молодежи в конце 20 столетия, и пока нет особой уверенности, что начало 21 века будет отмечено резким изменением этой ужасной нормы. Можно развести руками и поругать: демократию, развязных лживых политиков, наше телевидение и молодежный "стебовый" эфир. Но, согласитесь, глупо укорять нынешних молодых в том, что они ведут себя не так, как вели себя их отцы и матери в годы своей комсомольской юности. "Новое время – новые песни", – говорил Гёте! Послушайте отечественную "попсу", и вы многое поймете, побродите по "развлекательным сайтам" в Интернете – и все станет значительно яснее.