- Временами мне кажется, будто он опасается, что я задумал нечто недоброе, - смущенно поежился я.
- Разве есть лучший способ развеять эти страхи, чем войти в семью и стать своим человеком?
- А это и вправду поможет?
- По-моему, должно.
- С другой стороны, разве царю откажешь? - риторически осведомился я.
- Разве есть у быка титьки?
- Ревет ли дикий осел на траве?
- Слушай, Давид, мы с тобой целый день будем таким манером беседовать? - Авенир никогда моей особой очарован особенно не был.
- Я человек небогатый, - честно предупредил я его, переходя к самой сути дела. - Денег нет, земли нет. Даже те несколько несчастных овец, которых я пас в глуши, были не мои, а отца моего Иессея.
Авенир, откровенно забавляясь, ответил:
- Разве царь нуждается в деньгах? По-твоему, Саул ночей не спит, размышляя, как бы ему разжиться землицей и овцами?
- А разве пески пустыни из серебра деланы? - нашелся я.
- Или травы лесные из золота? - подхватил Авенир с флегматичностью, которая мне всегда казалась загадочной. - Саул - царь, сколько ему понадобится денег, земли и скота, столько он и получит. Нет, он не хочет такого вена за дочь свою. Ему нужен знак, вещественный символ чистосердечной привязанности.
- Какой такой вещественный символ? - осторожно осведомился я.
- Пустяк, небольшое пожертвование в честь царской дочери, которое и отца твоего не разорит, и тебя не оставит без гроша в кармане, даже на время. Богатства Саулу ни к чему.
- Так что же я должен внести за нее? - с некоторой уже опаской спросил я.
- Фунт мяса, - вот ответ, который я получил.
- Фунт мяса? - изумленно повторил я.
- Унций десять-двенадцать, зависит от того, что считать унцией, - небрежно откликнулся Авенир. Глаза его равнодушно взирали на меня из-под набрякших век.
Я никак не мог догадаться, о чем он толкует.
- Что еще за мясо такое?
- Филистимское мясо.
- Ничего не понимаю, - честно признался я.
- Краеобрезания, - сообщил Авенир с нарочитым терпением - как будто я сто лет просидел на его с царем совещаниях да так ничего и не понял. - Царь хочет получить краеобрезания. Принеси ему сто краеобрезаний филистимских, в отмщение врагам его, и станешь его зятем. Больше ему ничего от тебя не требуется. Сто краеобрезаний, и точка.
Краеобрезания? Поняв наконец, о чем речь, я чуть не подпрыгнул от радости. Сто краеобрезаний филистимских? Да хоть тысячу!
- Так я ему двести приволоку! - восторженно вскричал я, соединяя хвастливую щедрость с осмотрительностью здравого смысла. - Когда он желает их получить?
- Я бы сказал, чем скорее, тем лучше, - с рассудительным видом отозвался Авенир, - причем с любой точки зрения. Не всегда же она будет молода и способна к деторождению. А Саул хочет внуков.
- Ну, так я пошел.
- Много времени это займет? Кстати, можешь взять с собой столько людей, сколько захочешь.
Думаю, беглость, с которой я производил мои расчеты - вслух, заметьте, - поразила бы всякого. Авенир так просто рот разинул. Чтобы скрутить живого филистимлянина, быстро прикинул я, и удержать его в неподвижности, припертым спиною к земле, нужны четверо крепких молодых израильтян, еще один, пятый, потребуется, чтобы ухватить его причиндалы с цепкостью, достаточной для преодоления любых попыток уклониться от предполагаемой хирургической операции, и наконец, шестой нужен будет для того, чтобы сноровисто отсечь ножом крайнюю плоть филистимскую от филистимского же пениса. В определенных случаях меня одолевала мания опрятности без малого анальная. Ну и еще двое могут понадобиться для создания суммарного усилия, которое позволит надежно прижать строптивого пациента к земле. На добровольное его сотрудничество рассчитывать особо не приходилось. Стало быть, если считать, что для выслеживания и поимки каждого предназначенного для обрезания филистимлянина потребуется в среднем один час, то при наличии четырех команд по шесть человек в каждой и при условии, что перекусывать они будут на ходу, без обеденного перерыва, можно будет набирать ежедневно так, примерно…
Авенир встряхнулся, выходя из транса, в который погрузился, слушая меня.
- Давид, Давид, - произнес он, возводя очи горе и вяло взмахивая рукой, как бы требуя, чтобы я смиренно выслушал его. - Сдается мне, ты не усвоил основной цели этого предприятия. Мы хотим, чтобы ты убивал филистимлян, а не обращал их в истинную веру. Если ты притащишь нам их концы целиком, мы в обиде не будем.
Ну, тут уж я и вовсе едва не спятил от радости, чуть не заголосил, провозглашая восторженную аллилуйю. Я мгновенно понял, что возможность убивать филистимлян, доставляя царю целиковые пенисы, значительно облегчает мою задачу.
И все же кто бы в такое поверил? Кто вообразил бы, что простофиля вроде Саула способен расставить дьявольскую западню человеку, начавшему приобретать в его расстроенном рассудке священную ауру идущего ему на смену избранника Божия, западню, в которой человек этот неизбежно падет от руки филистимской? Уж во всяком случае не я, мне такое и в башку не влетало, пока Ионафан, много спустя, не раскрыл мне всех гнусных подробностей этого макиавеллевского замысла и пока в одну прекрасную ночь супруга моя, Мелхола, без малого колотясь в истерике, не принялась умолять меня выпрыгнуть в окно, если, конечно, я интересуюсь сохранить свою задницу в целости.
И уж во всяком случае, не мой крутой племянник Иоав - вот вам еще один дурачок, который с восторгом ухватился за предложенную мною возможность стать двадцатичетырехначальником. Даже тогда здоровяк Иоав не желал ничего лучшего, чем схватиться с любым противником, а чего ради - это его никогда особо не волновало. Не кто иной, как туповатый Иоав, однажды весной, в пору, когда цари снова выходят биться, пришел ко мне просить разрешения взять шестьсот человек и Авессу в придачу и двинуться маршем через Турцию в Крым, чтобы покорить и оккупировать сначала Россию с Азией, а следом и всю остальную Европу до Скандинавии на севере и Иверии с Британскими островами на западе, причитая сюда и Ирландскую Республику.
- Так мы же выходим воевать по весне, как только закончим жатву нашу, - это было первое возражение, которым я попытался осадить Иоава. - А они воюют по осени, когда закончат свою жатву. Как же вам с ними сойтись-то удастся?
- Мы можем отправиться весной, едва закончим жатву, и напасть на них летом, пока у них еще дело до жатвы не дойдет, - четко ответствовал Иоав.
- А есть вы что будете, если нападете на них летом и не найдете на их токах ни зернышка?
- Наберем с собой сушеных фиг, - ответил он. - А в Скандинавии селедочкой разживемся.
Возможно, мне следовало с большим вниманием отнестись к его грандиозному замыслу - вместо того чтобы ввязываться в очередную кампанию против аммонитян на Иордане и сирийцев на севере. Представляете, какая бы обо мне нынче ходила слава? А то навоевал себе песков да скал! Как будто мне своих не хватало.
Теперь-то я не удивляюсь огорчению, с которым Саул встретил меня, когда я, завершив мои труды, в полном здравии явился к нему в Гиву и сдал по счету содержимое корзин, которые притащил с собой. Поначалу я беспокоился, что его не устроит качество филистимских краеобрезаний и цельных концов, даром что я попросил Иоава выбрасывать любые из них, хоть в малой мере подозрительные по качеству и симметричности устройства, и сам каждодневно присматривал за сортировкой и отбраковкой. Об истинной, удивительной цели нашего похода я позволил себе обмолвиться Иоаву и прочим не раньше, чем нас отделил от Гивы полдневный марш. Сообщение мое потрясло их до судорог.
- Краеобрезания? - удивленно воскликнул мой юный племянник Асаил, и тогда уже быстроногий, точно серна в поле. - Почему краеобрезания, Давид?
- Понятия не имею, - чистосердечно ответил я. Я выдержал театральную паузу, облизывая губы в предвкушении восторга, которое вызовет следующее мое сообщение, и, зарумянясь от гордости, звенящим голосом продолжил: - Это вено, которого потребовал от меня Саул, чтобы я смог стать его зятем. Я собираюсь жениться на дочери его Мелхоле.
Самое громкое из изумленных восклицаний, последовавших за этим моим заявлением, издал Иоав, ухвативший меня за руку и уставившийся на меня с недоверчивым выражением.
- На Мелхоле? - громко повторил он. - Я не ослышался? Ты сказал, на Мелхоле?
Я, естественно, удивился.
- А что тебя смущает?
- Да у меня это просто в голове не укладывается, - объявил Иоав, закипая от гнева, что случалось с ним всякий раз, как он чего-то не понимал. - Вот это и смущает. Мелхола? Так ты на Мелхоле собрался жениться, на царской дочери?
- Но почему бы мне не жениться на царской дочери Мелхоле?
- Я думал, ты влюблен в Ионафана.
Я так и сел.
- Ты спятил? - завопил я. - Кто втемяшил тебе эту чушь?
- Ионафан, кто же еще? - сразу ответил Иоав. - Разве душа твоя не прилепилась к душе его?
- Кто это сказал?
- Он и сказал, - огрызнулся Иоав. - Он же отдал тебе свой пояс, так? - и меч свой, и лук свой, и верхнюю одежду свою, которая была на нем, также и прочие одежды свои. Он же всем в Гиве рассказывает, что любит тебя, как душу свою.
- Это его душа прилепилась к моей, а не моя к его.
- А какая разница?
- Большая, - с достоинством ответил я. - А теперь давай двигаться, если ты, конечно, не против.
Но Иоав заупрямился и отвел меня в сторонку, он желал подать мне дружеский совет.
- Знаешь, Давид, - озабоченно сказал он, - с Мелхолой можно нажить кучу неприятностей. Ты вообще-то хорошо понимаешь, что делаешь?
- Мне сказали, что она любит меня.
- Ты все-таки женись лучше на Ионафане.
- А ты лучше займись краеобрезаниями, - оборвал его я.
Следующим, кто вознамерился перечить мне, оказался, и очень скоро, Асаил.
- Собирать краеобрезания штука опасная, Давид, - вполголоса предупредил меня храбрый Асаил, которому предстояло в дальнейшем принять погибель не от филистимлян, но от копья Авенира, которого он неукротимо преследовал после одного из сражений, разыгравшихся в ходе нашей долгой гражданской войны. - С ними возни не оберешься. И вообще, чья это идея? Авенирова? Обрезать филистимлян дело трудное, Давид, очень трудное дело.
- Ну, так я тебе его облегчу, - весело отозвался я. - От нас ожидают, что мы будем убивать филистимлян, а не обращать их в нашу веру. Мне было сказано, что целый хер тоже считается.
Это известие было принято на ура, а фраза "целый хер тоже считается" так и вовсе вскоре обратилась в пословицу и распространилась так же широко, как присловье насчет Саула во пророках, - после того как он связался с ними в первый раз, а потом и во второй. Когда я отдал команду перестроиться, мой небольшой отряд твердых духом бойцов отозвался восторженным буйным "ура" и рванул вперед с радостью школьников, раньше времени отпущенных с уроков, горланя для подкрепления духа развеселую попевку, которую я с ходу сочинил для этого случая, а именно:
Хэй-хом, хэй-хом,
До Гефа мы идем.
Что даст Господь
За крайню плоть?
Хэй-хом, хэй-хом!
С удовольствием вспоминаю, какое веселье вызвала эта моя смачная шуточка.
Я точно знал, где мои люди смогут отлавливать филистимлян по одному или по двое, по трое. Мы шли на Геф, спускаясь с суровых гор моей родной Иудеи к невысоким холмам, что по мере приближения к морю полого спадают к болотистым равнинам филистимским.
Первая сотня оказалась для человека, прославляемого в песнях за убийство десятков тысяч филистимлян, работой несложной. Вторая тоже свелась к детской игре. Саулу следовало получше подготовить себя к мысли, психологически то есть, что мое предприятие увенчается успехом. Возвратный поход обернулся триумфом, несколько замутненным лишь удивительными волнениями, к коим мы никак уж готовы не были. На сей раз женщины, выходя из городов с псалтирями, кимвалами и торжественными тимпанами, пели:
Саул обрезал их тысячи,
А Давид - десятки тысяч.
Кто еще явил такое геройство в начинании столь новом, кого с такой силой восхваляли женщины в песнях своих? Какой восторженный трепет прохватывал меня, когда я их слышал! Какое облегчение при мысли, что их не слышит Саул! И между тем, когда мы уже выходили из первой встреченной на пути деревушки, воздух был внезапно, ну то есть без всякого предупреждения о том, что нам предстоит испытать, разодран пронзительным воплем, и какая-то грудастая, перезрелая баба забилась в самых громких, самых жутких рыданиях, какие мне довелось когда-либо слышать. Тыча пальцем в корзину, выставленную для показа на нашей тележке, чуть ли не влезая в нее этим пальцем, она голосила:
- Ургат мертв! Умер Ургат Филистимлянин! Ургат погиб!
Гам, поднявшийся следом, описать невозможно. Прочие женщины бросились к ней, чтобы удержать и утешить ее. Две-три из них тоже скорбно завыли. Прочая публика прореагировала совсем по-другому, на физиономиях стало проступать неодобрение, грозное и несочувственное. Глаза мужчин сузились, лица потемнели, выражение оскорбленного достоинства напечатлелось на них, едва ли не воочию видно было, как мозги мужчин приходят посредством простой дедукции к гневящим выводам.
- Побить ее камнями! Камнями ее! - поднялся через минуту всеобщий крик.
- Пощадить ее! Пощадить! - возвысился другой. - Разве мало она страдает?
- Ургат Филистимлянин погиб!
- Что происходит? - поинтересовался я у единственного в поле зрения человека, похоже, оставшегося в здравом уме, - у иссохшего, белобородого старца, который, мерцая глазами, спокойно озирал эту сцену.
- Да опадет лоно ее, и наполнится живот ее соленой водой, - философически ответствовал он тоном, на удивление кротким.
- Пардон?
Старец улыбнулся и высказался несколько громче:
- Да опадет лоно ее, и наполнится живот ее соленой водой.
Мы были рады унести оттуда ноги. Однако в следующей деревне, отстоявшей от первой на одну-две мили, произошло то же самое, разве что женщин, охваченных горем, там насчиталось уже несколько дюжин. Нас снова ожидал освежительно радостный прием. Снова женщины в ярких праздничных одеждах высыпали нам навстречу с пением и плясками, мы снова услышали припев:
Саул обрезал их тысячи,
А Давид - десятки тысяч.
Снова мы шли по деревне, осыпаемые дарами в виде фиников, фиг и кунжутных булочек с медом и миндалем. И вдруг ни с того ни с сего опять поднялся тот же гребаный вой. Вновь потрясенное узнавание и вновь праздничное настроение разбилось вдребезги душераздирающим воплем, заслышались оглушительные рыдания горестной утраты, полились безутешные сетования по адресу покинувшего сей мир филистимлянина и его ни на что теперь не годного, незаменимого фаллоса. Ургат мертв - Ургат Филистимлянин погиб! Только здесь осиротелые бабы оказались в разгневанном большинстве и изрядно отделали нас ногами и кулаками, желая отмстить за смерть ненаглядного их филистимлянина. Одна из них впилась ногтями мне в лицо, украсив щеку и шею кровоточащими царапинами. Вой стоял оглушительный. Истинно говорю вам, отбиться от наших пейзанок, не прибегая к оружию, дело нелегкое.
- Какого дьявола тут творится? - возопил мой племянник Авесса, человек, обычно невозмутимый настолько, насколько это вообще возможно для живого существа.
- Перемешай их, перемешай! - проревел я в ухо Иоава, в страхе указывая на нашу полную пенисов корзину. - И прикрой чем-нибудь эту кучу!
- Перемешать долбаную кучу! - голосом еще более оглушительным передал Иоав мой приказ. - Прикрыть тележку! Тележку, тележку прикрыть! Кто из вас, матерей ваших за ноги, угробил этого Ургата?
Чудо, что мы вообще живы остались.
- Да опадет ваше лоно, и наполнится живот ваш соленой водой! - такое пожелание проорал я, унося ноги, всем женщинам этой деревни.
Тележку мы накрыли, территории филистимлян отодвигались все дальше и дальше, и розы, розы осыпали нас на всем нашем пути, шедшем от одного победного празднества к другому, пока мы не вернулись в Гиву и я не пересчитал добытые нами краеобрезания - две сотни трофеев принес я Саулу, который все время мрачно вглядывался в меня с лютой злобой, как будто я, выполнив его просьбу, нагло подтвердил самые мрачные из его предвидений и фантазий. Верный слову, он отдал мне в жены дочь свою Мелхолу. Он знал, сказал он, что Господь был со мной, однако тон, каким он выдавил из себя это признание, отозвался дрожью в моей спине.
На свадьбе моей он не танцевал. И Мелхола тоже. А я никак остановиться не мог. Ох и повеселился же я! Подстрекаемый ее братьями и куда более компанейскими, чем она, кузинами, тетками и дядьями, я плясал что было мочи, вскидывая колени и пятки все выше и выше, пока туника моя не обвилась вкруг поясницы и я не сообразил, что мои подскакивающие гениталии выставлены на всеобщее обозрение и всякий, кроме слепцов и мертвецов, волен вдосталь налюбоваться на них. Аплодисменты я заработал громовые. Мы пили, как ефремляне, и потели, как свиньи. Ионафан с братьями вливали в меня один кубок вина за другим. Время от времени я замечал, что Мелхола с Саулом никакого веселья не испытывают. Храня на лицах застывшее неодобрительное выражение, они упорно держались в тени, в сторонке от празднества, и я, помнится, подумал, что вид у этой парочки далеко не счастливый, такой, будто отец наелся кислого винограда, а у дочери на зубах оскомина. Когда я, счастливо кружась в танце, проплыл мимо нее и поймал ее уставленный на меня напряженный, неодобрительный взгляд, зябкое предчувствие охватило меня - предчувствие того, что я никогда не сумею удоволить ее на сколько-нибудь долгое время. И в голове моей мелькнула мысль, что, возможно, Иоав был прав и мне лучше было б жениться не на ней, а на Ионафане. И все же я так лихо веселился на моей свадьбе, что мне пришлось шесть раз - шесть! - покидать хоровод и, спотыкаясь, выбираться через парадный вход Саулова дома в Гиве, чтобы оросить его фасад. Впоследствии мне сообщили, что шесть раз - это рекорд для такого молодого человека.
Свадебный пир завершился, певцы с музыкантами удалились, буйных кутил потащили вдоль улиц по домам - с факелами, каждого в отдельном сиреневом шерстяном одеяле, - хриплые голоса заревели похабные песенки о супружеском соитии, каждый свою. Я, уже мало что соображая, голосом, столь же пьяным, как остальные, добавил к ним собственную. И тут мне пришло в голову, что от Мелхолы я за весь вечер не услышал не то что ни слова, а ни единого писка. Саул передал мне ее в качестве жены. Я усадил ее рядом с собой, раскланялся с ее родственниками, приветственными кликами поздравлявшими нас. Из моей родни на свадьбу никто приглашен не был. Удобно развалясь на спине, я мало что видел из-за укрывшего меня до самых глаз одеяла, с которым мне лень было бороться.
- Мелхола? - на пробу спросил я. - Ты здесь?
- Называй меня царевной, - услышал я в ответ.