Кто знает, возможно, через пару лет твоя жизнь изменится и у тебя появятся более веские причины для обитания на исторической родине, которые будут понятны мне (при условии, что ты будешь еще поддерживать связь со мной), и твои мотивы для переселения в Израиль будут совпадать с мотивами многих людей, которые там живут; другими словами, причины твоего переезда станут более весомыми и значимыми, чем те, которые есть у тебя сейчас. Несомненно, сионизм - весьма тонкая материя, он выражает не только еврейское мужество и храбрость, поскольку евреи, совершающие храбрые и мужественные поступки, - это не исключительно израильтяне или сионисты. Нормальный/ненормальный, сильный/слабый, мы/я, добрый/не очень добрый, - но есть еще одна противоположность, еще одно различие, о котором ты практически ничего вчера не сказал: иврит/английский. В Агоре только и разговоров, что про наступление антисемитизма, про возрождение еврейского самосознания, про приход евреев к власти, но от твоих друзей я и слова не слышал об иврите и реальности огромной культуры, которую этот язык несет с собой. Скорее всего, я заговорил об этом потому, что я писатель, но до сих пор не могу понять, почему это никому не приходит в голову, ведь ты в первую очередь окружил себя ивритом, попал в его среду, а не в атмосферу героики; точно так же, как если бы ты навсегда уехал в Париж, ты бы жил в атмосфере французского языка, и на этом языке ты бы мыслил и приобретал жизненный опыт. Излагая мне свои доводы и объясняя, почему ты решил остаться в Израиле навсегда, ты, к моему удивлению, талдычил про героизм, мужество и применение силы, но ни слова не сказал о культуре, в которую погрузился. Или, быть может, ты еще придешь к этому, когда начнешь чувствовать утрату родного языка и англоговорящей среды, которую, на мой взгляд, ты так глупо бросил.
По правде говоря, если бы я встретил тебя на улице Тель-Авива с девушкой в обнимку и ты бы сказал мне: "Мне нравится солнце и запах фапафелей, мне нравится иврит, я продолжаю работать стоматологом и прекрасно себя чувствую в еврейском мире", вот тогда бы у меня не возникло ни слова возражения. Это бы соответствовало тому, что я называю "нормальным", я бы лучше понял такое твое поведение, чем твое стремление войти в историю народа, которому ты не принадлежишь. Я не понимаю твоего желания разделять идеи и участвовать в действиях, которые многие люди считают неоспоримыми для себя, потому что они строят новую страну; у них не было надежды, не было будущего, и любое начинание представляло для них очень сложную задачу. Сама эта идея, несомненно, была блистательной, гениальной, необыкновенно смелой и мощной в тот исторический период, но, еще раз повторяю, с моей точки зрения, она не имеет к тебе никакого отношения.
А пока что - даже если я буду напоминать тебе нашу мамочку, которая всякий раз напутствовала тебя этими словами, когда ты, старшеклассник, уходил на тренировку по бегу с барьерами, - я хочу сказать тебе: "Ради бога, будь осторожен, береги себя". Я не хочу приезжать сюда в следующий раз для того, чтобы забрать твои останки.
Твой единственный брат Натан
P. S. По моей подписи ты можешь видеть, что я не удосужился сменить свое имя, хотя в Англии, в поисках своего анти-Я, при старом удостоверении личности я скрываюсь под инициалами Н. Ц.
Далее я занес в свою записную книжку все, что запомнил из разговора с Кэрол, состоявшегося накануне вечером; разница во времени с Нью-Джерси составляла семь часов, и Кэрол уже собиралась готовить детям ужин, когда я позвонил ей из отеля в качестве уполномоченного перед отходом ко сну. С момента исчезновения Генри прошло уже пять месяцев, и за это время с Кэрол произошли значительные изменения, не менее удивительные, чем с Генри: она тоже перестала быть мягкой и доброй. Эта женщина, умевшая великолепно приспосабливаться к любым условиям, всегда казалась мне загадкой, но теперь она вооружилась: она насквозь пропиталась совершенно не подходившим ее спокойной натуре цинизмом и ненавистью, чтобы отразить нанесенный ниже пояса удар, - только так она могла залечить свою глубокую рану. В результате впервые в жизни я почувствовал в ее голосе властные нотки, к которым примешивалась свойственная женскому полу мольба о помощи, и задумался над тем, смогу ли я и дальше играть роль семейного миротворца. Можно ли стать счастливее, если ты рвешь и мечешь? Наша парочка в этом плане представляла для меня большой интерес. Люди несправедливо относятся к гневу: гнев пробуждает к жизни и доставляет массу удовольствий.
- Я провел пятницу вместе с ним в его поселении, а затем остался на ночь. Я не имел возможности позвонить по телефону, чтобы вызвать такси, потому что там все религиозны и в Шаббат никто ни к кому не приезжает и никто не уезжает, поэтому меня некому было везти. Итак, я вынужден был остаться там на субботу. Я никогда не видел его в таком отличном состоянии, Кэрол: он буквально пышет здоровьем, если тебе это интересно. Можешь спрашивать меня обо всем, что хочешь.
- А он что, выполняет все эти еврейские ритуалы?
- Кое-какие - да. В основном учит иврит. Он необыкновенно увлечен своими занятиями. Генри говорит, что его решение окончательно и бесповоротно и что он не вернется обратно. Он сейчас пребывает в бунтарском настроении. Он не раскаивается в содеянном ни на гран и вроде бы совсем не скучает по дому. Никаких сомнений и колебаний я не заметил. Он сейчас в полной эйфории.
- Ты называешь это эйфорией? Его увела от меня какая-то мерзкая израильская сучка, вот и вся история. Эта тварь наверняка там проходит военную службу: сиськи вперед и автомат наперевес, провались она ко всем чертям.
- Я тоже так думал, но на поверку оказалось все иначе: у него нет никакой женщины.
- А у этого Липмана есть жена? Может, он ее трахает?
- Липман для Генри - гигант мысли. Я не думаю, что карты легли так, как ты говоришь. Секс для него - не главное. А он сжег свои корабли и все лишнее вместе с ними. Он обнаружил в себе дух агрессии, чему весьма способствовал Липман. Он нашел в себе силу, открыл волю к переменам. Он выявил благородные цели и приобрел чистые мысли. Мне сдается, Генри принял на себя роль своевольного и упрямого сына, пошедшего вразрез с традициями семьи. Для его души требовалось более широкое поле деятельности.
- А что, свое захолустье, эти задворки мира он считает под ходящим местом для бурной деятельности? Там же пустыня, дикие необжитые земли.
- Но там библейская пустыня.
- Ты хочешь сказать, что там замешана религия? Его отношения с Богом?
- Для меня это не менее странно и непонятно. Где он этого набрался, не представляю.
- Я-то знаю, откуда ноги растут. Вы жили в маленьком гетто, когда были детьми, и все, что мы имеем на сегодняшний день, - это наследие вашего чокнутого папаши; вот Генри и вернулся к истокам семейного безумия. Только он свихнулся на другой почве, каждый сходит с ума по-своему.
- Никогда не считал его сумасшедшим.
- Я-то всегда думала, что мой муж немного "ку-ку". Если хочешь знать правду, я всегда считала, что вы оба придурки, просто ты лучше устроился. Твое безумие никогда не проявлялось в жизни - все свои бредовые мысли ты загнал в литературу и заработал на этом состояние! Ты превратил свое сумасшествие в доход, но все же вы оба - психи ненормальные, и до сих пор твои книги несут на себе печать семейного помешательства на еврейской теме. Генри - типичный шизик, только его психопатия расцвела буйным цветом несколько позже, чем у всех Цукерманов.
- Объясняй его поведение как хочешь, но Генри не выглядит сумасшедшим и не разговаривает как сумасшедший, и он никогда не терял связи с реальностью. Он ждет не дождется, когда дети приедут к нему на Пасху.
- Только не говори мне о детях! Я не хочу впутывать их во все эти дела. И никогда не впутывала. Если бы я хотела, чтобы мои дети участвовали во всех взрослых делах, я бы вышла замуж за раввина. Я не хочу этого, мне это неинтересно, и, думаю, им это тоже неинтересно.
- Мне кажется, Генри твердо надеется увидеть детей на Пасху.
- Он приглашает нас всех или только детей?
- Мне кажется, он ждет только детей. Без тебя. Я так понял, что их визит к отцу - дело решенное.
- Я их одних никуда не пушу. Если он выжил из ума и сотворил с собой такое, его безумия хватит на то, чтобы взять в оборот Лесли и превратить его в несчастное существо с закрученными локонами-пейсиками, в бледную немочь с белым как смерть лицом, эдакого жуткого религиозного болванчика. И уж конечно, я не отпущу к нему своих девочек, потому что он может бросить их в ванну, обрить их наголо и выдать замуж за мясника.
- Думаю, у тебя сложилось неправильное впечатление обо всем из-за того, что я не смог позвонить тебе в субботу. Ты нарисовала страшную картину. Но его увлекла не слепая вера ортодоксальных евреев - он полюбил саму Иудею. Это место, по всей видимости, дает ему больше возможностей понять, кто он есть и где его корни, поскольку теперь его со всех сторон окружает еврейский мир и еврейская религия.
- Какие такие корни? Уже тыщу лет как он утратил все эти корни. Насколько мне известно, он живет в Нью-Джерси с незапамятных времен. Все это чушь собачья.
- Делай что хочешь. Это твое право. Но если дети увидятся с ним на Пасху, их посещение откроет шлюзы для восстановления ваших отношений. В настоящее время все свои силы и энергию он отдает борьбе за правое дело евреев, но, когда он увидит детей, все может измениться к лучшему. Пока он ограждает себя еврейскими идеалами, это невозможно, но когда рядом с ним будут дети, он сможет понять для себя, действительно ли с ним произошли революционные перемены или же это был кратковременный бунт. Последний юношеский взрыв. А может, это последний мощный взрыв зрелого человека. Все едино: в нем бурлило желание сделать свою жизнь более глубокой. Его желание, безусловно, было подлинным, но средства для его осуществления он избрал искусственные. Сейчас он пребывает в мстительном настроении: он хочет расквитаться со всем, что, как он считает, тянет его назад. Его до сих пор не отпускает от себя прошлое во всей его совокупности. Но когда эйфория потихоньку уляжется и он увидит детей, это может дать толчок к примирению с тобой. Разумеется, если ты этого хочешь, Кэрол.
- Мои дети возненавидят это место. Они были воспитаны мною и Генри, и они не захотят иметь ничего общего с религией. Если мой бывший муж хочет жить в Иудее, выть и стонать, читая молитвы, и биться головой об пол, пусть поступает как знает. Но детям там нечего делать. Они останутся здесь. И если он хочет их видеть, пусть сам приезжает сюда.
- Но если он откажется от своих убеждений и решит вернуться обратно, примешь ли ты его?
- Ты меня спрашиваешь, что будет, если он придет в чувство? Конечно же я приму его. Дети пока держатся, но им не очень-то весело без отца. Они страшно расстроены. Они скучают по нему.
Я не сказала бы, что они в растерянности, потому что у меня чрезвычайно разумные дети. Они очень точно представляют себе, что там происходит.
- Неужели? Ну и что там происходит?
- Они думают, что у их отца нервный срыв. И они боятся, что я тоже сорвусь.
- Разве ты можешь съехать с катушек?
- Я точно рехнусь, если он украдет детей. Если он будет упорствовать в своем безумии, я тоже свихнусь.
- Я полагаю, что все, что с ним происходит, - последствия этой чудовищной операции.
- Я тоже так думаю. Конечно, так оно и есть. Мне кажется, что он боится смерти и потому хватается за Господа Бога как за соломинку. Это для него как магическое заклинание: своей верой он успокаивает себя, что подобное больше не повторится. Епитимья. Ах, это слишком ужасно. И совершенно бессмысленно! Никто не предполагал, что с ним может случиться беда!
- Могу ли я предложить тебе следующее: когда наступит еврейская Пасха, ты сможешь…
- А когда еврейская Пасха? Я даже не знаю, когда наступает еврейская Пасха, Натан. У нас ничего такого не было. Мы никогда не праздновали Пасху, даже когда я жила с моими родителями. Даже мой отец, владелец обувного магазина, не отмечал еврейские праздники, он был свободен от этого. Он даже не думал о Пасхе - он думал только о гольфе, что дает ему три тысячи очков вперед по сравнению с его зятем-недоумком, если сравнивать их мыслительные способности по эволюционной шкале Дарвина. Религия! Сплошной фанатизм и предрассудки, война и смерть! Бред сивой кобылы! Средневековая чушь! Если бы они снесли все церкви и все синагоги, а вместо этого понастроили бы полей для гольфа, наш мир стал бы намного лучше!
- Я только пытаюсь донести до тебя мысль: если ты хочешь, чтобы Генри когда-нибудь вернулся домой, не запрещай ему встречаться с детьми на еврейскую Пасху.
- Но я не хочу, чтобы он возвращался ко мне, если он такой псих. Я не хочу жить до конца своих дней с безумным евреем. Твоя мать терпела это, а я не хочу и не буду!
- Знаешь, что ты можешь сказать ему? "Слушай, Генри, ты можешь быть евреем и в Эссексе".
- Да не будет он меня слушать.
- Между прочим, ты выходила замуж за еврея. И он женился на еврейке.
- Нет. Я выходила замуж за очень красивого высокого парня, обаятельного, искреннего и ответственного человека, спортсмена, который к тому же был преуспевающим стоматологом. Я не выходила замуж за еврея.
- Я не знал, что тебя обуревают все эти чувства.
- Сомневаюсь, что ты вообще хоть что-нибудь про меня знаешь. Для тебя я была просто занудой, женой твоего брата Генри. Конечно же, я не была истинной еврейкой в полном смысле слова, но кому какое до этого было дело? Таков был единственный приличествующий нам способ существования - относиться к подобным вещам поверхностно. И Генри не просто царапнул ногтем эту проблему по поверхности - он погрузился в нее с головой, бросив нас, натворив всяких дел. Я не хочу иметь ничего общего с этими узколобыми фанатиками, этими суеверными выродками - со всяким сбродом, с кем он поддерживает отношения. Я решительно против того, чтобы моих детей втянули во все это безобразие.
- Значит, чтобы вернуться домой, Генри должен снова стать таким же неевреем, как ты?
- Правильно. Без свисающих кудерьков и тюбетеечки. Для чего я в колледже изучала французскую литературу? Для того чтобы он разгуливал по городу в своей дурацкой шапочке? В каком я окажусь положении, если он вернется домой? Может, он хочет, чтобы я заняла место в выставочной галерее его баб? Для меня вся эта ситуация невыносима. И чем серьезнее люди относятся к тому, что происходит у нас в семье, тем омерзительней это кажется. Низко и подло. От всего, что он вытворяет, меня тошнит. Все внутри переворачивается. Сплошное позерство.
- Пусть будет как будет. Если ты хочешь сохранить семью, используй другие методы. Скажи ему: "Возвращайся домой, изучай иудаику здесь, продолжай учить иврит, читай Тору…"
- Он читает Тору?
- По ночам. Это необходимая составляющая, чтобы стать настоящим евреем. Аутентичность - так он это называет. Только в Израиле он может обрести аутентичность, только там имеет смысл все, что происходит вокруг.
- Неужто? Пока он был здесь "ненастоящим" евреем, все шло прекрасно. И у него, и у его баб. Послушай, в Нью-Йорке живут миллионы евреев. Неужели все они - не настоящие? Это просто не укладывается у меня в голове. Я хочу жить как люди. Для меня еврейская аутентичность - самое последнее дело, и я не хочу, чтобы меня загоняли в рамки этих понятий. Если это то, что ему нужно, нам больше не о чем говорить.
- Итак, ты видишь, как распадается ваша семья, но не будешь ничего предпринимать исключительно потому, что твой муж хочет быть евреем в полном смысле этого слова?
- О господи, еще ты будешь мне излагать прописные истины о том, что такое семья. Или о том, что значит "быть евреем". Знаешь, почему я хочу разрушить семью? Потому что мой муж, американец, как я думала, человек моего поколения, моей эпохи, свободный от предрассудков, совершил гигантский скачок назад во времени. Что касается моих детей, то у них вся жизнь связана с этой страной. Здесь у них друзья, здесь у них школа, здесь их будущие университеты. По духу своему они не пионеры - открыватели новых земель, как Генри. У них не было такого отца, как у Генри, и они не поедут праздновать Пасху на свою историческую родину и не пойдут ни в какую синагогу! Об этом не может быть и речи! Никаких синагог в нашей семье! Никакой кошерной еды в нашем доме! Такая жизнь не для меня. Хрен с ним, пусть остается там, пусть целуется со своим гребаным иудаизмом в поисках аутентичности. Пусть остается! Пусть найдет себе какую-нибудь настоящую еврейку, построит с ней дом, а посередине поставит шалаш, в котором они оба будут справлять все свои еврейские праздники. Но здесь об этом не может быть и речи. Я не допущу, чтобы кто-то бродил вокруг нашего дома, трубя о возрождении евреев!
Я закончил свои записи, когда наш самолет был уже на полпути к Лондону. Молодой человек, сидевший рядом со мной, все еще изучал молитвенник. Разорванные обертки от трех-четырех шоколадных батончиков валялись на свободном кресле между нами, а от него самого, всю дорогу не снимавшего широкополой шляпы, шел тяжелый дух. Поскольку в самолете не было сквозняков, вентиляция работала нормально и температура воздуха была комфортной, я, глядя на своего соседа, ломал голову, будто взял на себя роль его мамочки, уж не заболел ли он от переедания сладкого? Если снять с него шляпу и сбрить бороду, он был бы похож на одного из моих старых знакомых, может быть, на одного из тех, с кем я вырос в Нью-Джерси. Но затем я подумал, что за последние дни я встречался с массой людей: с посетителями кафе, с прохожими на улице Дизенгофф и рядом с гостиницей, когда ждал такси, - его лицо несло на себе типичный отпечаток еврейской породы, напоминая многие израильские лица. Молодой человек точно походил на кого-то, с кем я встречался в Америке, - может, это был его близкий родственник, а может, и он сам, тот же еврей, но в новом обличье.