*
Заметив причудливую, сатирическую фигуру Джабраила Фаришты, гарцующего и дионисствующего в снегу, Роза Диамант не подумала назвать это ангелами. Обнаружив его из окна, сквозь солёно-туманное стекло и замутнённые возрастом глаза, она почувствовала биение сердца: удвоенное, такое глубокое, что она испугалась, как бы оно не остановилось; потому что в этой неясной фигуре она, казалось, различала воплощение самого потаённого желания своей души. Она забыла норманнских захватчиков, как будто их и никогда не было, и поспешила вниз по склону с предательской галькой: слишком быстро для безопасности своих не-очень-здоровых конечностей - чтобы притворно выругать невероятного незнакомца за злоупотребление принадлежащей ей земли.
Обычно она была непримирима в защите своего возлюбленного фрагмента побережья, и когда летние уик-эндеры забредали выше верхней линии прилива, она спускала на них, как на стадо - волков, свою коронную фразу, объясняя и требуя: "Это - мой сад, взгляните". И если они продолжали вести себя неподобающе, - уходитьиззаэтогомычанияглупойстарухи, сэтогозеленогоберега, - она возвращалась домой, чтобы вытащить длинный зелёный садовый шланг и безжалостно направить его на их одеяла из шотландки и пластиковые крикетные клюшки и бутылки с лосьоном для загара, она размывала их детские песочные замки и разбивала их бутерброды с печёночной колбасой, сладко улыбаясь всё время: Вы не будете возражать, если я просто полью свои лужайки?.. О, она была Той, известной в деревне, они не могли запереть её в каком-нибудь далёком доме престарелых, всё её семейство не смело даже попытаться отправить её туда: никогда не заслоняйте моего порога, сказала она им, брошу вас всех без единого пенни - или оставьте меня в покое. Отныне в её владениях, решила она, никаких посетителей за неделю до святочной недели, даже Доры Шаффльботам, свободно приходившей все эти годы; Дора пропустила прошлый сентябрь, она может отдыхать, и всё же это удивительно в её возрасте, как старая форель справляется, все эти ступеньки, она может быть маленькой пчелкой, но дьяволу придётся отдать ей должное, есть что-то великое в её кружевном одиночестве.
Джабраилу не досталось ни шланга, ни острого кончика её языка. Роза произнесла символические слова выговора, поводила ноздрями при исследовании упавшего и с некоторых пор сернистого Саладина (так и не снявшего к этому времени свой котелок), после чего, с оттенком застенчивости (которую она приветствовала с ностальгическим удивлением), заикаясь, пригласила: ввам ллучше увести вашего ддруга с этой холоддрыги, - и зашагала по гальке ставить чайник, вознося хвалу жалящему зимнему воздуху, красящему её щёки и спасающему, говоря старомодными словами утешения, её румянец.
*
Юношей Саладин Чамча обладал лицом совершенно исключительной невинности: лицом, никогда, казалось, не встречавшимся с разочарованием или злом, с кожей, столь же мягкой и гладкой, как ладонь принцессы. Это сыграло хорошую роль в его делах с женщинами и, фактически, было одной из первых причин, по которой его будущая жена Памела Ловелас позволила себе влюбиться в него.
- Такой округлый херувимчик, - дивилась она, взяв его подбородок в ладони. - Будто воздушный шарик.
Он был оскорблён.
- У меня есть кости, - возразил он. - Костная структура.
- Где-нибудь там, - уступила она. - Как у каждого.
После этого его постоянно преследовало убеждение, что он напоминает невыразительную медузу, и в значительной степени должно было смягчить это чувство то, что он принялся воспитывать в себе тонкое, надменное поведение, сделавшееся теперь его второй натурой. Таким образом, это стало причиной неких последствий, в результате чего появились долгие сны, изводившие его чередой невыносимых сновидений, в которых главными были образы Зини Вакиль, превратившейся в русалку, поющую для него с айсберга голосом агонизирующей сладости, оплакивающую свою неспособность присоединиться к нему на твёрдой земле, зовущую его, зовущую; но когда он шёл к ней, она тут же запирала его в сердце своей ледяной горы, и её песни менялись, сплетаясь воедино из триумфа и мести… Это было, скажу я вам, серьёзной проблемой, когда Саладин Чамча, пробудившись, изучал зеркало, обрамлённое сине-золотой лакированной japonaiserie, и обнаруживал, что прежнее херувимское личико снова выглядывает из него; теперь же на своих висках наблюдал он изгиб жутко обесцвеченных опухолей (свидетельствующих, должно быть, о его страданиях на некотором отрезке недавних приключениях): парочка шишек, как от сильных ударов.
Изучая в зеркало своё изменившееся лицо, Чамча попытался напоминать себе о себе. Я - реальный человек, сказал он зеркалу, с реальной историей и спланированным будущим. Я - человек, для которого важны определённые вещи: строгость, самодисциплина, резон, поиск которого благороден без обращения к этому старому костылю, Богу. Идеал красоты, возможность экзальтации, разум. Я: женатый человек. Но, несмотря на эту литанию, порочные мысли настойчиво посещали его. Как, например: что не было мира, кроме этого пляжа здесь-и-сейчас; кроме этого дома. Если он будет неосторожен, если он последует за своими вопросами, его унесёт за край, в облака. Вещи должны быть созданы. Или, опять же: что, если бы ему было нужно позвонить домой, прямо сейчас, как он там, если бы ему было нужно сообщить своей любящей жене, что он не мёртв, не разорван ветрами в клочья, но действительно здесь, на твёрдой земле, - если бы ему было нужно сделать эту чрезвычайно разумную вещь, человек, подошедший к телефону, не вспомнил бы его имя. Или, в-третьих: что звук шагов, гремящих в его ушах - шагов отдалённых, но подступающих всё ближе, - был не каким-то временным помутнением, вызванным падением, но шумом приближения неведомой погибели, начертающей всё ближе, буква за буквой: элёэн, дэоэн, Лондон. Вот он я, в доме Бабушки. Её большие глаза, руки, зубы.
На его ночном столике лежал телефонный справочник. Ну же, убеждал он себя. Возьми его, позвони - и твоё равновесие будет восстановлено. Всяческие бормотания: они непохожи на тебя, они недостойны тебя. Думай о её печали; теперь позвони ей.
Это было ночью. Он не знал, сколько времени. В комнате не было часов, а его наручные исчезли где-то в пути. Или будь он не он?
Он набрал эти девять цифр. Мужской голос ответил на четвёртом гудке.
- Какого чёрта? - Сонный, неопознаваемый, фамильярный.
- Извините, - сказал Саладин Чамча. - Простите, пожалуйста. Ошибся номером.
Уставившись на телефон, он вспомнил увиденный в Бомбее драматический спектакль, поставленный по английскому оригиналу - рассказу, он не мог попасть пальцем в имя, Теннисона? Нет, нет. Сомерсета Моэма? - Чёрт с ним. - В оригинальном, ныне анонимном тексте мужчина, долгое время числившийся мёртвым, возвращается после многих лет отсутствия, подобно живому фантому, призраку себя прежнего. Он навещает свой прежний дом ночью, тайком, и смотрит в раскрытое окно. Он обнаруживает, что его жена, считая себя овдовевшей, вступила в повторный брак. На подоконнике он видит детскую игрушку. Некоторое время он проводит, стоя в темноте, борясь со своими чувствами; затем забирает игрушку с полки; и уезжает навсегда, не раскрывая своего присутствия. В индийской версии история отличалась довольно сильно. Жена вышла замуж за лучшего друга своего мужа. Возвратившийся муж достиг двери и вошёл, ничего не ожидая. Видя свою жену и своего старого друга сидящими вместе, он не смог понять, что они женаты. Он поблагодарил друга за утешение своей жены; но теперь он был дома, поэтому теперь всё хорошо. Женатая пара не знала, как сообщить ему правду; это сделал, в конце концов, слуга, прервавший игру. Муж, долго отсутствовавший, очевидно, из-за приступа амнезии, отреагировал на новость о браке, заявив, что он тоже, по всей видимости, женился повторно в некоторый момент своего длительного отсутствия дома; однако, к сожалению, теперь, когда память о прежней жизни вернулась к нему, он забыл случившееся с ним за все годы после своего исчезновения. Он ушёл просить полицию отыскать его новую жену, несмотря на то, что не смог вспомнить о ней ничего: ни её глаз, ни малейшего факта из её жизни.
Занавес опустился.
Саладин Чамча, один в неизвестной спальне, в незнакомой красно-белой полосатой пижаме, уткнулся лицом в узкую постель и заплакал.
- Будь прокляты все индийцы, - кричал он в заглушающее рыдания одеяло, молотя кулаками купленные в "Harrods" вычурно-кружавчиковые наволочки из Буэнос-Айреса столь отчаянно, что пятидесятилетняя ткань была разорвана в клочья. - Какого чёрта. Эта вульгарность, эта пидорская-пидорская неделикатность. Какого чёрта. Этот ублюдок, эти ублюдки, их ублюдочная нехватка вкуса.
Именно в этот момент полиция прибыла, чтобы арестовать его.
*
Ночью после появления этих двоих на берегу Роза Диамант снова стояла у ночного окна в старушечьей бессоннице, вглядываясь в девятивековое море. Зловонный спал с тех пор, как они уложили его в постель, плотно обложив грелками; это самое лучшее для него, пусть набирается сил. Она разместила их наверху: Чамчу в свободной комнате, а Джабраила - в старом кабинете её последнего мужа, - и, созерцая безбрежную светлую равнину моря, она могла слышать его, прохаживающегося там, среди орнитологических вестников и утиных манков прежнего Генри Диаманта, его бола и хлыстов и аэрофотоснимков эстансии Лос-Аламос, далеко и давно; а слушая мужские шаги в той комнате, она почувствовала себя ободрённой. Фаришта блуждал вверх и вниз, избегая сна по своим собственным причинам. И под его поступью Роза, взглянув на потолок, призывала шёпотом долго-невысказанное имя. Мартин, произнесла она. Его второе имя - название смертоносной змеи с его родины: гадюка, vipera. Вибора, де ла Круз.
В тот же миг увидела она силуэты, движущиеся к берегу, словно запретное имя вызвало мёртвых. Не опять, подумала она и отправилась за своим оперным лорнетом. Вернувшись, она нашла пляж полным тенями и на сей раз испугалась, принимая во внимание, что, если норманнский флот, когда это случилось, явился по морю гордо и открыто и бесхитростно, то эти тени были пронырливы, они испускали подавленные проклятия и тревожно, приглушённо тявкали и лаяли, они казались безголовыми, приседающими, их руки и ноги свисали, как у гигантских бронированных крабов. Бегущие, сгорбленные; тяжёлые ботинки хрустят по гальке. Их множество. Она видела, как они добрались до её эллинга, на котором выцветшее изображение одноглазого пирата ухмылялось и размахивало тесаком, и это было слишком, Будь я не я, решила она и, спотыкаясь, спустилась за тёплой одеждой и приготовила избранное оружие своего возмездия: длинную катушку зелёного садового шланга. В своей передней двери она заявила ясным голосом:
- Вижу вас как наяву. Выходите, выходите, кто бы вы ни были.
Они включили семь солнц и ослепили её, и тогда она запаниковала, освещённая семью сине-белыми прожекторами, среди которых, подобных светлячкам или лунам, мельтешило множество огней поменьше: фонари факелы сигареты. Её голова кружилась, и на мгновение она потеряла способность различать между тогда и теперь; в оцепенении она принялась твердить: Уберите этот свет, дайте затемнение, или с вами будет то же, что с фрицами, если вы будете так продолжать. "Я брежу", - поняла она с отвращением и стукнула наконечником своей трости по половичку. После чего, как по волшебству, полицейские материализовались в великолепном круге света.
Оказывается, некто сообщил о подозрительной личности на пляже, вспомнили, что обычно на рыбацких лодках туда прибывают нелегалы, и благодаря этому единственному анонимному телефонному звонку было сейчас пятьдесят семь прочёсывающих берег констеблей в униформе, их фонари безумно раскачивались в темноте; констебли из столь далёких Гастингса Истборна Бексхилла-у-Моря, даже депутация из Брайтона, поскольку никто не желал пропускать забаву, остроту погони. Пятьдесят семь берегочесальщиков сопровождались тринадцатью собаками, непрестанно тянущими носом морской воздух и возбуждённо вздымающимися на дыбы. Укрывшись в доме подальше от полчища людей и собак, Роза Диамант пристально разглядывала тех пятерых констеблей, что стерегли выходы - переднюю дверь, окна первого этажа, дверь судомойни - на случай, если предполагаемый злодей осуществит попытку вероятного бегства; и тех троих в обыкновенных одеждах, в обыкновенных пальто и обыкновенных шляпах, при соответствующих лицах; и перед этой компанией - не смеющего взглянуть ей в глаза молодого инспектора Лайма, переминающегося с ноги на ногу и потирающего нос и выглядящего при этом старше и более налитым кровью, чем полагалось бы в его сорок лет. Она ткнула ему в грудь кончиком своей трости, посреди ночи, Фрэнк, что это значит, но он не собирался позволять ей командовать собой на виду у всех: не в эту ночь, не с людьми из иммиграции, следящими за каждым его ходом, - поэтому он вытянулся в струнку и вздёрнул подбородок.
- Пардон, миссис Д. - некоторое заявление, - информация, полученная нами, - основания верить, - предварительное расследование, - необходимо провести у вас обыск, - ордер имеется.
- Не будьте абсурдны, дорогой Фрэнк, - начала было Роза, но именно в этот момент те трое с обыкновенными лицами вытянулись и, казалось, напружинились, одновременно приподняв одну ногу, словно выполняющие стойку пойнтеры; первый начал испускать странное шипение, в котором звучало удовольствие, тогда как мягкий стон сорвался с губ второго, а третий закатил глаза необычайно удовлетворённым образом. Затем они вместе направились, миновав Розу Диамант, в её затопленную светом прихожую, где господин Саладин Чамча стоял, придерживая левой рукой пижаму, ибо пуговица оборвалась, когда он бросался на свою постель. Правой рукой он протирал глаза.
- Бинго, - произнёс шипящий человек, тогда как нытик обхватил ладонями свой подбородок в знак того, что его молитвы были услышаны, а глазовращатель взял на себя оставшуюся позади Розу Диамант, не настаивая на соблюдении церемоний; разве что бормоча: "Пардон, мадам".
Потом было наводнение, и Розу зашвырнуло в угол собственной гостиной этим штормящим морем полицейских шлемов так, что она более не могла видеть Саладина Чамчу или слышать то, что он говорил. Она так и не разобрала, что он рассказывал о взрыве "Бостана": это ошибка, кричал он, я не один из ваших лодочных вселенцев, не один из ваших угандо-кенийцев, я. Полицейские начали усмехаться, я вижу, сэр, с тридцати тысяч футов, и затем вы плыли к берегу. Вы имеете право сохранять молчание, хохотнули они, но очень скоро взорвались в шумном ржаче, у нас здесь есть права, что уж там говорить! Однако Роза не могла расслышать протесты Саладина, брошенные смеющимся полицейским: Вы должны мне поверить, я британец, твердил он, с правом проживания, к тому же, но когда он не смог предъявить паспорт или какой другой идентифицирующий документ, они заплакали от радости, слёзы заструились вниз по гладко выбритым лицам людей в штатском из иммиграционной службы. Вы, разумеется, не хотите сказать, хихикали они, что они выпали из вашего пиджака во время ваших кувырканий или русалки обчистили ваши карманы в море? Роза не могла ни различить в этом смехотрясении скачущих людей и собак, что руки униформистов могли совершать с руками Чамчи, или их кулаки с его животом, или ботинки с его голенями; ни даже быть уверенной, слышала ли она его вскрики или только вой собак. Но под конец она слышала повышение его голоса в последнем, отчаянном крике:
- Вы же все смотрите ТВ? Разве вы не видите? Я - Максимильян. Максимильян Чужак.
- Так вот ты кто, - отвечал пучеглазый офицер. - Тогда я - Лягушонок Кермит.
Что Саладин Чамча так и не сказал, даже тогда, когда стало ясно, что всё пошло ужасно неправильно: "Вот мой лондонский телефон, - забыл сообщить он арестующим его полицейским. - На другом конце линии вы найдёте готовую поручиться за меня, за то, что я говорю правду, мою прекрасную, белую, английскую жену".
Нет, сэр. Какого чёрта.
Роза Диамант собралась с духом.
- Всего один момент, Фрэнк Лайм, - пропела она. - Взгляните сюда, - но три обыкновенных человека повторили свою причудливую программу шипения стона очезакатывания снова, и во внезапно наступившей в комнате тишине очезакатывающий направил дрожащий палец на Чамчу и произнёс:
- Леди, если это Ваше главное доказательство, вы не смогли бы предоставить лучшего, чем это.
Саладин Чамча, проследив за линией указующего перста Пучеглазика, воздел свои руки ко лбу и лишь тогда понял, что пробудил свой ужаснейший из кошмаров: кошмар, который только начинался, ибо оттуда, из висков, росла парочка уже достаточно длинных и достаточно острых, чтобы порезать до крови, новоиспечённых, козлиных, несомненных рожек.