Он щелкнул пальцем по ведру, так включают радио, потом воздух наполнился шипением и свистом. Надо бы дать время приемнику разогреться, но на это наплевать, это тонкости для знатоков, у Якова радио сразу набирает нужную температуру, долго крутить ручку, чтобы поймать подходящую станцию, он тоже не стал. Диктор с высоким голосом, первое, что попалось под руку. "Добрый вечер, дамы и господа, далекие и близкие слушатели, передаем беседу с английским министром сэром Уинстоном Черчиллем". Ведущий передает микрофон радиожурналисту, человек с голосом в среднем регистре начинает: "Добрый вечер, господин Уинстон".
Затем раздается голос самого сэра Уинстона, бас с сильным иностранным акцентом: "Всем добрый вечер".
Журналист: "От всего сердца приветствую вас в нашей студии. Разрешите задать вам первый вопрос: может быть, вы скажее нашим слушателям, какова, с ваше точки зрения, ситуация на сегодняшний день?"
Сэр Уинстон: "Ответить на этот вопрос нетрудно. Я твердо убежден, что эта заваруха скоро кончится, самое большее, через пару недель".
Журналист: "Разрешите спросить, откуда у вас такая приятная уверенность?"
Сэр Уинстон (в некотором затруднении): "Видите ли, на всех фронтах наши войска хорошо продвигаются вперед. Похоже на то, что немцам долго не продержаться".
Журналист: "Замечательно. А как обстоят дела в районе Безаники?"
Небольшая заминка, непредвиденная помеха, пот катится с Якова градом, воздух в подвале сырой, а может быть, что-то попало ему в нос, журналист, диктор и сэр Уинстон все попеременно чихают.
Журналист (он первый справился с неловкостью): "Будьте здоровы, господин министр!"
Сэр Уинстон (высморкавшись): "Спасибо. Но вернемся к вашему вопросу. В районе Безаники у немцев положение особенно плохое. Русские бьют их вовсю, Безаника давно в их руках. Как раз вчера они выиграли крупный бой на реке Рудне, если вы знаете, где она находится".
Журналист: "Да, я знаю, где эта река".
Сэр Уинстон: "Тогда вы знаете, где сегодня проходит фронт. Наверняка теперь осталось недолго".
Журналист (радостно): "Наши слушатели останутся очень довольны, если они, конечно, не немцы. Сэр Уинстон, большое вам спасибо за интересную беседу".
Сэр Уинстон: "Не стоит благодарности".
Диктор (после короткой паузы): "Это была, уважаемые дамы и господа, объявленная в нашей программе беседа с английским министром сэром Уинстоном Черчиллем. До свидания".
Щелчок по ведру, так выключают радио, Яков вытирает пот со лба. Не очень содержательное интервью и трудновато для Лины, но что поделаешь, по части фантазии ему далеко до Шолом-Алейхема, и этого, к сожалению, не изменишь, не требуйте слишком многого от измученного человека, на сегодня, он надеется, хватит.
Яков появляется из-за перегородки, оказывается, не только в районе Безаники положение блестящее, здесь в подвале дела обстоят еще лучше: Лина наконец собственными ушами слышала радио, которое детям слушать строго запрещается, и в восторге. Все могло оказаться гораздо хуже, говорить чужим голосом, да еще за трех, занятие для Якова совершенно новое, Лина могла ледяным тоном потребовать, чтобы ее больше не дурачили и чтобы Яков наконец включил настоящее радио. От одной этой мысли его едва не хватил удар, но ничего подобного даже в помине нет, все в наилучшем порядке, он это сразу видит.
- Тебе понравилось?
- Да.
Оба довольны, Яков стоит перед ней и собирается завести разговор о том, что время уходить, послушали, получили удовольствие, а сейчас пора в постель, но Лина говорит:
- Но ведь это не конец?!
- Как не конец?
- Мне хочется еще немножко послушать!
- Нет, нет, на сегодня достаточно, - говорит он, но это так, пустые слова, небольшая перепалка, уже поздно, Лина хочет слушать еще, может быть, в другой раз, ну хоть что-нибудь, ей все мало, пусть только еще раз включит радио, она на все согласна. Яков опять чихает, в этот вечер у всего света насморк, он подносит к лицу носовой платок и следит за ее взглядом, не замечает ни тени подозрения, это решает дело.
- Что же ты хочешь послушать?
И вот Яков сидит на ведре, в полной тишине, и ему уже хочется, да, хочется показать, на что он способен, он весь напрягся, как артист перед выходом на сцену, - а ну-ка, блеснем своим искусством. По части духового оркестра - он не выходит у него из головы, хотя оркестр молчал добрых сорок лет, инструменты в пыли и заржавели, но Яков рискнет, сегодня он вообще действует решительно.
Вначале был щелчок, потом шипение и свист, во второй раз это получается уже лучше, а потом стремительно начинается музыка, литавры и тарелки в первом такте, им вторит одинокий тромбон, которому нужно приспособиться, издать несколько звуков, прежде чем он находит верный тон. Мелодия неопределенная, Яков говорит, чистая импровизация, перемежающаяся различными популярными темами без всякой закономерности, одно можно утверждать с определенностью - это марш. Робко вступают ударные - ноги отбивают такт, поддержанные пальцами, отстукивающими ритм по ведру, а губы - весь остальной оркестр. Потому что одна-единственная литавра - она ведь еще не делает музыки, она одна - не духовой оркестр, ее должна сменить труба, а ту в свою очередь свистящий звук кларнета и время от времени ради разнообразия низкий звук тубы, исторгнутый откуда-то из самой глубины горла. Как рассказывает Яков, он разошелся вовсю, единственное правило - он помнит только одно правило, которое тогда строго соблюдал отец, - а именно, не увлекаться гласными, по возможности совсем избегать их. Потому что инструменты высказываются только в среднем регистре, солидными голосами, иначе говоря, только звуками, которые можно изобразить согласными, они отдаленно на них похожи. Значит, никаких там тра-ра-ра и ля-ля-ля, требуется вызвать к жизни звуки, не обозначенные ни в одной азбуке, подвал сотрясается от сочетаний, которые уха человеческого никогда не касались. Можно было бы подумать, чересчур много стараний для такого ребенка, как Лина, она удовольствуется не столь отточенным исполнением, но вспомните, здесь играет роль и артистическое самолюбие, это экзамен, который Яков сдает добровольно, настоящее искусство не подчиняется стеснительным ограничениям. И вот уже тональность соблюдается без затруднений, труба и литавры перехватывают друг у друга тему, перекидываются фразами и приводят ее почти всегда к счастливому концу. Кларнет поневоле отходит все больше на задний план, у него слишком ненатуральный высокий тон, зато все чаще слышно тубу, она отваживается время от времени сыграть соло, вариации в нижнем регистре, когда же не хватает дыхания, она прячется за двумя-тремя тактами на ведре.
Одним словом, написана еще одна страница истории музыки, Яков наслаждается триумфом, а Лина не может больше усидеть на железной кроватной сетке. Она неслышно встает, забыты все честные-пречестные слова, ноги беспрекословно крадутся по направлению к перегородке. Она должна увидеть эту штуку, у которой голос похож на Якова и вместе с тем какой-то другой, у нее много разных голосов, она может чихать, как Яков, и из нее раздается такой странный шум. Только один раз взглянуть. Один только взгляд, даже ценой обманутого доверия, невозможно сопротивляться своим ногам, когда они сами несут тебя туда. Между тем вовсе не требуется такой осторожности, грохот от этой штуки перекрывает все другие звуки - и все-таки она крадется. До узкого прохода, как раз в этот момент, когда литавра окончила мастерски исполненное соло и передала тему трубе, Лина осторожно просовывает голову за угол. Невидимо для Якова. Во-первых, он сидит сбоку, и к тому же крепко закрыл глаза, признак наивысшей концентрации физических и душевных сил, он самозабвенно стучит, подчиняясь только ему известным правилам. Нет, Яков не замечает, что несколько секунд его видели голым и неприкрытым, только потом он начнет что-то подозревать из-за туманных намеков Лины, и лишь гораздо позднее она скажет ему прямо в лицо обо всем, что происходило в действительности тогда, в том подвале. Пока ей достаточно нескольких секунд, чтобы увидеть и удивиться, теперь она знает точно, эта штука выглядит точь-в-точь как Яков. Затем остается один-единственный вопрос, она осведомится, есть ли у него, кроме этого радио, еще одно, скорее всего, у него нет никакого вообще, иначе где бы он его прятал, если не здесь, Лина знает то, чего не знает никто. Она тихо садится на место, удовольствие от концерта не становится меньше, но теперь к нему примешиваются кое-какие мысли, которые никого не касаются.
Потом марш заканчивается, но представление продолжается. Когда Яков появляется, измученный и радостный, с запекшимися губами, Лина восторженно требует исполнения на бис, пусть радио сыграет еще что-нибудь. Это для него доказательство, что она ничего не заподозрила, это должно быть доказательством, так он думает, если этот марш ему удался, тогда уже ничего плохого с ним случиться не может.
- Но это самое последнее, - говорит Яков.
Он снова занимает исходную позицию, теперь он собирается включить другую станцию, по которой рассказывают сказки, там выступает симпатичный дядя, он говорит:
- Для всех маленьких слушателей дядя-сказочник рассказывает сказку о больной принцессе.
У него голос, похожий на голос сэра Уинстона Черчилля, только не такой громкий и, разумеется, без иностранного акцента.
- Ты знаешь эту сказку? - спрашивает Яков, владелец радио.
- Нет, не знаю. А откуда в радио есть дядя-сказочник?
- То есть как это откуда? Есть и все.
- Но ты же сказал, что детям радио слушать запрещается.
- Правда. Но я хотел сказать, что у нас в гетто запрещается. Там, где нет гетто, там дети могут слушать. А радио есть везде. Понятно?
- Понятно.
Дядя-сказочник, немножко расстроенный этой помехой, но достаточно справедливый, чтобы признать, что сам виноват, снимает пиджак, кладет его на ведро, потому что оно твердое, с острым ободком, а сказка - одна из самых длинных, если у него вообще хватит на нее воображения. О Господи, как это было давно, надо же, именно сейчас ему вспомнилось: отца сказки не касались, это было дело матери, бывало, ты уже лежишь в постели и ждешь, и ждешь, пока она кончит всю домашнюю работу и придет к тебе, и почти всегда засыпаешь, не дождавшись. Но иногда она все-таки присаживалась к тебе, просовывала теплую руку под одеяло тебе на грудь и рассказывала истории. О разбойнике Яромире с тремя глазами, который мог спать только на холодной земле, потому что не находилось для него кровати, где он мог бы уместиться, о коте Рашке, который не хотел ловить мышей, а только птичек, пока не увидел летучую мышь, и об озере Шакун - ведьма Двойра заставляла всех детей плакать в него, пока оно не вышло из берегов и ведьма Двойра, так ей и надо, злодейке, утонула в нем, - и однажды сказку о больной принцессе.
- Когда же наконец начнется? - спрашивает Лина.
- Сказка о больной принцессе, - объявляет сказочник. И рассказывает, как добрый старый король, которому принадлежала большая страна, и шикарный дворец, и к тому же еще дочь - старая история, - как этот король однажды страшно испугался. Потому что он ужасно любил ее, свою принцессу, и, когда она падала и слезы катились у нее из глаз, он и сам плакал, так он ее любил. А испугался он потому, что однажды она не захотела вставать с постели и выглядела совсем больной. Тогда стали искать по всей стране самого дорогого врача, чтобы он сделал ее здоровой и веселой, но врач, сколько ни слушал и ни выстукивал со всех сторон, развел руками и не знал, что делать. Очень сожалею, господин король, я ничего не могу найти, никакой болезни. Ваша дочка заболела такой болезнью, которой я в жизни не встречал. Тогда добрый король еще больше испугался, он сам пошел к принцессе и спросил, пусть скажет, ради Бога, что такое с ней стряслось и чего бы ей хотелось. И тогда она сказала ему, что хочет получить облако, когда она его получит, она сразу выздоровеет. Но настоящее, прибавила она. Вот тут-то все испугались не на шутку, потому что каждый может себе представить, что совсем непросто раздобыть настоящее облако, даже для короля. От огорчения король целый день не мог управлять, а вечером приказал отправить письма всем мудрецам своей страны, в которых говорилось, что они должны сию минуту бросить все дела и немедленно прибыть к нему в королевский дворец. На следующее утро они уже все собрались, доктора и министры, звездочеты и предсказатели погоды, и король встал на свой трон, чтобы каждый в зале мог его хорошо видеть, и закричал: "Тихо!" Тогда в зале стало совсем тихо, и король объявил: "Тому из вас, мудрые мужи, кто достанет моей дочери облако с неба, я дам столько золота и серебра, сколько уместится в самой большой повозке во всей моей стране!" Когда мудрецы услышали эти слова, они, не сходя с места, начали все выяснять, обдумывать, размышлять, так и сяк рассчитывать. Потому что много золота и серебра захотели получить все, почему бы нет? Один особенно хитроумный взялся даже строить башню высотой до неба. Он подумал, когда башня будет готова, он заберется наверх, схватит облако, и награда у него в кармане, то есть на самой большой повозке. Но башню не достроили еще до половины, как она упала. И другим не посветило счастье, никто из мудрецов не смог достать для принцессы облако, которое ей так хотелось иметь. Она стала совсем худой и выглядела очень больной, с каждым днем она худела и худела, потому что не брала в рот ни крошки, даже мацу не ела.
В один прекрасный день сынишка садовника, с которым принцесса иногда играла во дворе, когда была еще здоровой девочкой, заглянул во дворец проверить, стоят ли во всех вазах цветы. И тогда он увидел, что она лежит в постели под шелковым одеялом, белая как снег. Все дни он ломал себе голову, почему она не выходит поиграть, но не знал причины. И поэтому он спросил ее: "Что с тобой, принцессочка? Почему ты не выходишь на солнышко?" И тогда она ему тоже сказала, что она больна и не выздоровеет, пока кто-нибудь не принесет ей облако. Сын садовника немножечко подумал, а потом воскликнул: "Но это же очень просто, принцессочка!" - "Как? Ты говоришь, это просто? - спросила удивленная принцесса. - Все мудрецы бьются и не могут придумать, а ты говоришь, что это совсем просто?!" - "Да, - ответил сын садовника, - ты должна мне только сказать, из чего состоит облако". Тут принцессе стало так смешно, что она рассмеялась бы, если б не была так слаба. "Ну и дурацкие вопросы ты задаешь! - ответила она. - Каждый ребенок знает, что облака состоят из ваты". - "А теперь скажи мне еще, какой величины облако". - "Даже этого ты не знаешь? - удивилась она. - Облако величиной с мою подушку, можешь сам убедиться, если отодвинешь занавеску и посмотришь на небо". Тогда сын садовника подошел к окну, бросил взгляд на небо и воскликнул: "Действительно! Точно такое же, как твоя подушка!" С этими словами он вышел и принес принцессе кусок ваты такой же величины, как ее подушка.
Остальное я рассказывать не буду, каждый может легко представить себе, как глазки у принцессы снова стали ясными и веселыми, а губы румяными, и как она выздоровела, и как обрадовался добрый старый король, и как сын садовника не захотел получать обещанную награду, а захотел лучше жениться на принцессе, и они жили долго и счастливо, такую историю рассказывал Яков.
Скорее всего, это было в тот же вечер, а может быть, за день до того или через день после, нежная красавица Роза лежит рядом с Мишей в кровати и слушает о битве на реке Рудне. Миша рассказывает о ней тихо, но не шепотом, говорить шепотом и говорить тихо - между этими двумя вещами большая разница. Вы спросите, почему он не говорит шепотом? Вы спросите также, почему шкаф не стоит теперь посреди комнаты, а как положено, у стены, и почему занавеска висит на окне, вместо того чтобы делить помещение на две половины? Где ширма, спросите вы с удивлением, почему Роза лежит вдруг без ничего, хотя свет еще горит, почему она перестала стесняться? Посмотрите, будьте любезны, на вторую кровать, вы увидите, что она пуста, и все вопросы сведутся к одному: куда девался глухонемой Исаак Файнгольд с его острым слухом?
Я этого не знаю, так же, как не знает этого Миша, а Роза тем более, неделю назад он ушел рано утром, как обычно, на работу и с тех пор пропал. В первый вечер не заподозрили плохого, Миша подумал, он, наверно, зашел навестить знакомого, заболтался, потом только спохватился, что больше восьми, поздно выходить на улицу, лег на пол, так и переночевал. "Как заболтался? - спросила Роза недоверчиво. - Ведь он глухонемой!" - "А ты думаешь, глухонемые не могут разговаривать? - нашелся Миша. - Ты думаешь, что им приходится вечно держать свои мысли про себя, все, что приходит им в голову? Ничего подобного, они могут объясняться точно так же, как и мы с тобой, только знаками".
Но и на второй день Файнгольд не вернулся, и на третий тоже нет, потому Миша на четвертый день пошел к единственному знакомому Файнгольда - о других Миша не слышал, - к Гершлю Прашкеру, тому, что работает вместе с Файнгольдом в бригаде уборщиков, чистит улицы от мусора и от умерших с голоду, но Прашкер тоже понятия не имел. Он сказал: "Я собирался завтра зайти к нему на квартиру, узнать, почему он не является на работу. Они за ним придут, он же у них в списке". - "Когда он в последний раз был на работе?" - "Во вторник". - "А в среду утром он вышел из дому как обычно".
Он никогда больше не пришел, никогда не вернулся домой, может быть, он сбежал, или разбился насмерть, или его арестовали прямо на улице. За то, что он не умер и не разбился, говорит то обстоятельство, что его нигде не нашли, об этом справлялись. За то, что он не готовился убежать, говорит тот факт, что все его вещи до одной остались лежать в шкафу, даже фотография внука, с ней бы он ни за что не расстался, ее он берег, как сокровище. Остается арест на улице, почему - загадка. Файнгольд всегда был услужливый человек, не нарушал, не дай Бог, законы, но ведь недаром говорится, если есть желание, найдутся и средства. Из всего этого и вытекает, почему Миша рассказывает о сражении при Рудне тихим голосом, но не шепотом.