Съехав по неплатежеспособности из отеля, уповаю на один адресок, где в середине восьмидесятых пара полноценных поцелуев на индусский манер, с вворачиванием языка в ротовую полость и со-вращением переродилась в страстную неделю - для перехода в сон и обратно нам с теплокровной пражанкой не стоило менять расположения тел: кто-то приносил еду, включал калорифер, сдавал отработанное белье в прачечную. Спасибо безымянным гуманистам! На старте за окнами шумел проспект, но кто-то заботливо перерыл его, повесил объездные знаки - чтоб не спугнуть легковерного баттерфляя нашей страсти…
"Сильва? - сказали мне на том полюсе телефона. - Сильву, молодой человек, вам теперь не застать. Она же в канцелярии господина президента…"
…Брожу со всеми по новогодним базарам, притворно прицениваюсь к серебру, перевожу через улицы больше слепых, чем за всю предыдущую жизнь. В упор наблюдаю гильотинирование огромного карпа. С виду кровь не холоднее, чем у порося, тогда в чем же разница, господа вегетарианцы?! Нет, я не откажусь от карпов, но конкретного этого есть бы не стал, чья голова как от Степана Разина подкатилась ко мне и ничего не сказала.
В пивной "У коцоура" единственный свободный табурет напротив дебошира с боксерским перебитым клювом. На его вопрос "Пойдем, сынок, выйдем, падло?" ответ удается достойный, но не с тем акцентом. Боксер не упускает шанса перевести спортивный азарт в русло бытового шовинизма: "Откуда прибыл в Прагу, сынок?" Я залпом допиваю пиво и не вру: "Из Москвы". Боксер торжествует: "Господа! - обращается к пивной. - Тут у нас товарищ из Москвы!" Но пивная неожиданно хранит нейтралитет. Уже у дверей я слышу, как боксер изыскивает другие аргументы: "Врет, курва! Я узнал его! Не с Москвы он! Словак это! Из Кошице! Он на спартакиаде нашего Гонзу замочил! После гонга! В пах!" Ага, стало быть, мы здесь уже не главные враги, даже в Праге мы выпали из элитных сортов злодейства, и впервые, не осознав себя солдатом империи, легко выпрыгиваю на парапет Карлова моста и на зябнущую каменную статуйную Магдалину набрасываю пуховое пальто, прикупленное для утепления одной московской подруги, но, гражданин мира, я мог ли поступать иначе? Пусть Магдалина и осталась холодна, как секретарша канцелярии господина Христа! С тех пор все реже отличаю живую женщину от каменной…
Однако Новый год в Праге не приспособлен для уличной эйфории. Темнеет. Десяток раз обошел вокруг их главной елки на Старомнестской площади и попытался скрыться на ночлег в редкой ее хвое, но был опознан и извлечен цыганами, которые не только лишили меня единственной, по-русски за ухом припрятанной сигареты, но и насильственным гаданием намолотили кучу гадостей о моем будущем, которые к тому же впоследствии не сбылись.
Ввиду холода, тьмы и цыган остался последний вариант: Главный вокзал, который со времен Швейка служил ночлежкой, а уж после революции по репрезентативности дорос до "Интерконтиненталя". Там индусы по распущенным на метра космам устраивали вшиные бега и звали лечь на битую посуду; там травести брюнет и блонд окучивали ориентального набоба; там негр-миссионер со скидкой продавал индульгенции. И только в самом далеком аппендиксе я нашел свободное место, расстелил коврик из толстых революционных газет и едва возлег, как был обложен датчанками в пестрых спальных мешках. Датчанки через меня курили, пили минералку, цитировали Киркегора и в итоге предложили согреться каким-то довольно первобытным способом, но я при Киркегоре отказался.
Тут и выясняется, куда уехал цирк. Советский цирк. Это наша труппа вломилась на вокзал, в первых рядах я узнал дрессировщика Борю. Он в двухкомнатной московской квартире содержал крокодила, леопардов и еще взвод неизвестных с клыками. "Старик, соседи все-таки настучали! Приехали менты и расстреляли леопардов прямо в клетке!" - заорал мне Боря, который еще не вник в новую расстановку светил и все еще числил себя царем зверей.
Я вышел на воздух и обомлел: по перрону шли слоны. Я сразу понял, что слоны эти наши, соотечественные, со своей и моей родины. Они не мельтешили хоботами, не прядали ушами. Конструктивно их зады были скопированы с триумфальной арки, что, конечно, приближало к былым победам, но начисто лишало личной причастности к джунглям, сафари, к веселому анархизму природы. Бивни они несли как не свои, как не попортить, как уже закрепленные за членами политбюро и инкрустированные в сановные дачи. Им протянули банан - они его даже не узнали. Но по всему было видно: эти слоны устали служить. Было видно: эмигранты. Сбежали слоны, за вашей и нашей свободой.
Все к одному. В пивной не бьют, леопардов расстреляли, советские элефанты в Праге.
…Мы снова в католической стране, где холодно и одиноко в храмах, где слишком безупречна панорама с Большой горы на Малой стороне…
Игорь Мартынов
"ЛОНГОМАЙ" И ДРУГИЕ ПОПЫТКИ БЕГСТВА
ЭПОС В ПЯТИ ОПЕРАЦИЯХ
1982. ОПЕРАЦИЯ "ЖЕНИТЬБА"
Начали грамотно. С первого курса положились на свою острую половую недостаточность. Но сыскать в низкорослом городе пассию с дипкоридором, через который без промаху к Пиренеям - метод экстенсивный, на любителя. Это тысячи тонн словесной руды, нередко - натощак. Это свирепый триппер по стручку ползет горошиной. Это с закрытыми глазами отличать суданку от йеменки, ЦРУ от "Моссада" - хорошо хоть СПИД еще в зачатке! Это Воробьевы горы - перевалочный пункт, привал, времянка колумбарного типа, где из четырех сторон света автоматически выбрано бегство…
Один из нас перепахал гигантский жилой массив, равный как минимум трем-четырем вместе взятым Франциям - за что сверху ему кинули гостинец. Мало того, что с пятикомнатной хатой на Горького, по-над Елисеем и собственноручно водила "Ладу", но папа ея - паппа миа! - таскал на подпись депеши самому Громыке. Вхож, т. е. само собой, наша зависть не знала границ, он же свой свет в конце туннеля тщательно застил, о внешних данных сообщал косвенно: "Уехать, а там забыть, как страшный сон". Спал в тех пятикомнатных палатах на половичке, утром получал свою миску йогурта, наэкономил шесть настоящих долларов в банк будущих запиренейских оргий и в грезах своих летал уже достаточно самостоятельно, не без форсу - тем страшнее был падеж - даже поволжского скота в 32-м вряд ли сопоставим по масштабам. Короче, он выставил на аукцион руку и сердце. Тогда и то, и второе еще водилось у него, это теперь он не вылезает из-под иглотерапии. Но торг не состоялся. Друг, оказывается, одушевленного вибратора исполнял, ибо папа - папаша - на поверку оказался символическим, как Римский или Карл - будучи на деле ей официальным супругом: "Он живодер, он гомик, он импотент, - агонизировала она, пока он паковал в ранец бритву "Харькив", пару замоченных с вечера трусов и дрочёный до дырок в Пигалях путеводитель по Парижу. - А ты скотина! Я все скажу папе, он тебе визу не даст даже в Монголию, босяк, лимитчик, Ломоносов!" - неслось ему вслед с крыши Елисеевского гастронома, когда слабой походкой безусого коматозника, держа в фарватере голодных голубей, он затрусил в дружеское восвояси, на коечку профилактория МГУ. Он вошел в мою комнату сразу весь, потребовал десять таблеток фталазола, между поносом и слезами предпочтя второе, и подвел черту: "Нету пятака, чтоб умотать, хотя бы по Кольцевой, есть только двушка, но звонить некому".
Мы поняли, что операция "Женитьба" не про нас, и вычеркнули ее из списка кораблей, пригодных для побега.
1983. ОПЕРАЦИЯ "ГАСТЕЛЛО"
С тех пор не перестаю удивляться, сколь даже некрасивую бабу преображают поминки - благодаря черному обретают прямо ахматовский размах крыльев, особенно в профиль - и капуста у них взахлеб шинкуется, и самогон не бьет сивухой, и помолчит вовремя - а ради живого не допросишься.
Ежегодно один - пара вагантов выпадает из-под шпиля альма-матер, ибо хождение по карнизу является обязательным условием истинного беглеца, хотя метод этот многим из нас сразу не глянулся своим однозначным финалом (учитывая этажность универа), да и летальностью своей. Однако частые, затяжные поминки подхлестывали поиски паллиатива, проветривали чердак, и к заутрене мы обычно сходились на том, что эпигоны Гастелло достигают поставленную цель только частично, да и то - абсолютно в переносном смысле, а ежели бежать горизонтально земле, то успех явно на стороне весомых. Во имя самоутяжеления штурмом брались спецхраны, зубрились редкие, но иностранные языки, и даже прорылся полноценный подкоп под Таганку, который, впрочем, по ошибке вывел в машинный цех, я до сих пор помню, что в спектакле "Галилей" подиум делает девяносто семь оборотов; много это или мало, судить, как говорится, не мне.
Любой ценой состояться. Чтоб не сдуло. Чтоб сами к себе позвали, как Тарковского.
И мы с дружищем Бобом тем же увлеклись. Однажды - на погосте в Даниловском монастыре - доброй чаркой помянули Пушкина Александра Семеныча, преставился без посторонней помощи, того же генваря какого надо - 1837-го, что и орденоносный тезка, и ну кто-нибудь бы багульник, верблюжью колючку, традесканцию бы возложил! "Что ты хочешь?! Закатывалось солнце русской поэзии, все смотрели в ту сторону", - вздохнул Боб. Ах, Александр Семенович Пушкин, спасибо за ненаглядный урок, не повторим твоих ошибок!
На том иссяк романтический период. Начались конкретные дела. Борцовская эра.
1984. ОПЕРАЦИЯ "ПЕРЕДЕЛКИНО"
Жирный Оруэлл черным клювом дубасил фрамугу, когда вбежал дружище Боб: "Мужики, выдвигаемся на дачу Пастернака, все схвачено. Ночью съедутся западники снимать диссидентский шабаш. Наш час пробил!"
Октябрь. Как обещало, не обманывая, стало холодать. Один из нас пятерых запаниковал: "В Переделкино кишмя кишат кабаны!" "Какие кабаны, святое ж место!" - но от греха лезем на сосну. Ждем. Около двух отворилась калитка, и что-то проникло в палисадник. Боб со всех глаз наводит инфракрасный бинокль, мы готовы к его паролю "Земля!", подразумевая "Ньюсуик", на худой конец "Ференцварош", но вдруг звучит: "Тайматов, мужики! Ынгыз!" …Уже тогда буранный полустанок приглядывал к помеченному Нобелем жилью. Вот он запалил керосинку. Вот идет к роялю, который весь раскрыт на Шопена экспромте. Тайматов, в спортивном костюме "Адидас" с лампасами, навис над клавиатурой и ударил по более доступным черным: "тарарам пампам, тарарам пампам…" - разорвал тишину собачий вальс. А уж когда чужак по-свойски, с ногами, возлег на аскетичный пастернаковский топчан, мы не сдержались. "Подъем!" - заорал страшный Боб, и вся стая переделкинских кабанов прискакала изъявить нам солидарность, и откуда-то с кукурузного поля, в белом лунатическом шлафроке вдруг выплыла сама Ахмадулина и спросила: "Кто вы, спасатели?!" "Мы - так, мы - временные, мы - беглецы". "Жаль, такие парни и здесь нужны"… Отказаться, что ли, от побега, впервые мелькнула шальная мысль, но не задержалась, потому что кульминация подступила.
1985. ОПЕРАЦИЯ "ЛОНГОМАЙ"
Место действия. Стол раскидист, ни зги от копоти нездешних "галуазов" и едких цыганских "житанок" - к нам прибыли альпийские камарады, разучиваем арию Вальсингама, хвалу чуме: "Ну, где твое тирольское колоратурное?!" - дружище Боб пытается пинками загнать швейцарца на пару октав выше, но бурый от перегрева, тот вновь срывается в студеные "подмосковные вечера", шипя как кожух бэтээра, который с ходу взял Кабул - и долго мы с Бобом шарим его по дну нашими могучими, как бредень, голосами. Еле живой Вильгельм Тель, всплывая, разъясняет в сотый раз, что такое "Лонгомай" - коммуна в альпийских лугах, двести семей со всей Европы, взявшись за руки, сеют и пашут, пашут и сеют, а после поровну употребляют сельхозплоды. По воскресениям ходят в кино. Раз в год разрешается выезжать. Но мы не слушаем, находясь в контексте третьего ящика пива, когда и штурм Кремля уже не проблема, а обычная боевая задача: "Значит так, мужики. Троянский конь, пятая колонна, кви про кво. Вы на месячишко оседаете в СССР - это формидабль наповал! - а мы по вашим ксивам десантируемся в Альпы". Тирольцы согласны на редкость сразу. Их четверо, двое из них при сближении оказались феминами, значит, вакансий только на двоих. Боба и меня гримируют искусницы из театра Женьки Славутина - под швейцарцев - пару часов спустя мы уже проходим паспортный контроль в Шереметьево II - я вижу, как у Боба седеют накладные бакенбарды - и все-таки, махнув крылом над Ленгорами, летим на Цюрих, как Ленин, как Буковский, как Растропович сам! В самолете Боб начинает мрачнеть. Брошюра называется "Кодекс коммунара Лонгомая": "Труд есть первая обязанность коммунара… Отлучаться с территории только с ведома бригадира… Подбор семейных пар на общем совете… Запрещены следующие породы: овчарка, дог, бульдог… Достигнув пятидесяти пяти лет, коммунар получает право на отдельное жилье…" До нас, трезвеющих, доходит. Попались! В цюрихском аэропорту с ходу примечаем бригадира, он жлоб в тройке, с октябрятским значком на лацкане и последней юманитой подмышкой. На точку нас везут в глухом фургоне, как дикобразов в зоопарк, с задраенным иллюминатором. И выразиться не можем, из местного наречия известен только фрагментарный оборот "Жопанс", благодаря сходству, но коммуникационной ценности не представляет. "Куда мы шли, в Москву…" - зрачками запевает Боб, - "…или в Монголию!" - немо вторю я. Перспектива пятьдесят ближайших лет окучивать баклажаны, чтобы после поселиться с костистой альпийской пенсионеркой на щебенистом склоне… да еще натыкаемся на сухой закон! "Старик, бежим в полночь, - Боб уже подсуетился. - Мне одна княгиня за пару палок поклялась перегрызть колючую проволоку на дальней заставе. Тут всех мужиков бромом оглушили - я ей до икры чутка мотыгой дотронулся, так она на нее всеми чреслами заскочила, по самую ватерлинию! Княгиня, говорит." - "Кстати, проверим, какая княгиня!" В полночь Боб вынырнул из орешника, измудоханный, как с Лубянки: "Старик, выручай, княгиня подружек привела". Еще через час процесс пришлось упорядочить. Боб стоит на входе в кусты, контролирует очередь: "Ты куда, бля, по второму разу?!" - окончательно перейдя на русский, а я, зажав последнее дао в тиски Европы, дивлюсь будетлянским пророчествам: "Свобода приходит нагая", это бы полбеды, но она же не уходит, и все нагая, нагая! До ближайшей деревни Боб допер меня на плечах, как раненного. Мы тычемся в опрятные избы, мы шарашим по ставням - ноль внимания, пейзане в отключке. Даже собаки лают без гнева, деловито, как бы исполняя функцию собаки. Сухота и харчевнический пыл объемлют нас. Махнув на все, поедаем ярко выраженные мухоморы из монастырского сада. И что же? А ничего! Никакой тебе смерти! Во детант! Даже яд в местной природе не предусмотрен, полная стерилизация!
Спокойная, как молекула брома, Луна сияет точкой нашего побега.
В Цюрихе, в ближайшем сортире мы смываем грим с лиц, стремглав разыскиваем советскую амбассаду и пишем без ошибок: "Прошу предоставить политическое убежище в СССР!" На обратной дороге я цитирую: "Запад, Восток, всюду одна беда - ветер равно холодит". "Сам додумался?" - неприязненно вопрошает Боб. "Паскаль, Блез", - отвечаю. "Ну-ну", - затаивается Боб.
1986 - …
…Вот уже пять лет он проживает в Ист-Вуде, Лос-Анжелес, штат Калифорния. Трети две соратников-беглецов тоже на другом берегу. Иногда я получаю от Боба красивые открытки американского формата, со стихами: "И университетский шприц, как местная анестезия, мне обезболит без больниц то место, где была Россия". Подпись одна и та же - "Лонгомай".
А я свои ответы упорно подписываю "Пушкин Александр Семенович".
Баян Ширянов
РАБЫНЯ
Ширяя винтом Вику Самореззз, ты надеешься ее поебать, что и происходит.
В видаке крутится порнуха, и вы, меняя позиции, посматриваете на экран, глумясь по ходу над консервативными в своих изъебах немцами.
Симулировав пару оргазмов, ты, наконец, кончаешь по-настоящему, не понимая, переняла ли Вика Самореззз твою практику, или она в натуре обкончалась до дрожи в коленках.
Пока она подмывается, плещется в ванной, словно выдра, заглушая бульканьем и фырками стоны ебущихся в телевизоре, кассета заканчивается. Пока она мотается на начало, ты щелкаешь пультом, пытаясь найти работающий канал, но по случаю позднего часа все программы закончились, и на экране видно одно лишь мелькание серых точек, сопровождаемое невнятным противным шумом.
Ты убираешь звук, и тебе вспоминается телега одного твоего приятеля, который утверждал, что раз телесигнал передается электромагнитными волнами, а сам человек тоже излучает в этом диапазоне, то, путем некоторой тренировки, возможно научиться передавать на экран изображения, которые возникают в голове.
Пока что ты не знаешь, как это делать, но винт блуждает в твоей крови, наполняя твой разум бесконечной уверенностью в твоем могуществе, и ты, вонзившись взглядом в мерцающий экран, пытаешься как-то упорядочить движение точек.
Первые несколько секунд они носятся совершенно хаотически, но через какое-то время выстраиваются в четкую серую диагональ, что добавляет тебе уверенности, и ты даже не обращаешь внимания на появившуюся Вику Самореззз, которая тихонько приваливается рядом, стараясь не мешать, но излучая такое любопытство, что тебе приходится, не отрываясь от управления экраном, объяснить смысл твоих невидимых действий.
Вика Самореззз визжит от восторга и, как ты это четко просекаешь, пытается одновременно с тобой заняться тем же самым, за что ты ее резко одергиваешь, предлагая пока что только следить за твоими манипуляциями и присоединиться лишь при твоей просьбе, на что она нехотя, но соглашается и затихает, причем почему-то кладет руку на твой хуй и начинает его легонько подрачивать.
Эти движения тебя почти не отвлекают, сексуальное чувство куда-то спряталось до поры, и ты, воззрившись на экран, продолжаешь попытки вызвать на нем какую-то картинку.
Ты понимаешь, что все надо делать постепенно, переходя от простого к сложному, и, управляя точками, заставляешь их выстраиваться в элементарные фигуры.
- Круг, - докладываешь ты Вике Самореззз.
И на экране возникает серое кольцо.
- Ага, - соглашается девушка, то ли действительно видя эту фигуру, то ли из вежливости и нежелания тебя обламывать. Но тебе пока что это до пизды, ты об этом будешь гонять позже, а пока рука Вики Самореззз, покрытая множеством попилов, из-за которых она и получила свое погоняло, ерошит волосы на твоем лобке и, как бы случайно, то и дело сжимает основание твоего хуя, желая, чтобы ты поскорее завязывал маяться этой хуйней и приступал к настоящему делу, которое в ее сознании ассоциируется с кондовой еблей.
Но что тебе гнусные похотливые поползновения какой-то телки, не просекающей высшие материи?
Почти неуловимыми изменениями потенциалов энергосистемы собственного тела ты с легкостью трансформируешь картинки.
Ты, на самом деле, пока не управляешь ими, ты набираешь опыт, ты запоминаешь состояния, которые вызывают тот или иной образ на экране, и пока не пытаешься их повторить.