- Да кто ж тебя, мама, гонит? Отдыхай, - и Устинья стала собираться на работу.
С этого дня Прасковья всё реже вставала, всё чаще проводила целые дни в постели. Слабла прямо на глазах, хотя никакого видимого недуга никто из семьи у неё не замечал. Так прошло чуть больше трех месяцев. И Устинья решила вызвать врача на дом. Хоть и не молода уж, а может чем поможет.
Врач осмотрела Прасковью. Впервые за всю её жизнь её ослушали, простукали и выписали какие-то бумажки. Что б Устинья принесла её анализы. А вечером зашла медсестра и взяла на анализ кровь. Ободренная таким количеством внимания умных и грамотных людей, Прасковья слабым голосом утверждала, что уж теперь-то она точно на ноги встанет.
В назначенное время Устинья пошла к врачу. Та посмотрела всё анализы, прочитала сделанные при осмотре записи.
- Ну, что тут можно сказать. Для её возраста анализы и состояние самые обычные. Тона сердца, правда, очень слабые. Покой, хорошее питание, да смотрите чтоб пролежней не было, - и врач закрыла амбулаторную карту.
- Ну, може какие таблетки, али уколы. На глазах слабнет.
- Витамины могу назначить, только вряд-ли это поможет.
- Сколь долго ей отпущено?
- Я не господь бог. Не знаю, кому сколько отпущено. Но, судя по годам и моим наблюдениям, может так и несколько лет протянуть, а может и несколько дней. Сердце у неё совсем изношено, - и врач выжидательно посмотрела на Устинью. За дверями ждала очередь.
А тем временем Прасковья всё слабела и слабела. Настал момент, когда одну её уж боялись оставлять дома и рассчитали дежурство так, чтоб кто-то постоянно находился при ней. Зима тянулась долгая и холодная. Прасковья вздыхала: " Уж, дал бы боженька до теплых дней дотянуть. Листочки ещё разок в жизни увидать. Да и вам мерзлую землю долбить несподручно. А вот, как оттает землица, тода бы уж и убраться, раз срок мой пришел".
Снег ещё лежал серыми языками в тени бараков и сараев, а солнце уже во всю пригревало через оконное стекло. Устинья сидела возле матери и думала, что все-таки она выполнила своё желание, чтоб мать в старости не знала голода и холода, чтоб побаловать её в последние её годы. Вспомнила Устинья и их общую мечту - наесться белого хлеба в досталь. Спасибо Тихону. Спас семью и от войны и от голода. Мысль её прервала Прасковья: "Устишка, слышь ли?"
- Тут я, мама, тут.
Прасковья приоткрыла глаза: "Девонька малая совсем. Ещё не ходок. Сидит супротив меня на кровати. А кто такая - не видала, не знаю. Голова в русых кудряшках, да щечки так и горят".
- Накося, водицы испей, - Устинья чайной ложечкой смочила губы Прасковьи. А у самой так и побежали мурашики поспине.
- Устишка, щё за ребеночек. А то вон отец мой и мать вряд стоят, а её не знают.
- Внучка это твоя. Я её тут родила. Тут она и померла. Младенцем, - Устинью била нервная дрожь. Да смелости оглянуться не набралась.
- Ну вот, а то среди своих как чужая. А энто они за мной приходили. Помру я, Устинья, седнишний день".
- Мама, врач сказала, что ещё сколь годков можешь протянуть.
- Ты слухай. Не сбивай меня. Сказать тебе следоват. Да сил уж мало. Не успеть боюсь. Слухай. Тихон твой не зря за тобой жениться гнался. Отец его поп грамотный был. Многие годы в Москве при столичной церкви служил. Да потом к рюмке стал прикладываться. За то и попал в наш приход. Да на то время и наш приход был не бедным. А ещё, говорит, выбрал он его сам. Чегой-то там в книгах старых церковных родовых вычитал, - силы оставили Прасковью.
- Погоди, отдохну чуть, - и Прасковья прикрыла глаза. Дыханье её было еле уловимым, но ровным и спокойным.
Устинья встала, разминая затекшие ноги. Подошла к печи, взяла чайник, подлила в кружку воды, всыпала немного сахара, размешала. Все не одной водой поить мать. Присела вновь рядом. Надо бы дров принесть. Ребята заранее нарубили, да припасенные у печи закончились. А идти в стайку Устинья не решалась. Боязно было мать в таком состоянии оставить. Так и сидела рядом. Глянула на часы, скоро уж Лёнка вернётся с работы, останется с Просковьей. Устинья мыла полы в заводоуправлении, и приходить ей надо было после окончания рабочего дня.
- Устишка… - голос матери стал еле слышен.
- Тут я, мам, тут, - Устинья наклонилась к матери, поправила теплое ватное одеяло.
- Слухай. Тесть твой, отец Тихона мне сказывал, что прописано в тех книгах, что пробабка моя боярского рода. Да сильно царю насолила. Про то, что насолила, толком я не знаю. Но, говорил он, что по рисункам старинным ты точная копия моей пробабки. Была она толи веры другой, толи что похуже. Но казнил её царь. Да сын у неё остался. От него наш род и ведется, - Прасковья облизнула пересохшие губы. Устинья поднесла к её губам алюминиевую кружку, чайной ложечкой чуть влила сладкой водицы в рот матери. Прасковья проглотила. Полежала немного, закрыв глаза, потом, не открывая их, продолжила.
- Спрятал она сына своего среди простолюдинов от гнева царского, чтоб род свой сохранить. А когда отец Василий, тесть твой, по родовым книгам родство наше вычитал, тут вскорости красные нагрянули. Того хуже. В знатном родстве и вообче сознаться нельзя. Вызвал он меня перед смертью. Велел всем выйти. Да и рассказал, - сил у Прасковьи становилось всё меньше. Она и сама это чувствовала. Переведя дух, продолжала: "Только, говорит, до времени никому не сказывай. А то погубишь род, веками сберегаемый. А помирать будешь, кто самый разумный в роду будет, тому и скажешь. Ещё, говорит, Тихон знает. В бытность поповичем помогал те книги читать".
Казалось, Прасковья задремала. Устинья сидела молча. Ни в силах разуметь бред это, или правда. Жизнь, каких только чудес не бывает. И выглянула в окно, на Татьянин тополь.
Лицо Прасковьи разгладилось. Сделалось белым, чуть тронутым румянцем. Устинья смотрела на мать и не узнавала. Та будто помолодела. Только странная неподвижность появилась в нем.
- Морозовы мы, слышь, Устишка, Морозовы…
Дыханье Прасковьи прервалось, и чуть погодя легкий хрип вырвался из побелевших губ.
Ни двинуться с места, ни заплакать Устинья не могла. Сидела как окаменевшая, сжав обе руки в один кулак. И не вдохнуть, не выдохнуть. Ком встрял в горле. Дотянулась до материнской кружки. Сделала глоток, а он сквозь горло не проходит. Так и сидела, то ли воздух, то ли воду глотая.
Похоронили Прасковью по всем правилам. Иван с Ильей расстарались, оркестр добыли. Блестели медные трубы. Пятеро музыкантов вынимали душу не только у Устиньи, а у всего барака. Похоронили её в одной могилке с внучкой, которую при жизни она и не видела. Рассудив, что с бабушкой-то им вместе лучше будет.
Глава 14
КОЛГАН - ТРАВА
Жила семья дружно. Деньги держали все вместе. Вместе и решали, кому что вперед покупать. А поскольку излишков не было, то и покупали тому, у кого что поизносилось вовсе.
Но как-то вечером Акулина после ужина обратилась ко всем, говоря, что дом у неё в Покровском не продан и придется туда ехать. Не бросать-же. Да и неизвестно, как дело обстоит с Тимофеем. Вдруг откуда из госпиталя везти, а денег за душой ни копья.
- Тетка Кулинка, об чем речь. Нас вон какая сила, а ты одна, а все заработанные деньги в семью отдаешь. Вы уж с матерью определитесь сами, сколь в общий пай тебе ложить. А остальное - сама хозяйка. Как, мамань, считаешь? - И Иван обвел всех взглядом.
- Я - "за", - и Илья допил сладкий чай из кружки.
Елена с Надеждой слушали вполуха, явно желая выскочить из-за стола по каким-то своим делам.
- Я и сама думала, что хучь какую копейку скопить. Да с вами скопишь. То на Илюшке обутки сгорели, то Надька слезми исходит - пальтушка мала, не застегивается. Конечно, Кулинка всю свою жизнь на нас тянется. Права она, - и Устинья встала из-за стола.
Со следующей получки Акулина стала отдавать в семью установленную сумму, а остаток денег складывала в тот самый сундук, который был её приданным, заворачивая в холстяное самотканое полотенце, вышитое по краям красным и черным крестом. Когда скопилась небольшая сумма, а ехать ещё никакой возможности не было, Акулина, посоветовавшись с Устиньей, которая ничего отложить не могла, купила швейную машинку. К оставшейся части денег добавили немного от получки Ивана и Ильи и купили два отреза на платья Елене и Надежде. Елене - белое с голубыми колокольчиками, а Надежде голубое с белыми ромашками. Шила Акулина сама. Когда платья были готовы, то порешили, в выходной день пойдут в кино все вместе, на два часа дня. И билеты дешевле, и весь барак платья увидит. Однако Илья с Иваном наотрез отказались. Пообещав, что встретят мать, сестер и тетю Лину у выхода, после окончания сеанса.
Устинья в кино была впервые. Изволновалась и изнервничалась за фильм так, что выходя с удивлением смотрела на солнечный день. От клуба к бараку шли всей семьей. Светило солнце. День был выходной. И, наверно, впервые за последние годы семья была счастлива. Вернувшись, молодежь разбежалась по своим делам, а Акулина с Устиньей устроились на лавочке возле барака. Наступал вечер. Стали собираться жильцы. Вынесли карты и банку из-под Монпансье с "игровым капиталом".
Постепенно угасал дневной свет. Включили лампочку у входа. Беззлобно переругиваясь и перешучиваясь, играли до темноты. Когда же настала пора расходиться, кто-то сказал, что Победа-то пришла, а они её не встретили. Как-то не по-людски это. Поэтому, уже собрав карты, решили, что пока обождут со встречей. Поскольку ещё не все победители домой вернулись. С тем и разошлись. Акулина легла спать, но от множества новых впечатлений сон не шёл. И она, сама не заметив как, стала представлять как они с Тимофеем, когда он вернётся, вместе пойдут в кино. Высокий статный Тимофей, в новенькой военной форме, при наградах, ну чуть прихрамывая, с войны же, поддерживает её под руку, а она в нарядном платье, какого у неё пока не было, идут по Бумстрою и все с ними здороваются.
- Акулина Федоровна, уж не супруг ли Ваш вернулся?
- Дал Бог - вернулся.
- И куда же вы направляетесь? Разрешите узнать?
- В кино идем, - и тут мечтанья Акулины прервались. Послышалось что ли? Акулина прислушалась. Нет, так и есть - уткнувшись носом в подушку, плакала Устинья. А ночная тишина выдавала сдавленные звуки.
- Устишка, ты щё? - подождала ответа.
- Молчишь-то чего? Аль что стряслось? - Акулина окончательно отойдя от мечтания, присела на кровати.
- Никогда уж мне в энто кино с Тихоном не пойти. И не свидимся мы более.
- Мне не легшей твово. Только сопли размазывать не след. Тебе Тихон четверых оставил за себя. А из утра им на работу. Да не пряники собирать. Так что ты прекрати энто дело. Брось сопли размазывать. Перебудишь всех, - и Акулина вновь легла на подушку.
- Душа болить.
- У тебя душа, а у меня барабан натянутый.
- Мамань, теть Лина, давайте уж спать.
Устинья вздохнула, протянула руку за кружкой воды, приготовленной с вечера и поставленной рядом с кроватью, отпила немного и притихла.
Ничего больше не сказала и Акулина. Только долго обе ворочались и всё никак не могли устроиться спать.
Уже второй год как Акулина устроилась в столовую поваром. Работа была тяжелой. Вставать приходилось в четыре утра, чтоб к половине пятого быть на работе. Столовая - срубленная из бревен, топилась дровами и углём, а воду на старой коричневой кляче, возил ещё не старый возница. Мужик аккуратный, непьющий, тоже из деревенских, потерявший за войну всю семью. На работу приходил затемно, рубил дрова, подтапливал печь, чистил конюшню, поил и кормил лошадь, потом ехал по воду. А перетаскав её в котлы столовой, мог бы и идти на отдых. Да идти было не к кому. А поварам надо было не только сварить борщи, но и перенести горячие двадцатилитровые кастрюли с плиты на раздачу. Иван Федорович, так звали конюха, знал, как не подъёмно тяжелы они для женщины - помогал, не считал за труд.
- Акулина Федоровна, если ты не заметила, то мы с тобой почти что родственники, - Иван Федорович, крякнув, поставил на плиту кастрюлю, наполненную водой - для будущего борща.
- С чего бы? Ты откуль сам-то будешь? - Акулина аккуратно и быстро управлялась с луком, слегка отворачивая голову в сторону, чтоб слезу не вышибало. В белой куртке, в белом фартуке, в белой косынке, из-под которой упрямо выбивалась черная, кудрявая прядь, невысокая, тонкая женщина, работала споро, ни на что не никогда не жалуясь.
- Да, ить я к тому, что ты Федоровна и я - Федорович. А там, где я жил - одни печные трубы стоят, да и то не все уцелели. Прямой наводкой по нашей избе. Моя с мальцами в подполе хоронилась, да завалило их. А сверху заполыхало. Вылезть не смогли…
Иван Федорович вытер ладонью лицо, не то не прошеную слезу пряча, не то страшное видение отгоняя.
- Ну, щё ж теперь. Судьба нам, Федоровичам, такая выпала. Терпи, пока мочь есть. А и невмочь - так всё одно, куды деться-то? Терпи. Мало кого жисть помиловала. А то всё больше горе да боль людская, - Акулина закончила с луком.
- Я, Акулина Федоровна, давно к вам присматриваюсь. Ежели можно мне вас спросить, какое ваше семейное положение?
- Оно вам к чему?
- Да как ваша смена, мне на душе вроде как облегченье наступает. Вот и решил узнать - может какое общение с вашей стороны. Вы не подумайте не об чем плохом. Замаялся я в одиночестве. А боль моя, она кому нужна? У всех своей хоть отбавляй.
- Не буду тебе, Федорович, душу травить. Мужик мой на войне пропал без вести. И хучь отписали мне, что видали его возможную погибель, только есть у меня надёжа, что хоть перед смертью, свижусь я с ним. Так что общаться, ну щё ж? Выговоришься, може и полегчает. А уж более не рассчитывай.
Отработав смену, Акулина не спеша переодевалась в раздевалке, когда за приоткрытой дверкой соседней кабинки услышала - шмыганье носом и вроде кто плачет.
- Аннушка, ты щё?
- Уйди отсюда, - и повариха, что готовила вторые блюда, уткнувшись в полотенце, разревелась.
- Ну, будет, будет. Весь день как человек работала, а тут на тебе, - Акулина присела рядом.
- Уйди, Кулинка. На тебе ж ни кожи ни рожи. И сама-то ты не украсть не покараулить. А глянь, Иван Федоровича присушила!!! Уйди, видеть тебя не хочу!
- Дура ты, дура. Никаких особых дел меж нами нет. Беда у человека. Тут с пониманием подойтить, а не хвостом крутить. А мне чужого мужика не нать, хучь золотого, я свово дождусь, - и Акулина пошла менять грязную спецовку.
- Погодь. Ты, похоже, правду говоришь. Неужто правда - с Федоровичем ни-ни?
- Тьфу на тебя. Дура ты и есть дура! Слухать тебя не хочу. И более ко мне с такой дурью не приставай! - Акулина уже переоделась и собралась уходить, когда к ней подошла Анна.
- Акулина Федоровна, ты уж зла не держи. Лет мне уж скоро тридцать. Ни дитя, ни семьи. Что такое бабье счастье только по слухам, от других баб знаю. А тут - одинокий, не пьющий. Ещё не старый. Кто хош на моём месте волком взвоет.
- Дыть, ты тоже языку лишку волю не давай. И напраслину на меня не возводи. Пойдем, щёль?
И две женщины направились по домам. День за днём жизнь текла своим чередом. Наступила осень. Короткие дни в золоте осенних листьев, пролетали быстро, долгие темные ночи - у каждого по-своему. Счастливым - все одно коротки, а когда душа болит, то длинные и муторные. Вот и пойми тут, что же такое "время"? Вроде для всех в бараке солнце одновременно ушло за горизонт и одновременно вышло. Ан, нет.
- Мамань, никак уже утро? - Илья, пришедший заполночь, пятерней расчесав вновь отросшие вихры, схватив с вешалки у порога рабочую тужурку, только и успел сказать: "Я на работу. Буду поздно. Если что не теряйте. Я у друга переночую", - и не дожидаясь ответа, выскочил в коридор.
- Совсем от рук отбился. Ты бы, Иван, посмотрел. Кабы с дуру-то куда не встрял, - Устинья, понимая, что парень взрослый и, как она сама говорила, "дело молодое", очень беспокоилась, зная его горячий характер.
- Да знаю я его друга. К девкам в общагу повадился. Ладно, я вечером гляну.
- Да вы оба глаза-то разуйте. Где аккордеон-то, что Иван ему привез? Уж какой день у "друга на сеновале"? - Акулина сегодня заступала в ночь и поэтому была дома.
- Ах, вихром его скати, куды ж он его подевал? - Устинья так и присела от удивления, только сейчас заметив, что дорогого Иванова подарка на прежнем месте нет.
- Мамань, тётка Лина, вы уж не очень-то убивайтесь. Как есть, всё узнаю, - и Иван тоже ушел на работу.
Аккордеон вечером Иван домой принес. Привел и недовольно огрызающегося Илью.
- Буде уже мной командовать-то. Чай уже не мальчонка. Перед девками - стыдоба.
- Перестань как старый дед бубнить. Ты б хоть об матери подумал. Кажную ночь тебя дожидается, гулевана. Ему "гуленьки", а мать не спи, болей душой.
- Что ж мне до сорока годов от материного подола не отходить?!
- Да кто ж тебе не велит? Но упреждать же надо.
- Ну, дома бы и сказал. А то при людях, при девках…
- Ладно. Возле тебя как медом помазано. Никуда твои девки не дернутся.
С этого вечера воспитанный Иваном Илья всё чаще "упреждал", что ночевать домой не придет.
А через некоторое время и Иван предупредил, что, однако, после первой смены придется во вторую остаться.
Дети выросли и ждали семью большие перемены.
Как-то днем, когда до окончания рабочего дня оставалось ещё много времени, Акулина вернулась домой. Боли в желудке скрутили её так, что она места не могла найти. Пришедшая Татьяна тоже сказала только одно: "Шла бы ты в больницу, девка, да не тяни. А послушай моего совета, утром прямо и иди".
Отправили Надьку к Кулинкиной сменщице, чтоб та её утром на работе подменила, а не спавшая всю ночь Акулина чуть свет пошла на прием. Чтоб очередь занять и быть первой.
Терапевт выслушала её, осмотрела и… дала направление к гинекологу.
- Да щё ж мне тама делать? Когда муж мой с войны не возвернулся? - от обиды и удивления Акулина встала и уставилась на врача.
- Женщина, по-вашему что, беременность только от мужей бывает?
- Какая беременность? Когда возле меня уж сколь годов мужика нет!
- Не морочьте мне голову. Какая беременность вам специалист объяснит. А я вам только скажу, что много женщин погибает от криминальных абортов. Так что не рискуйте. Идите к гинекологу. Становитесь на учёт, рожайте и не задерживайте очередь.
Акулина так и вернулась домой. Боль уже немного отпустила. Со слезами рассказала о приеме врача. Татьяна предложила настоять на водке траву - колган и пить маленькой рюмкой натощак, да ничего не есть хотя бы часа два - три потом. Но боль приходила часто, мучительно. А работа не могла ждать. По Бумстрою ходили слухи, что есть в больнице хороший врач. Работает хирургом. Только уж больно пьющий. И рассказывали, что пить он начал после того как жена его у него на операционном столе умерла.