- Сейчас полдвенадцатого ночи, где я тебе его искать буду? Завтра утром сама принесу.
- Да он у тебя в ботиночнице, на нижней полочке. Ты чего, открыть боишься… мне?
Я тут же верчу замок и впускаю его.
- Чего бояться-то? А какую тушу?
- Разберемся, - он с бутылкой водки и - мимо меня - уверенно шагает по мраку петлистого коридора к кухне. - Идем пить.
- Зачем? Четверг же, будень.
- А может, вранье, - издалека голос его, невидимого. - Может, и нет никаких четвергов, вторников…
- Может быть, конечно, и нет, - плетусь я, успокоенная, следом. Слышу, как он позвякивает стаканами, клацнул дверцей холодильника: не работает только он, там я рукописи храню. Вдруг, боюсь, пожар?
Вывалились они, бумаги, на пол. Он сгребает их небрежно. Матюгаясь под нос. Все без света это. Я свечку зажгла.
- Тебе лампочку, что ль, подарить? - говорит.
- Ты еще прошлый год обещал. Я отказывалась, помнишь? Ну их, нагорает только зря электричество. Если б хотела, в лифте б давно отвернула. Чем платить-то за энергию им?
- Им?
Стол у меня круглый. Три круглых тут стола. Которые раньше в каждой семье имелись. Ну, у нас-то в коммуналке, понятное дело, в каждой комнате. Кухня громадная, даже, в общем-то, краев не видно, стен, тем более в мерцаньи лядащей свечечки.
- Я к тебе вот поэтому, собственно, и пришел. Из-за них.
- Из-за мужиков из-за этих, алкашей?
- Каких алкашей? Нет, ты сейчас сама сказала "им"!
- Про что?
- Когда насчет платить. Чем им платить, сказала ты. Им! Это очень важно.
- Тебе хорошо, ты бизнесменишь. Коммерсант, а я коммунистка. Корень один, а какая, скажем так, дьявольская разница.
- Коммунизм твой - это прикрытие истинной твоей сути.
- Сволочь! - схватила я его за рубашку, но тут же выпустила и устало села на табурет. - Я искренне верую.
Он бултыхнул в стаканы.
- Должен тебе сказать честно. Открою карты. Я давно за тобой слежу. С детства. Но понял только вчера в девятнадцать сорок, когда ты ко мне явилась за предвыборной подписью в поддержку коммунистической партии. Я раскусил тебя!
Глаза его шало горели и пепелили меня в упор.
- Что надо? - тупо произнесла я.
- Ты - инопланетянка! - он маханул стакан, резко выдохнул, сморщился и пригнул мою голову, занюхивая макушкой. Оттолкнул в плечо и с радостным любопытством уставился в лицо.
- Ну, давай, рассказывай!
- Я чего-то не поняла, чего ты хочешь. Топор, что ли?
- Да это прелюдия - топор, - повод. Не мог же я тебя с порога пугать, что ты инопланетянка, не открыла бы, я для отвода глаз про топор, для пущего спокойствия.
- То есть, не нужен, значит, топор?
- Ты ведь нарочно сбиваешь. Я по существу, а ты про дрянь всякую. Не надо увиливать, уяснил я тебя. Типичная инопланетянка!
- У тебя не опять ли?
- Делириум тременс? Глупости, года два уже не было.
Я постучала по столу.
- Тьфу-тьфу, а то ведь тогда-то тоже незаметно прихватило. Ты все никак не мог понять, почему один умножить на ноль будет ноль. Разнервничался, куда, мол, один-то девается. Вызывать пришлось…
Он помрачнел, постучал тоже тихонечко.
- Да. Именно, незаметно, незаметно и вкрадчиво. Я до сих пор, кстати, не понимаю почему один на ноль равняется нулю. Вот, например, есть я, меня умножить на ничего, почему же будет пустота, куда я-то деваюсь при этом? Я? Что? Как это коммунисты объясняют?
- Ну, хватит об этом. Мало ли куда… К тому же не только один, но и миллион на ноль - ничто.
- Насчет миллионов - это у вас, у коммунистов, запросто.
- Да никто тебя на ноль не умножает!
- Нет, но… так, матушка, от всего можно отмахнуться! Зачем же тогда заявлять, что один на ноль - ноль?
- Это кто заявлял-то? Я? Я филолог, тебе чего надо-то от меня ночью?
- Фи-ло-лог… какое противное словечко. Любитель словесности по-русски-то звучать будет, да? Какой же ты любитель, если употребляешь такую мерзятину: "Фи-ло-лог?" Притворяешься… Мне-то можешь сознаться, я ведь все равно уже догадался: ты оттуда? - он мотнул головой вверх и немного вбок.
- Я устала. Оставь меня, ступай, а? Я чудовищно спать хочу.
- В сон, стало быть, клонит? Кажется, ты не лукавишь. Может, и впрямь не догадываешься о себе. Это вполне возможно. Вероятно, тебя до времени хранят, а потом - раз! И получишь откровение, приказ - уничтожить планету. Может, тебя твои оттуда, - он опять мотанул головой вверх и немного вбок, - специально снарядили в коммунизм с этой целью… Тихо! Молчи! Я не подначиваю. Ты сама себя не понимаешь. Со стороны виднее. Вот зачем тебе компартия сдалась именно теперь, а не когда положено? Ты жила сто лет шпаной, собак все детство по пустырю гоняла да по гаражам бегала…
- Вместе бегали.
- Я-то ладно. Я - землянин. Вот… Чего я говорил-то? Сбила ты меня, - он плеснул себе водки и выпил. Хрюкнул, уткнувшись в рукав:
- Вот и пьешь ты не как люди. Кто с тобой начинал, спились, а ты как в первый раз всегда - блюёшь, и к курению не привыкла. Вообще, все в тебе не по-человечески, не так.
- Чегой-то не так?
- Не так, как положено. Я теперь с высоты тридцати своего летнего возраста вижу, что совершенно не так. Даже когда веселишься в компании, в тоске на самом деле. У нас тебе неуютно. Ностальгируешь по своему миру. И еще - бесполость некая. И глаза у тебя чересчур смотрят: наблюдаешь, как камера съемочная, биокамера. Ты от нас информацию им передаешь.
- Ну! Мне страшно…
- Нет. Надо. Вот почему ты не стареешь?
- Почему же не старею? - обиделась я. - Мне тридцатник, как и тебе.
- Сравни меня и себя. Что, разительно?
- Ты квасишь!
- О? Кто бы говорил. Другие женщины сроду рюмки не пригубили и не курят, лицо кремом мажут, а все равно жухнут, а ты как законсервированная. А ведь это первый признак инопланетян - они не изменяются. У них кожа всегда гладкая и морщин нет даже в старости.
- Не надо больше, пожалуйста. Чего ты задираешься? У меня все в родне молодо выглядят.
- Знаю я твоих родичей. Хоть и есть у вас внешнее сходство, не похожа ты на них. И вот, кстати, зеваешь, да? И сны тебе снятся?
- Ну и что? Да. В чем спич-то?
- Какие?
- Нудный ты. Какие попало. Вчера вот Зюганов опять приснился. Геннадий Андреевич. Мы с ним наподобие эльфов были с такими стрекозьими крыльями, переливающимися радугой под солнцем, красиво… и потом изумрудная трава снилась, сочная, отмытая будто специально, каждая травиночка блестела и все вокруг, далеко-далеко, чистейшее, умытое, райское. И такие трели птиц. И речка прозрачная струится. Каждый камешек на дне ясно виден. Я по ней шла, студеная…
- Коммунистическое будущее. А он где? Эльф-то?
- Зюганчик? Это я уже про другой сон. А там что было не помню, не знаю.
- Понятненько. Всегда у коммунистов так: недосказанность. И в финале оглянешься, где эльф, нету, только что трепетал стрекозиными крылышками и нету. Один на ноль - шиш, иллюзия. Не доводите вы никогда до оргазма.
- Чего-то ты уже совсем заговариваешься. Развел камасутры какие-то.
- Ага-ага. Не юли. Ты мне вот что скажи-ка лучше. А космические сны тебе снятся?!
И тут потух догоревший дотла огарок. И мы примолкли. Я ничего не видела, только ощущала колошматенье своего вспугнутого внезапной темнотой сердечка. Вдруг из коридора донеслось:
- Ну, я пойду. Где топор-то? Ага, вот. Пока! Ко мне там подруга пришла, заждалась небось.
- Та, красивая?
- Другая. Но тоже отменная. Ногу телячью принесла.
Дверь захлопнулась. Тихо. Темно. Только голубые вспышки трамваев, пугающе неожиданные. Они далеко внизу ползают вокруг дома - трамваи, а сюда только импульсы зачем-то посылают, видимые лишь по ночам.
В постель надо идти скорее, с головой накрыться. И чтобы быстрее утро!
Аркадий Пастернак
СОНЬКА-ПОМОЙКА
Воспоминания покойника
Так ее звали все в "Золотом шаре", потому что видели бы вы, что творится в ее доме! Вонизм сплошной развела и форменный бардак: и три кошки, и три белые мыши, и два попугая. Весь этот зоопарк носится по двум маленьким комнатенкам, и в результате хорошо, что коровы не летают. Тут же, в углу, на телаге храпит пьяный Сонькин папа, весь обгрызенный мышами и укаканный попугаями. Дочка ее - вождь краснокожих - гоняет свой зверинец с грохотом, топотом, матерщиной и наплевательским отношением к и так заплеванным коврам. Ковры дорогие персидские, хрусталь в серванте - чешский. Кошек зовут Изаура, Марианна и Просто Мария, мышей - Горбачев, Ельцин и Андропов, попугаев никак не зовут, сонькиного папу - Борух Измайлович, дочку - Елизавета, а Соньку все зовут Помойкой, потому что "видели бы вы, что творится у нее в доме".
Она вся, как выстрел в мир. Заштатная провинция во всей своей нечерноземности: серые дома, серый асфальт, серые лица, деревья сиротские, промозглое небо и сероснежие, и бессолнцие по семь месяцев в году, и вдруг - как удар по глазам, орущие краски ее нарядов, ранящие душу беззащитные каблучки терзают непогодицу и слякоть, вертлявая подростковая фигурка и толстый-толстый слой штукатурки на крысиной мордочке, которая распята на двух огромных синюшных глазищах. Плюс золотозубая улыбка акулы империализма на жадных губах. Сонька - это страна контрастов (попутешествовал я по ней, однако).
Сижу бухой и эпохальный в "Золотом шаре". Охмуряю строголицую девицу. Слайдами хвастаюсь (я - фотохудожник). Дева в глухую защиту ушла, от моего нахрапа чуть ли не под стол лезет, коленями в столешницу вросла, закоченелая. Влетает Сонька, вся - сюр: плащ слепит ультрамарином в блестках, зубы - рандолем, губищи - эх, проглочу. И тут же начинает ржать над каждой моей ослоумной плоскотой. Смотрю, и снегурка - предмет охмурения - тает, зазор улыбки между зубами прорезался. Шатко ли, валко ли, слово за слово - кое-чем по столу - очутились у Соньки в гостях. Бардака мы не видели, угнездились на кафельной кухне. Хозяйка мечет на стол консерву всякую и "конину" беззвездную, трехбочечную.
Вид у Соньки, ну, что называется, прожженный, прям до дыр. И непонятно мне, чего это такая опытная (чтоб ни сказать сильнее) бабец так дергается, мельтешит, мандражирует, на цирлах пляшет. Хохоток уж больно нервен. "Блатхата, приманка, подсадная", - понимаю наконец и сжимаю кастет в кармане. Но "бренди" этот делает свое черное дело, и я расслабляюсь. Расслабляюсь, начинаю читать стихи, голос растет, ширится и трепещет под потолком. У дам глаза - семь на восемь, восемь на семь. Да, стихи моего кореша Аркашки Пастернака - "это вам не лобио есть", - как сказал звиадистам политик о законе Джаба Иоселиани. В булькающих паузах Сонька трещит без умолку. А вот строгая дама из "Золотого шара" вся распряглась и поплыла в улыбке. Влюбленный взгляд прорезался. Но не бронебойный стих ее пронял, а Сонька. На нее она таращится околдовано. А хозяйка блатхаты журчит, журчит, вульгарная до безобразия.
Сказала она, что не пьет, чем меня немало удивила. Смотрю все ж - пьяная, мебель бедром цепляет. "Я пьянею, когда смотрю, как другие пьют", - бормочет она, и, надо же, - краснеет, так, что из-под пудры и грима видно.
Сонька губными валиками уже ухо мое заглатывает: "Вези ее домой, она готова". В глазах немой вопрос, укор немой. "Ишь, распереживалась, - ору я на всю кухню, - ну ты, травоядное, чулок синий, валим в "Шарик" кофем отпаиваться, мне два часа до работы!" Бывшая строгая дама обвисла у меня на руке, ловим "мотор", Сонька уговаривается остаться у нее, она уйдет к подруге и будет полный интим, мы не слушаем, мы уже ушли в лобзанья, как в горы Алитет.
Очнулся в родном кабаке, поперек меня лежала, раскинув ноги, унылоликая дама, облитая кофе, с гастрономическим изыском украшенная петрушкой в ноздре. Спихнул ее, поехал на службу. На следующий день дама вышла замуж. Через полгода до меня дошло: ведь мог же тогда затащить ее к себе, дала бы с комфортом.
Сонька в предбаннике "Шарика" выплясывала нечто ритуальное, я чувствовал себя елочкой, которую "под самый корешок", - такие вокруг меня хороводы одного актера. Она жадно облизывалась, в глаза лезла и глотала слова: "Ну ты с Машей позавчера! А какие стихи! Твои? Ну конечно, твои, не отвечай, и так чувствую, что только ты так мог. Ну как у вас сейчас с Машей? Ах, не говори, не говори, это понятно, у вас же любовь? Как мне одиноко, с мужем мы неделю назад разошлись. Никак не привыкну к свободе, к пустоте вокруг. А соседка мне вчера и говорит: что это за лорд английский у тебя был, ты в белом костюме, в белой шляпе. Хорош! Такая тоска иногда охватывает по светлому, настоящему чувству. Да у тебя-то хоть есть Маша. А все мужики такие козлы! Была я на твоей выставке, какая экспрессия, вот бы и мне так. А твои лирические натюрморты, особенно с петрушкой, некий эрос в подкорке. В натуре, как она торчит! Ой, бля, чулком за гвоздь зацепилась. Лиризм, любовь, ах!" И Сонькин истерический хохот. Я - лупоглазый - полчаса выслушиваю этот бред, потом доходит, что Маша - та самая грустноликая дама. Но какая выставка? У меня же не было персоналки. И тем более натюрморта с петрушкой.
Дня через три доходит, что Сонька меня "клеит". Погружаюсь в раздумья. Постоянная подруга у меня есть - пресная, положительная, неумело влюбленная, с плохой фигурой, надежная, "как весь гражданский флот". Сонька всю дорогу в "Шарике" меня забалтывает, крутится вокруг, в глаза просится, буря мглою рожу кроет, как только заговаривает про нашу с Машей несуществующую любовь. Постепенно я все яростнее начинаю ее разубеждать насчет Маши (и не знал даже, что ее так зовут). Сонька недоверчиво успокаивается. У меня шальная мысль: "А что, разок можно, хоть она и совершенно не моего пошиба, но для опыта, для коллекции".
Тут как всегда вылезают наружу мои комплексы. С каким трудом создавал себе имидж этакого плейбоя, с кучей баб за плечами могутного сексспортсмена! А вот искушенных в таких забавах женщин до сих пор боюсь; вдруг что-нибудь не получится, перед ней стыдно, а если еще и ославит, и рухнет тогда вся крутая репутация, которую создавал себе аж со школы.
Отымел ее бездарно, быстро, еле-еле душа в члене. До этого часа полтора сотрясал поджилками скамейку в парке. Сонька сказала, что она не может при свете. Сидел рядом с ней, ждал полнейшей кромешности. Она притихшая, чуть печальная, с ушедшими внутрь себя зрачками. Спросила потом: "Чего ты ждал? Мог бы сразу…" Могла бы добавить: "А кони все скачут, а избы горят и горят…", и я бы не удивился. После акта спихнул ее, суетясь, не попадая пальцами в ременные проймы, поскорее домой, и провожать не пошел. И - слишком много чести, и слишком много стыда, и думал: все равно в первый и последний раз, разве свяжется она еще с такой половой немочью. Но сладкая дрема, дремучий яд вошли через нее, - бесконечно истонченная худоба ее извилистого тела маленькой зеленой змейкой обвила меня и - в голову, как вино. Вопила же Сонька на всю ойкумену за эти пятнадцать секунд кобелиной случки. Она в момент оный оказалась прекрасна: лицо утонченной принцессы французской любви. В какие выси она улетала? И как ей, оказалось, мало надо.
Она ушла, торопливо прикрывшись тяжелыми веками. А было что прикрывать - в ней сквозила нагота душевная раненая - потом понял.
Ушла, чтобы на следующий день позвонить. Вся светилась апрельской звонкой нежностью, девичьим испугом. Дубовый, я и по проводам это понял.
Она примчалась по первому кличу. "Представляешь, эту дуру, Гальку, познакомила с хорошим, положительным дядькой. Завгар, с машиной, с образованием. Ну ты помнишь Гальку. Сейчас дядьку встречаю, он и слышать о ней не хочет, всего косоротит. Ей-богу, чего-нибудь с ним учудила, миньет какой-нибудь. А Сеньку-полиглота знаешь? Они нас завезли один раз в Валуевку, в лес. Говорят, по разу пропустим, девочки, и все, для вас это, мол, не проблема. Как же, не проблема! Пришлось на ходу из машины выпрыгивать, вот гадство, весь каблук сломала, у-у-у-жас!" Когда она так тянула это слово, то вся, как на цыпочках, приподнималась и как будто тянулась губками за конфеткой. Выражение лица становилось детски-мечтательным и беззащитным, будто наку разглядела в сплошном ужасе, в который превратила свою жизнь.
В этот момент меня огорошило остро-распираторной жалостью. Захотелось к груди прижать и под крылышком приютить размалеванного белилами подранка, подкидыша, птичку остроклювую. Я тут же мысленно себя высек и пальцем погрозил: "Ты что? Сдурел?! Нашел кого жалеть! Шлюха ведь и не более того. Обрел, тоже, дурочку! Наплевать ей мысленно в бесстыжую рожу, и все дела".
Ее же несло: "А Светка-Роттердам - это же кошмар ходячий. Весь город ее пользовал. Вот это слава, лучшая минетчица-профессионалка, фу-у-жас. А Наташка меня затащила к неграм в общагу, давай, говорит, доллары зарабатывать. Представляешь, за деньги трахается, вот скотина. Пришлось на простыне из окна спускаться, весь чулок по шву разошелся, так жалко, у-ужас!
А у нас соседка, представляешь, по вене ширяется. Все ныла, достань, достань морфину, дед от болей на стенку лезет. Ну я и достала. Захожу к ней кофейку попить, а она в отрубях. Не понимаю: как можно так не щадить себя, семью?! Фу, они противные, эти наркоманки, да еще с каждым встречным в постель. Это ж как надо себя не уважать. Да еще все руки в синяках и чулки купить не на что. У-у-жасный кошмар".
"Погоди, Софа. - Останавливаю словоизвержение. - Давай я тебе что-нибудь расскажу". "У тебя много было женщин?" "Ну-у… штук пятьсот". Пауза. "Вот одна доктор наук была…" И я начинаю перечень. Сонька смотрит долгим взглядом, как будто отключилась.
Потом я раздеваю ее перед зеркалом. Она упирается, дрожит, принимает позы античных Венер, прижимая одежонку к груди, отворачивается от зеркала, стесняется. И струится, тихая, в моих ладонях.
Рассказала Софья о том, что ей не рекомендовали со мной связываться, потом, мол, пожалеешь. Уведомили ее о моих полгода в следственном изоляторе, я долго орал: "Какая сука?" Она не смотрела в глаза, не отвечала.
На следующий день позвонил Сонькин папа, солидно представился: "Борух Измайлович, бывший главный бухгалтер, а теперь на пенсии. Слушайте сюда. Соня смеется", - сообщил он. "Ну и что?" "Нет, она слишком смеется. Это очень плохо. Это у нее истерика. Что ты наделал над бедной девочкой, вурдалак!?" - вдруг заорал папа. "То же, что и другие с ней наделывают!" - проорал я. "Нет, тут-таки другой случай, - совершенно спокойно продолжил мой визави, - знайте, еще такой случай, и мне придется ее об стол этой самой мордой".
Сонька пришла юной наложницей в мой дом. Такой она была без краски, с распущенными волосами, в скромной блузке-распашонке. Чисто промытыми глазами распахнуто зрила она в меня. А во лбу синяк горит, папа сдержал слово, что поделаешь - слишком смеялась.
Я проживаю в квартире с бабушкой, которая меня и воспитала, мам, пап - йок у меня. Бабуля Софью увидела в таком неразлинованном виде и сразу к ней прониклась. "Жениться тебе пора, стрекозел, да и старый уже, - рекла подруга дней, - Сонечка такая девочка аккуратненькая".