*
По поводу ошибок с голосами, думала она, слишком быстро добравшись в тот полдень до спуска M 4 на допотопном "Эм-Джи", от которого она получила градус удовольствия, бывший, как она всегда бодро признавалась, "весьма идеологически необоснованным", - по этому поводу, в самом деле, я должна быть снисходительнее.
Памела Чамча, в девичестве Ловелас, обладала голосом, из-за которого, множеством способов, вся остальная часть её жизни была сплошным усилием, направленным на компенсацию. Это был голос, составленный из твида, косынок, летнего пудинга, хоккейных клюшек, соломенных хижин, взмыленных сёдел, домашних коридоров, монашек, семейных скамеек, больших собак и мещанства, и несмотря на все попытки уменьшить его объём, он был громок, как у раскидывающих хлеб по всему клубу пьяниц в обеденных жакетах. Это была трагедия её молодости, ибо из-за этого голоса за ней бесконечной чередой увивались деревенские джентльмены, и любители катастроф, и все те горожане, которых она презирала всем своим сердцем, тогда как зелёные, и миротворцы, и преобразователи мира, с кем она инстинктивно чувствовала себя как дома, относились к ней с глубоким подозрением, граничащим с негодованием. Как можно быть на стороне ангелов, если ты издаёшь столь ужасные звуки, стоит тебе только открыть рот? Вспоминая прошлое, Памела стискивала зубы. Одна из причин, по которой её брак рухнул прежде, чем было предопределено судьбой, согласилась признать она, заключалась в том, что однажды она проснулась и поняла: Чамча никогда и не был влюблён в неё, но лишь в этот голос, источающий запах йоркширского пудинга и сердец из дуба, в этот сердечный, румяный голос Старой Англии - страны его грёз, в которой он так отчаянно желал обитать. Это был брак встречных целей: каждый из них стремился туда, откуда мечтал убежать второй.
Никто не остался в живых. И посреди ночи - идиот Нервин со своей глупой ложной тревогой. Её так потрясло, так взбудоражило это, что она даже не вернулась в комнату Нервина, чтобы лечь с ним спать и заняться любовью, хотя, признаю, это приносило ей недурственное удовлетворение, из-за тебя я продолжаю оставаться беспечной, упрекала она себя, и в прошлый раз это было даже довольно забавно. Она так и не смогла окончательно разобраться в себе и потому мчалась отсюда с такой скоростью, на которую была способна. Несколько дней неги в одном из самых дорогих отелей страны и мира могут стать похожими на еблю в какой-нибудь адской дыре. Терапия роскошью: окейокей, согласилась она, я знаю: я возвращаюсь в свой класс. Ёб твою мать; гляньте-ка на меня. А если у вас есть какие-то возражения, можете засунуть их себе в жопу. В попу. В жопу.
Сто миль в час мимо Суиндона, и погода испортилась. Внезапно набежавшие тёмные тучи, молнии, тяжёлый дождь; она не убирала ногу с акселератора. Никто не остался в живых. Люди вечно умирали рядом с нею, оставляя её с устами, полным слов, и без кого-либо, на кого можно было их исторгнуть. Её отец - классический учёный, умевший составлять каламбуры на древнегреческом, и от него Памела унаследовала Голос, своё достояние и проклятие; и её мать, тосковавшая по нему всю войну, когда он был пилотом-разведчиком, которому приходилось летать на медленном самолёте в Германию и обратно сто одиннадцать раз - сквозь ночь, освещаемую только его собственными сигнальными ракетами, указывающими цель бомбардировщикам, - и поклявшаяся, когда он вернулся с шумом пулемётного тра-та-та в ушах, никогда не оставлять его, - и потом следовавшая за ним повсюду, в гнетущую пустоту депрессии, от которой он так никогда и не избавился, - и в долги, поскольку он не знал меры в покере и, когда у него заканчивались деньги, брал у неё, - и, наконец, на вершину небоскрёба, где завершился их путь. Памела так и не смогла простить им, и это было особенно тяжело для неё из-за невозможности поведать им о своём непрощении. Чтобы снова стать собой, она принялась избавляться от всего, что досталось ей от матери и отца. Например, её ум: она отказалась поступать в колледж. И из-за того, что она не могла так же стряхнуть доставшийся ей в наследство голос, она заставила его произносить идеи, за которые её консервативные суицидальные родители должны были предать её анафеме. Она вышла замуж за индийца. И, поскольку он, оказывается, был слишком похож на них, бросила его. Он решил вернуться. И вот она снова была обманута смертью.
Догнав рефрижераторный фургон, она была ослеплена брызгами, летящими из-под его колёс, когда он пересекал здоровенную лужу, поджидавшую его в яме у обочины; а потом её "Эм-Джи" бешено заскользил по воде, слетел со скоростной полосы и развернулся так, что Памела увидела фары трейлера, уставившиеся на неё, словно очи ангела истребления, Азраила. "Занавес", - подумала она; но её автомобиль завертелся и ускользнул с пути колесницы Джаггернаута, кружась по всем трём полосам автострады, чудесным образом опустевшим, и остановился у жёсткого барьера, с гораздо меньшими, чем можно было ожидать, повреждениями от ударов о защитные ограждения; затем развернулся по инерции на сто восемьдесят градусов, лицом на запад, где, как всегда вовремя, солнце прорвало пелену шторма.
*
Тот факт, что она осталась жива, компенсировал прочие перипетии её жизни. Той ночью, в облицованной дубовыми панелями гостиной, украшенной средневековыми флагами, Памела Чамча в своём самом великолепном платье ела оленину и потягивала Шато Талбо за столом, нагруженным серебром и хрусталём, празднуя новое начало, спасение из челюстей смерти, второе рождение: чтобы вам родиться вновь, прежде надо… ну, или почти, сойдёт и так. Под похотливыми взглядами американцев и торговцев она ела и пила одна, рано удалившись в спальню - принцесса в каменной башне, - чтобы принять долгую ванну и посмотреть по телевизору старое кино. Столкнувшись накануне со смертью, она почувствовала проносящееся мимо прошлое: например, свою юность на попечении злого дядюшки Гарри Хайэма, жившего в поместной усадьбе семнадцатого века, некогда принадлежавшей его дальнему родственнику, Мэтью Хопкинсу, Генеральному следователю по делам ведьм, которого Гарри называл Гремлином - конечно же, с жуткими претензиями на чувство юмора. Вспомнив господина судью Хайэма, чтобы тотчас забыть о нём, она буркнула отсутствующему рядом Нервину, что у неё тоже была своя вьетнамская история. После первой большой демонстрации на Гроссвенор-сквер, многие участники которой бросали мраморные шарики под ноги полицейских лошадей, был принят единственный британский закон, согласно которому такие шары считались смертельным оружием, и молодые люди были арестованы, даже депортированы, за хранение маленьких стеклянных шариков. Председателем суда по делу гроссвенорского мрамора был этот самый Генри (после того известный как "Геринг") Хигэм, и являться его племянницей было очередным бременем для молодой женщины, уже отдавшей свой голос правым. Теперь, греясь в постели своего временного замка, Памела Чамча избавлялась от этого старого демона, прощай, Геринг, у меня больше нет времени на тебя; и от призраков своих родителей; и готовилась к тому, чтобы окончательно освободиться от последнего из призраков.
Потягивая коньяк, Памела смотрела вампиров по ТВ и позволила себе черпать удовольствие, говоря попросту, в себе самой. Разве не сама она создала собственный имидж? Я есмь Я, подняла она в свою честь рюмку "Наполеона". Я работаю в совете общественных отношений в местечке Спитлбрик, Лондон, так-то; представитель должностного лица по общественным отношениям, и чертовски хороша в этом деле, скажусебепоправде. Ай, молодца! Мы только что выбрали нашу первую чёрную Кафедру, и все голоса против неё были белыми. Дзынь! На прошлой неделе респектабельный уличный торговец из Азии, за которого ходатайствовали члены Парламента всех партий, был выслан после восемнадцати лет в Британии из-за того, что пятнадцать лет назад отправил по почте некую форму на сорок восемь часов позднее положенного. Чин-чин! На следующей неделе в Верховном Суде Спитлбрика полиция попытается взять под стражу пятидесятилетнюю женщину из Нигерии по обвинению в нападении, предварительно без причины избив её. Будьздоров! Это моя голова: сечёшь? Вот что я называю своей работой: получать по башке вместо Спитлбрика.
Саладин был мёртв, а она жива.
Она пила за это. Были вещи, которые я давно хотела сообщить тебе, Саладин. Кое-какие важные вещи: о новом высотном офисном здании на спитлбрикской Хай-стрит, рядом с "Макдоналдсом"; - его планировали построить совершенно звуконепроницаемыми, но рабочие были так встревожены тишиной, что теперь они проигрывают магнитофонные плёнки со всевозможными шумами. - Как вам это нравится, а? - И об этой парсийской женщине я знаю, Бэпси, так её звали, некоторое время она жила в Германии и влюбилась в турка. - Была одна проблема: единственным языком, на котором они могли общаться, был немецкий; теперь Бэпси забыла почти всё, что знала, тогда как его язык выправился и улучшился; он пишет ей всё более и более поэтичные письма, а она с трудом отвечает ему своими детскими рифмами. - Смерть любви из-за языковых различий, что ты об этом думаешь? - Смерть любви. Это не годится для нас, а, Саладин? Что ты говоришь?
И пара крохотных штришков. Здесь на свободе гуляет маньяк, специализирующийся на убийстве старух; так что не волнуйся, я в безопасности. Многие гораздо старше меня.
Ещё кое-что: я ухожу от тебя. Всё кончено. Мы расстаёмся.
Я никогда не могла говорить с тобой о чём-то по-настоящему, кроме тех немногих вещей. Стоило мне сказать, что ты набираешь в весе, и ты вопил целый час, будто это могло исправить то, что ты видел в зеркале, то, о чём тебе говорило давление твоих собственных брюк. Ты перебивал меня публично. Люди видели, что ты думал обо мне. Я прощала тебе, это была моя ошибка; я видела у тебя внутри тайну столь жуткую, что ты был вынужден защищать её со всей подобающей уверенностью. Твою космическую пустоту.
Прощай, Саладин. Она осушила стакан и поставила его рядом. Вернувшийся дождь застучал в её серые окна; она задёрнула занавески и выключила свет.
Лёжа в комнате, погружаясь в сон, она думала о том, что хотела сказать своему бывшему мужу напоследок. "В постели, - появились слова, - ты никогда не казался заинтересованным мною; ни моим удовольствием, ни, в сущности, моим желанием. Я думаю, ты хотел не любовницу. Служанку. - Что ж. Теперь покойся с миром".
Ей снился он: его лицо, заполнившее её сон. "Всё заканчивается, - сказал он ей. - Эта цивилизация; всё закрывается в ней. Это была истинная культура, грязь и бриллианты, каннибал и христианин, мировая слава. Мы должны праздновать это, пока можем; прежде, чем опустится ночь".
Она не соглашалась с ним, даже во сне, но помнила и в мире грёз, что уже нет никакого смысла говорить с ним об этом.
*
После того, как Памела Чамча покинула его, Нервин Джоши отправился в Шаандаар-кафе господина Суфьяна на спитлбрикской Хай-стрит и уселся там, пытаясь понять, был ли он дураком. Это было в начале дня, так что в кафе почти никого не было, кроме жирной леди, покупающей коробку писта-барфи и джалеби, двух холостяков в рабочей одежде, пьющих чалу-чай, и пожилой полячки, оставшейся здесь с тех давних времён, когда евреи пооткрывали вокруг сети своих фабрик, и целый день сидевшей в углу с пюре, парой овощных самос и стаканом молока, сообщая каждому, кто заглядывал сюда, что она здесь, ибо "здесь всё самое кошерное, а сегодня нужно делать лучшее из того, на что ты способен". Нервин расположился со своим кофе под аляповатым изображением гологрудой мифической дамочки с несколькими головами и пучками облаков, затеняющих её соски, выполненным в натуральную величину в лососёво-розовых, неоново-зелёных и золотых тонах, и поскольку основная суета ещё не началась, господин Суфьян обратил внимание на унылую мину своего посетителя.
- Эй, Святейший Нервин-Прыгвин, - пропел он, - зачем ты принёс свою плохую погоду в мой уголок? В этой стране не хватает туч?
Нервин зарделся, когда Суфьян подскочил к нему; маленький белый колпачок преданности был, как обычно, на месте, безусая борода была выкрашена красной хной после недавнего паломничества её обладателя в Мекку. Мухаммед Суфьян, дородный, толсторукий мужчина с выступающим животом, был самым благочестивым и при этом чуждым фанатизму верующим, которого вы только могли встречать, и Джоши думал о нём как о своего рода старшем родственнике.
- Послушайте, дядюшка, - обратился он, когда хозяин кафе навис над ним, - вы думаете, я совсем идиот, или как?
- Ты нормально зарабатываешь? - поинтересовался Суфьян.
- Только не я, дядя.
- У тебя есть своё дело? Импорт-экспорт? Бар? Лавка?
- Я никогда не был силён в цифрах.
- А где члены твоего семейства?
- У меня нет никакого семейства. Есть только я.
- Тогда, должно быть, ты непрестанно молишься Богу, чтобы он наставил тебя в твоём одиночестве?
- Вы знаете меня, дядя. Я не молюсь.
- Тогда какие вопросы, - подытожил Суфьян. - Ты даже больший дурак, чем тебе кажется.
- Спасибо, дядюшка, - поблагодарил Нервин, допивая кофе. - Вы мне очень помогли.
Суфьян, зная, что его любовь к подтруниванию ободрила собеседника, несмотря на вытянувшееся лицо последнего, подозвал только что вошедшего светлокожего, синеглазого азиата, моментально скинувшего пальто с экстраширокими лацканами.
- Вы, Ханиф Джонсон, - позвал он, - подойдите сюда и раскройте тайну. - Джонсон, блестящий адвокат и местный добрый малый, содержавший офис этажом выше Шаандаар-кафе, оторвался от двух прекрасных дочерей Мухаммеда и уселся во главе стола Мервина. - Разъясните этому парню, - молвил Суфьян. - Поражает меня. Не пьёт, думают о деньгах как о болезни, у него, кажись, две рубашки и нет видеомагнитофона, сорок лет от роду и притом не женат, пашет за пару пайс в спортивном центре, изучая боевые искусства и что-то там ещё, живёт на открытом воздухе, ведёт себя, словно какой риши или пир, но ни во что не верит, нигде не ходит, но вроде как знает какую-то тайну. Всё это плюс колледжское образование, вам решать.
Ханиф Джонсон хлопнул Нервина по плечу.
- Он слышит голоса, - произнёс он.
Суфьян всплеснул руками в притворном изумлении.
- Голоса, уп-баба! Голоса откуда? Из телефона? С небес? Из "Сони"-плейера, скрытого под его пальто?
- Внутренние голоса, - торжественно заявил Ханиф. - На его столе лежит стопка бумаги с какими-то стихами, написанными им. И озаглавленными "Река Крови".
Нервин подскочил, опрокидывая свою пустую чашку.
- Я убью тебя, - завопил он на Ханифа, улепётывающего от него по всей комнате с возгласами:
- Среди нас есть поэт, Суфьян-сахиб. Прелесть и респект. Обращаться с осторожностью. Он говорит, что улица - река, а мы - поток; всё человечество - кровавая река, черта в строке поэта. Как и отдельный человек, - он прервал свой бег на дальней стороне восьмиместного столика Нервина, остановился, неистово краснея, размахивая руками. - Не текут ли сквозь наши тела реки крови? - Подобно римлянину, сказал проныра Инок Пауэлл, я вижу, как воды Тибра пенятся великой кровью.
Исправь метафору, сказал себе Нервин Джоши. Разверни её; сделай её пригодной к употреблению.
- Это насилие, - умолял он Ханифа. - Ради бога, остановитесь.
- Впрочем, голоса, что он слышит - извне, - размышлял владелец кафе. - Жанна д’Арк, нда… Или Дик Уайттингтон со своим Котом в сапогах. Но с такими голосами любой стал бы великим или, по крайней мере, богатым. Этот, однако, не велик и беден.
- Хватит! - Нервин поднял руки над головой, принуждённо улыбнувшись. - Я сдаюсь.
Целых три для после этого, несмотря на все усилия господина Суфьяна, госпожи Суфьян, их дочерей Мишалы и Анахиты и адвоката Ханифа Джонсона, Мервин Джоши был сам не свой: "скорее Мерин, чем Нервин", - как сказал Суфьян. Он занимался бизнесом, бродил по молодёжным клубам, по офисам кинокооператива, в котором состоял, и по улицам, распространяя рекламные листовки, продавая всяческие газеты, расклеивая афиши; но шаг его был тяжёл, ибо он пошёл своим путём. Затем, на четвёртый вечер, за прилавком Шаандаар-кафе зазвонил телефон.
- Мистер Мервин Джоши, - отчеканила Анахита Суфьян, имитируя акцент английского высшего общества. - Мистер Джоши, пожалуйста, подойдите к аппарату. Вам личный вызов.
Её отец бросил единственный взгляд на радость, вспыхнувшую на лице Нервина, и нежно промурлыкал супруге:
- Госпожа, голос, который желает слушать этот мальчик - никоим образом не внутренний.