Когда хозяин хазы поставил лампу на стол, я увидел, что там, помимо пустых стаканов и кое-какой посуды, лежит большая пачка открыток. Я принялся перебирать их. То были фотографии киноактеров, кинорежиссеров и киносценаристов; таких в те времена было навалом в каждом газетном киоске. Неоригинальное хобби, подумал я. Но что меня удивило, так это то, что в пачке были только мужские лица.
- Не узнаю тебя, Валик: ни одной красотки нет в твоей могучей коллекции.
- Женщин я щажу, - загадочно и хмуро изрек он, откупоривая бутылку.
Мы приняли по полстакашку, и Валентин еще больше помрачнел. Он начал вдруг укорять меня в том, что я будто бы принес ему несчастье. Я, конечно, стал обороняться словесно.
Мирно текла деловая беседа,
Пахло ромашками с луга...
Два людоеда в процессе обеда
Дружески съели друг друга.
Валентин вдруг замолчал. Недобрая ухмылка кривила его губы. Внезапно он нагнулся и извлек из-под кровати малокалиберную винтовку и цинку с патронами.
- Ты что, укокать меня замыслил? - нервно пошутил я.
- Не тебя. Хоть тебя-то, может, в первую очередь бы следовало, - пробурчал он и, зарядив тозовку, положил ее на постель.
- Она что, как сторожу тебе полагается? - спросил я.
- Черта лысого! Я спер ее, а где - не скажу... Еще слегавишь. Найдут - срок припаяют... Впрочем, плевать мне, отсижу. Времени впереди хоть отбавляй.
Взяв со стола фотографию какого-то кинодеятеля, схватив лампу, он направился к проему в стене.
- Сейчас мое хобби увидишь! Идем, Пауль!
Я потопал за ним. Мы вступили в темный коридор, затем уперлись в штабель ящиков. Валик прибавил огня в лампе, повесил ее на свисавший со свода крюк. Затем приладил портрет к верхнему ящику специальной защипкой и пошагал обратно в комнатенку. Я - за ним.
В полутьме он взял мелкокалиберку и встал в дверном проеме в положении "стрельба стоя". В другом конце коридора, подсвеченная лампой, вырисовывалась улыбающаяся физиономия кинорежиссера.
- За то, что ты один из тех, которые не дали мне хода в киноискусство, к расстрелу тебя присуждаю! - выкрикнул Валентин, нажимая на спуск.
Выстрел в помещении прозвучал очень громко, но лицо по-прежнему улыбалось со снимка, открытка не пошелохнулась. Валик попал только с четвертого раза и потом торжествующе сунул мне в руки простреленную фотографию.
- Вот! В самый лоб влепил!
- Какой герой! - сплюнув, сказал я. - Дерьмом ты стал, Валик.
- Я дерьмо, а ты еще хуже! - выкрикнул он. - Я по картинкам пуляю, а ты живых людей гробишь!
- Опомнись, что ты несешь! - возмутился я.
- Вот то и несу! Если б не твоя рябинка эта сволочная засохшая, дедуля бы в другом месте яму стал копать и не влипли бы мы в это миллионерство. Ты беду нам принес! Взвалил на нас миллион лет жизни, а настоящую жизнь отнял!.. За тобой, наверно, еще какие-нибудь такие дела водятся...
Я стоял, ошеломленный его инвективами, а он выбрал из пачки еще одну открытку и приладил ее к ящику - для расстрела. Это лицо было мне знакомо, это был комический артист. С тех пор как я на Клавире женился, я стал в кино похаживать, она кино любила, и этот актер мне нравился, очень он смешил меня. И тут мне стало очень обидно за него, что Валик его к смерти приговорил. А Валик уже целится.
- Не смей этого делать! - закричал я. - Не позволю! - и побежал к ящику, и стал под лампой, заслонив собой эту самую открытку. Сам не знаю, почему я это сделал. Может, я его, артиста этого, живого не стал бы заслонять, не решился бы, а тут фотографию его прикрыл своей фигурой. Я, правда, вполпьяна был, да и обвинения Валика очень уж меня по сердцу ударили.
- Отойди, гад неумытый! - заорал Валик. - Серьезно тебе говорю!
- Не отойду! - твердо ответил я. - И плевать я на тебя хотел!
- В последний раз говорю - отойди!
Я в ответ плюнул в сторону Валика и показал ему фигу.
Грохнул выстрел. Я почувствовал в правом плече боль, вроде как при ожоге. Пиджак на этом месте сразу отсырел, потяжелел. Но в общем-то было терпимо. Я снял лампу с крюка, прошел по коридору в комнатенку. Валентин уже бросил на пол тозовку и лежал на своем ложе лицом вниз, бормоча что-то непонятное.
- Спасибо за гостеприимство, - сказал я, ставя лампу на стол. - Помоги мне болонью надеть.
Он поднялся с кровати, помог мне натянуть плащ. Потом, по моему требованию, проводил меня через склад до наружной двери. На прощанье я объявил ему, что жаловаться на него я, конечно, никуда не пойду, на этот счет он может быть спокоен. Но встречаться с ним нигде и ни на какой почве впредь не желаю. Амба!
Он заплакал пьяной мужской слезой, стал каяться. Стал обещать, что покончит с персональным алкоголизмом, собственными честными трудовыми мозолистыми руками задушит зеленого змия, перекантует свою жизнь на сто процентов. Но я вынес вотум недоверия.
Однажды некий людоед,
Купив себе велосипед,
Стал равным в скорости коню, -
Но изменить не смог меню.
Но тут же у меня мелькнула мысль, что если не оставить Валику никакого лучика доверия и надежды, то он, еще чего доброго, как дядя Филя, примется за ремонт электропроводки - с таким же печальным исходом. И поэтому я произнес такие итоговые слова:
- Валентин, я тебя не желаю видеть не навсегда, а только на тысячелетие. Ровно через тысячу лет, двадцать седьмого августа две тысячи девятьсот семьдесят второго года, буду ждать тебя в одиннадцать утра на Дворцовой площади у Александровской колонны. Заметано?
- Заметано! - радостно ответил Валентин.
Минут через десять у Консерватории я поймал такси и дал таксисту адрес Кости Варгунина, моего дружка по флотской службе, он на Гончарной жил. Мать его была военврачиха, хорошая женщина. Когда я из такси выходил, шофер начал было выражать недовольство, что я кровью обивку немного испачкал, но я добавил пятерку, и он успокоился. Косте и его мамаше я сказал, что это один ревнивец в меня по ошибке пальнул и что в больницу я не хочу с этим делом обращаться, пусть все будет шито-крыто. Елена Владимировна оказала мне срочную медпомощь, сделала перевязку. Ранение было касательное, кость не задета. Потом эта рана быстро зарубцевалась, сейчас только чуть-чуть заметный следок остался.
Без мудрой помощи врача
Жизнь догорает, как свеча.
Но если врач поможет ей -
Сиять ей много, много дней!
Ну а для Клавиры я по поводу этой травмы придумал подходящую легенду, она ей поверила.
XXIX
С того невеселого дня стал я перебирать в памяти события своей житухи - звено за звеном. И выходило так, что в злых пьяных обвинениях Валентина гнездилась горькая истина. Не будь меня - не произошло бы того, что произошло. Валик только одного не знал - с чего все это началось, а то его обвинения были бы еще острее. О том, что из-за меня погиб брат, я никому на свете не говорил и от Валентина тоже этот факт в секрете держал. А ведь все началось с этого невольного убийства. Оно потянуло за собой длинную, но прочно соединенную своими звеньями цепочку событий. И миллионером я стал потому, что убил брата. А тетя Лира и дядя Филя стали миллионерами из-за меня и из-за меня же и погибли.
Но разве я хотел зла Пете? Разве я хотел зла Бываевым? Разве я виновен? Но, с другой стороны, если бы не я... Мысли мои вертелись в каком-то заколдованном печальном кругу.
XXX
Годы шли. На работе у меня все обстояло благополучно. С Клавирой жили мы дружно, сыну Витьке уже пять лет стукнуло. Вроде бы процветай да радуйся, но я ведь не олух бесчувственный, я понимал, что впереди маячат возрастные трудности: Клава - простая смертная, а я - миллионер. Они, трудности эти, и на самом деле в дальнейшем возникли. Но не о том сейчас моя речь.
Меня все время томили чувство одиночества и невозможность ни с кем поделиться тайной своего миллионерства. Иногда я начинал казаться себе каким-то прохиндеем, который ценой смерти брата родного заимел жизнь почти вечную и не знает, что с ней делать. Но больше всего меня то угнетало, что талант мой застыл на точке замерзания. Некоторые мои товарищи по литобъединению уже в толстых журналах густо печатались, а я сидел у моря и ждал погоды. У меня был творческий запор.
И вот решился я потолковать обо всем этом с Вадимом Шефнером. Почему именно с ним? На то имелись особые причины. Во-первых, мне нравились некоторые его стихи, правда не все. Не те, где он со своей колокольни, а вернее - с кочки, поучает всех и каждого, как нужно жить, а те, где он вроде бы сам с собой наедине размышляет. А во-вторых - и это всего важнее, - я был знаком и с прозой его сказочно-фантастической. Правда, сам я ее, между нами говоря, не читал, я фантастику терпеть не могу, но, когда я на флоте служил, один мой сослуживец, Гена Таращенко, - наши койки рядом стояли - очень интересовался шефнеровской фантастикой и часто пересказывал мне ее. Я, чтоб человека не обидеть, его не перебивал.
Раз Гена подсунул мне одну шефнеровскую фантастическую книжицу - читай, мол, и радуйся. Я честно страниц пять прочел, больше одолеть не мог. Ведь Шефнер писал даже не научную фантастику, а не разбери-бери что, смешивал бред и быт. Но теперь, в данном-то, в особом случае, именно этим он и был для меня подходящ. Я надеялся, что раз он пишет такое, то поймет, расчухает, в какую каверзную ситуацию я влип, и что-нибудь да присоветует.
Ну, а в-третьих, тут имел значение и территориальный фактор. Мы с Клавирой обитали в те годы на Гатчинской, а Шефнер тоже жил на Петроградской стороне, через две улицы от нас. Я его частенько видел на Чкаловском проспекте, но в разговор не вступал. В лицо я его давно знал - он у нас на литобъединении несколько раз выступал. Имелась у меня, между прочим, и пара его стихотворных сборников, с фотографиями. Но в книги свои он совал такие снимки, на которых выглядел моложе и симпатичнее, чем в реальности. Будь у меня все в порядке - не стал бы набиваться на общение с ним.
Однако беседа нужна была мне. И вот однажды в субботу увидел я его на углу Чкаловского и Пудожской и подошел к нему. Я сразу заявил, что мне понравилось его стихотворение "Петербургский модерн" (я его в журнале недавно прочел), и стал объяснять, чем именно понравилось. Шефнер слушал в оба уха и одобрительно глядел на меня правым глазом (левым он не видел). Потом спросил, как меня звать. Услышав мое имя, сказал, что читал кое-что мое, и даже процитировал четыре строчки.
- Значит, вам нравятся мои стихи?! - наивно выпалил я.
- У меня просто память хорошая, - буркнул он. - У вас встречаются очень даже неплохие строки, но очень уж неровно вы пишете, банальщина какая-то так и прет из вас... А почему ничего вашего давно в печати нет?
- Вадим Сергеевич, вот об этом я и хочу потолковать с вами с глазу на глаз, в домашней обстановке. Нельзя ли мне забрести к вам?
Он сразу скис, заюлил, начал целую баррикаду громоздить из отговорок. Это тот человек был!
- Вадим Сергеевич! - с чувством заявил я. - Тут не только в стихах дело, тут вообще очень важный для меня разговор, и для вас интересный. Я вам о себе такое выплесну, что вы без пол-литра закачаетесь!
Тогда он нехотя выдавил из себя:
- Ладно. Приходите завтра в час дня.
Я спросил у него точный адрес - и мы расстались.
На другой день в тринадцать ноль-ноль я чин-чинарем явился к Шефнеру. По пути забежал в одну торговую точечку, хватил два стакана вермута по два двадцать бутылка - для самоутверждения. Жил Шефнер в обыкновенном жэковском доме. Дверь в квартиру открыла мне очень миловидная и симпатичная женщина: то была Екатерина Павловна, жена Шефнера.
- Вадим, это к тебе! - крикнула она в коридор.
Шефнер вышел, пригласил меня в свой кабинет.
Там стоял письменный стол - почему-то совсем голый, ничего на нем не стояло и не лежало. Еще я запомнил невзрачный секретер, диван, три кресла, столик с пишущей машинкой. Вообще - обстановка не ахти какая. Правда, много было стеллажей с книгами.
На одной стене, в просветах между стеллажами, висели изображения парусников и военных кораблей, на другой - вперемежку - портреты Достоевского, Пушкина, Гоголя, Блока, Тютчева, Заболоцкого, Булгакова, большая фотография Зощенко и портрет какого-то полного мужчины в старинном завитом парике. Я спросил у хозяина, кто это такой.
- Джонатан Свифт, - ответил Шефнер. - Разве вы его не читали?!
Я честно ответил, что в детстве прочел "Гулливера", но в той книжке портрета автора не имелось. Тут Шефнер сказал, что я обязательно должен прочесть Свифта в полном академическом издании, потом перескочил на Герберта Уэллса, потом вдруг заговорил об Одоевском - это, мол, не вполне оцененный писатель. Затем завел похвальную речь о Рэе Брэдбери, Станиславе Леме, о братьях Стругацких... Потом понес какую-то муть насчет того, что в фантастике должны действовать самые обыкновенные люди и что всякая хорошая фантастика в какой-то мере всегда автобиографична. Мне до всего до этого было как до лампочки.
- Вадим Сергеевич, - вежливо прервал я его. - Мне, ей-богу, не до фантастики. У меня на поэтическом фронте прорыв, да и все будущее - под вопросом. Я вам сейчас о самом себе факты выложу.
- Ну, выкладывайте, - как-то нехотя согласился он.
Я начал рассказывать все без утайки, начиная с детства. Рассказал о матери и об отце, тете Лире, дяде Филе, Валентине. О том, как мы стали миллионерами и что из этого вышло. Шефнер слушал внимательно, порой вставлял наводящие вопросы. Я понял: он мне поверил; ясное дело, в уразумении моей особой ситуации ему помогли его полубредовые повести и рассказы. Я говорил долго, Екатерина Павловна нам дважды чай приносила за это время.
- Сложная история, - подытожил Шефнер. - В отношении поэзии вашей ничего вам посоветовать не могу. Но уверен, что в том оползне событий, который вы вызвали, лично вы ничуть не виноваты. Вы - пылинка, подхваченная бурей случайностей.
- Ну а вот экстракт этот вы, Вадим Сергеевич, выпили бы? Только по-честному отвечайте!
- В молодости, пожалуй, выпил бы сдуру, - признался он. Потом добавил: - А в нынешнем моем пожилом возрасте, хоть и жить осталось с гулькин нос, не стал бы пить. Потому что перебор в игре - это не выигрыш.
- Это вы, Вадим Сергеевич, так, для красного словца. Легко отказываться от того, чего вам не предлагают... Меня во всей этой катавасии больше всего угнетает не то, что я стал полубессмертным, а то, как я им стал. Ведь я брата родного угробил, с того все и началось.
- Кто знает, может быть, вы еще и встретите своего брата.
"Ну и трепло! - мелькнула у меня мыслишка. - Я с ним по-серьезному, а он вола вертит". Но вслух я возразил ему так:
- Вы что, в Бога, что ли, верите, Вадим Сергеевич?! В рай небесный верите?!
- Я верю во множественность миров, - строго ответил Шефнер. - Я вам сейчас одну цитату выдам. Из труда одного неглупого человека. - Он подошел к стеллажу, взял оттуда книгу (автора и название я запамятовал) и прочел из нее нижеследующее:
"Признав пространственную бесконечность Вселенной, мы должны признать и бесконечную множественность миров. Если думать дальше, то среди этого бесконечного количества солнц и планет разбросано бесконечное же количество миров, в чем-то или во всем подобных нашей Земле. Среди этих геоподобий, несомненно, имеются и миры с зеркальной вариантностью".
Я вдумался в эти слова, оценил их суть, - и тут у нас с Шефнером беседа пошла уже на полном серьезе, без всякой там фантастики.
- Выходит, что где-то есть такая планета, где все как на нашей - только наоборот? - высказался я. - И значит...
- И значит, там не Павел убил Петра, а Петр Павла. Там вы можете найти своего брата. С ним там произошло все то, что с вами произошло здесь. И вот вы пожмете друг другу руки и отпустите друг другу невольные грехи ваши... Всего вернее, что встреча ваша произойдет не на той "зеркальной" земле, где живет Петр, а на какой-то промежуточной планете, которая находится точно посредине между нашей Землей и землей вашего брата. Но возможны и варианты...
- А ведь это здорово! - всколыхнулся я. - Извините, Вадим Сергеевич, я сначала подумал, что вы треплетесь, баланду разводите, а вы, можно сказать, луч надежды мне зажгли.
- Это очень слабый луч, учтите, - предупредил Шефнер. - Может быть, вы погибнете...
- Все равно - лучик-то светит! Вы мне цель жизни подбросили!.. Лет через сто-полтораста люди наверняка к дальним планетам полетят, а мне дожить до того времени - плевое дело. Доживу - и стану мотаться по разным дальним мирам - глядишь, где-нибудь и состыкуюсь с братом родным. И в день этой встречи вернется ко мне творческая поэтическая сила!
- Ну что ж, надейтесь. Надежды - сны бодрствующих, как сказал один мудрец... Вот только плохо, что от вас каким-то мутным пойлом попахивает. Не пейте вы бормотухи всякой, а то, невзирая на миллионерство, быстро загнетесь.
- Я теперь себе сухой закон объявлю! - воскликнул я.
- Ну, это уж перехлест. Все равно закон этот вы нарушите, и на душе будет тяжко, и выпить опять захочется.
Кот поклялся не пить молока,
С белым змием бороться решил,
Но задача была нелегка -
И опять он, опять согрешил.
...Я это по своему опыту знаю: когда-то за воротник сильно закладывал, в алкаши катился. Потом одумался... Но закаиваться не надо: жизнь - поездка дальняя, и на больших станциях иногда не грех осушить бокал. Однако пить на каждом полустанке - просто глупо.
- Спасибо за совет и беседу, Вадим Сергеевич. Если хотите - можете всю эту мою историю в свою прозу вставить. Я вам полную свободу действий даю. Разве что имена замените, а так катайте все как есть.
- Спасибо, может, и приму этот подарок.
Через несколько лет он прислал мне книжку прозы своей сказочной - с автографом даже. Адрес через справочный стол разузнал! Но книга пришла за день до моего отъезда в Гагры, мне путевку дали в санаторий общего типа, - так что за чтение приняться я не успел. Потом в Гаграх получаю письмо от Клавиры, и она там наряду с прочими вестями сообщает, что начала было читать книгу - и бросила. Наворочено там всякого, и не понять, что к чему и кто кому должен. Мол, через такую, с позволения сказать, фантастику в дурдом загреметь можно.
Когда я из Гагр вернулся, то решил все-таки, из вежливости, прочесть это творение. Но книги, оказывается, уже не было: Клавире для сдачи макулатуры в обмен на "Королеву Марго" бумаги по весу не хватило, так она туда, в утиль, и эту фантастику приплюсовала. Так я и не прочел, чего там Шефнер обо мне нагородил. Однако письмо с благодарностью я ему послал, культура есть культура.
Но вернусь к своему посещению Шефнера. Мы с ним в тот день еще долго беседовали, а потом он вдруг замолчал, задумался - и говорит:
- Я должен дать вам один очень важный совет на буду...