– Ты называл меня другим именем. Ты называл меня Верой, – сказала она.
– Правда?
– Вера – твоя жена. Любил меня, а видел жену.
– Любил тебя.
– Мучаюсь, когда к тебе прихожу. В этом доме присутствует другая женщина. Сижу за столом, за которым сидела она. Ем из тарелок, из которых ела она. Плаваю в бассейне, в котором плавала она. Лежу с тобой на кровати, на которой ты лежал с ней.
– Не думай об этом.
– Приближаюсь к твоему дому, и мне кажется, твоя жена не пускает меня, отгоняет. Я с трудом перешагиваю твой порог.
Лемехов почувствовал к ней отчуждение. Она причинила ему страдание. Сказала вслух то, что глухо и беззвучно присутствовало в нем. Вина перед женой, которая в забытье, измученная лекарствами, томится в клинике для душевнобольных. Иногда пробуждается из своего полусна в припадках тоски, в слезных истериках. Жена казнила себя и его, выкликала нерожденного сына, рвала себе грудь, пока на нее не накидывали смирительный балахон, усыпляли уколом. Минуту назад, обнимая прелестную женщину, он увидел лицо жены и малиновую зарю над карельским озером, где они были с женой так счастливы.
– Ты не хочешь об этом слышать. Тебя устраивают наши отношения. Но пойми, они меня не устраивают. Они тяготят меня своей недосказанностью, двойственностью. Мы встречаемся целый год. Бываем в обществе, ты представил меня друзьям. Опекаешь меня, даришь мне драгоценности. Ты идеальный возлюбленный. Но мне этого мало. Я люблю тебя, я хочу быть твоей женой. И ты этого хочешь, но не находишь мужества развестись с этой несчастной женщиной. Ты сам сказал, что она неизлечимо больна. Тебя разведут с ней. Ты будешь так же ее навещать, помогать ей. Но она не может быть препятствием для нашего счастья.
– Прошу, не надо об этом.
– Я все время молчала, но уж коли начала, то скажу. Я очень тебя люблю. Ты прекрасный, благородный, добрый. Среди мелких суетливых мужчин, этих героев на час, то алчных, то скаредных, то трусливых, то жестоких, ты возвышаешься, как прекрасный великан. Ты мой избранник. Я посвящаю тебе мою музыку. Я хочу быть украшением для тебя. Хочу, чтобы те, кто восхищается мной, восхищались тобой. Хочу иметь семью, родить от тебя ребенка. У нас будет прекрасная семья, прекрасный дом, куда ты сможешь приглашать самых изысканных гостей. Хоть мировых знаменитостей. Хоть принцев крови. Я буду служить тебе всю жизнь и никогда не дам тебе повода во мне усомниться. Ни один мужчина не посмеет бросить на меня неосторожный взгляд, потому что все будут знать – ты мой единственный и ненаглядный. Прошу тебя, разведись с женой.
– Не теперь, умоляю. Не надо об этом.
Они лежали молча, не касаясь друг друга. И ему казалось, что по дому, невидимая, босая, бесшумно бродит жена. Сейчас заглянет в их комнату.
Ольга тихо поднялась, пробежала в прихожую и вернулась с футляром. Открыла крышку. В темной сафьяновой глубине лежала темно-красная флейта с драгоценными серебристыми клапанами. Ольга извлекла флейту, поднесла к губам, положила пальцы на блестящие кнопки. Пробежала по ним беззвучно.
Лемехов смотрел, как она сидит, обнаженная, приподняв острые плечи, чуть вытянув губы, словно для поцелуя. Красное, лакированное дерево флейты переливалось, розоватый отсвет волшебного инструмента лежал на ее голой груди. Ее глаза изумленно расширились, а потом сжались, взгляд словно устремился в лучистую даль. Тягучий, как язык меда, звук сладостно излился из флейты. Лемехов испытал головокружение, будто его повлекло в медленных струях, водоворотах, понесло в разливы прохладных вод.
Ее пальцы перебирали клавиши, словно ласкали флейту. Инструмент казался морским существом, приплывшим к ней в руки из таинственных глубин. Звуки, которые издавала флейта, были звуками моря, перламутровых раковин, шелестящих приливов. Он испытывал нежность, умиление, какие случались с ним в детстве, во время болезни, когда мама клала его на свою большую кровать, и он, беспомощный, в туманном жару, смотрел на ее любимые руки, ожидая их чудного прикосновения.
Ольга закрыла глаза, отрешаясь от внешнего мира, погружаясь в глубины перламутровых звуков. Лемехов закрыл вслед за ней глаза и перенесся в прозрачный весенний лес, где просторные ели, остатки серого снега. И в вершинах поет одинокая птица, незримо и безответно. И в душе такая печаль, такая сладостная боль, предчувствие огромной, ему уготованной жизни с ее предстоящими тратами.
Ольга открыла глаза, они ликующе вспыхнули. Пальцы заплясали на дудке. Золотистые волосы рассыпались по голым плечам. Волны радости, ликования хлынули из волшебной флейты. И казалось, из тучи брызнули голубые лучи, накрыли землю шатром, и стали видны каждый колосок в поле, каждая росинка в лугах, каждая тропка в дубраве. Лемехов испытал восхищение, необъятную силу, с которой ему по плечу любая схватка, достижима любая победа.
Ольга запрокинула голову. Открылось хрупкое горло. Оно дрожало, как у поющей птицы. Устремила флейту ввысь, словно обратилась с мольбой в небеса. Славила лазурь. Просила Творца отворить врата небесного сада. И врата открывались. Лемехов видел красоту небесных цветов.
Ольга отняла флейту от губ. Опустила ее на колени.
– Для тебя! О тебе! Люблю!
Он целовал ее колени, целовал лежащую на коленях флейту.
Глава 10
Лемехов сосредоточил внимание на программе лазерной орбитальной системы, которая выводилась в космос сверхмощным носителем. Система фиксировала старты баллистических ракет противника, передавала информацию на дальнобойные орбитальные лазеры, и те сбивали ракеты врага. В дальнобойных лазерах использовались линзы и зеркала из особых стекол с идеальной поверхностью. Лемехов торопил строительство новых объектов, способных создавать подобные стекла. Теперь он ехал на подмосковный оптический завод, где предполагалось строительство новых цехов.
Лемехов находился в одной машине со своим заместителем Леонидом Яковлевичем Двулистиковым. Смотрел на его сосредоточенный утиный нос и чуткие хрящевидные уши и строго выговаривал:
– Вы возьмете под личный контроль строительство этих цехов. Сегодня же проведете совещание с представителями Минобороны, Военно-промышленной комиссии и Министерства промышленности. Соберете строителей, ученых и финансистов. И выработайте, наконец, черт возьми, внятный график работ.
– Мне будет трудно провести совещание без вас, Евгений Константинович. Моего авторитета не хватит.
– При чем здесь авторитет! Говорите жестко от моего имени. А мне дайте вздохнуть. Я сегодня иду в театр, слушаю оперу "Борис Годунов". Вы можете меня отпустить? Ведь я вам не нянька.
– Есть вопросы, Евгений Константинович, которые без вас не решаются, – упрямо возразил Двулистиков.
– А если я умру? Или меня прогонят с работы? Или переведут на другое место? Вы, мой заместитель, займете мою должность. Вам придется самостоятельно решать все вопросы.
Хрящевидные уши Двулистикова побелели, а мочки налились, словно ягоды брусники. И он, как в редких случаях душевного волнения, пренебрег субординацией и обратился к Лемехову, как давний товарищ:
– Женя, что ты говоришь! Лучше я умру, чем умрешь ты! Если тебя отстранят от работы, я в ту же секунду уйду! Я не предатель. Если кому-то ты не угоден, я этим никогда не воспользуюсь. Если ты перейдешь на другую работу, я уйду вместе с тобой. Пойдешь прорабом на стройку, и я пойду. Пойдешь учителем в сельскую школу, и я пойду. Пойдешь улицы подметать, и я пойду. Я тебе сказал, что останусь с тобой до конца, и ты мне верь!
Лемехову были приятны эти уверения в преданности. Усмехаясь, он поддразнивал Двулистикова:
– Если меня, как скифского царя, закопают в курган, то придется и тебя заколоть и закопать рядом. Ты согласен?
– Женя, я согласен! Я уже в одном кургане с тобой!
Лемехов пожалел о своей шутке. Благодарно посмотрел на товарища, лицо которого трепетало от волнения.
Они приехали в подмосковный город. Здесь размещался оборонный завод оптического стекла, уцелевший в камнедробилке недавних лет. Инженеры сберегли драгоценные технологии, не отдали на растерзание "реформаторам", которые рубили под корень могучее древо советской промышленности. Стекло продолжало вариться, оснащая танки, корабли, самолеты прицельной оптикой.
Директор завода показывал Лемехову площадки под будущие цеха. Лемехов выслушивал жалобы директора на затруднения. На городское начальство, не отдававшее под строительство землю. На проектировщиков, медлящих с чертежами. На финансистов, не дающих денег на приобретение немецкого оборудования.
– Наши люди, Евгений Константинович, хотят работать. Истосковались по большому делу. Мы – люди космические, нам на Земле тесно. Нам черепахи не пример. Нам подавай скорость света.
– Я знаю, вы люди света, работаете со световым лучом. Вы алхимики, варите стеклянное зелье.
– Мы еще и астрологи, потому что в нашем стекле отражаются звезды.
Они шли по цехам, и Лемехов с юношеским интересом наблюдал за работой стекловаров, этих "людей света", колдующих над стеклом. Не тем, оконным, что вставляют в окна или украшают на фасады банков и супермаркетов. А тем драгоценным и таинственным, в котором свет обнаруживает свои волшебные свойства. Отражается, дробится, фокусируется. Складывается то в огненный разящий луч. То в туманное отражение бесконечно удаленных звезд. Лемехов где-то слышал, что в древних захоронениях находят скелеты, у глазниц которых сверкает кристалл горного хрусталя. Этот кристалл преломляет луч света, соединяя мир мертвых и мир живых. Не такие ли стекла создавались на этом заводе?
От керамических печей, от титановых тиглей веяло жаром. Гудели форсунки. Метались рыжие отсветы. Мерцали индикаторы. Варение стекла и впрямь напоминало алхимию, колдовское действо, сотворение отвара, в который подсыпали множество порошков и специй. И каждая добавка сообщала стеклу особое свойство, оттенок и свет, задерживала или пропускала световую волну. Извлекала из светового луча скрытую силу. Превращала реющий в мироздании свет в грозное оружие или в хрупкий инструмент познания. Как целебный бальзам настаивается на горных кореньях и травах, так это расплавленное стекло настаивалось на частицах свинца и золота, цезия и бериллия.
– Когда мы на ладан дышали, Евгений Константинович, к нам приезжали американцы. Просили продать рецепт стекла, устойчивого к радиации. Не только для самолетов, попавших под атомный взрыв, но и для марсианского корабля в потоках космического излучения. Мы деньги не взяли, секрет сохранили. Когда на Марс полетим, вы к нам обращайтесь, Евгений Константинович. Сейчас мы вам покажем марсианское стекло.
Директор махнул рукой. Рабочие подцепили раскаленный тигель к подвесному устройству. Повлекли окруженный пламенем тигель через цех к металлической форме, пустому стальному ящику. Тигель медленно наклоняли, и из него истекал вялый оранжевый мед, медленный тягучий язык, от которого лицу становилось жарко, а по цеху разливалась заря, будто вставало солнце. Форма принимала стекло, и оно янтарно дышало, окруженное нимбом.
– Теперь, Евгений Константинович, это стеклышко будет остывать. Его остыванием управляет компьютер. Программа остывания – это наша тайна. Секрет нашей кухни. Американцы хотели узнать секрет, а я им сказал: "Возьмите, говорю, ложечку и хлебните. Может, угадаете".
Директор, освещенный стеклянным слитком, таинственно улыбался, как хранитель волшебных тайн. Пояснял Лемехову, что слиток остывает несколько дней, а иногда и недель. А огромное зеркало для лунного телескопа остывало два года.
– А эти алмазные пилы мы заказали в Японии. Они занесены в список запрещенных к продаже товаров. Но японцы не любят американцев. Продали пилы втайне от них. "Пилите, да нас не выдавайте!"
Многотонный стеклянный брусок, похожий на льдину, подводят под алмазную пилу. С жужжанием и звоном пила рассекает льдину на тонкие ломти. Членит прозрачную глыбу на матовые пластины. Из них, отшлифованных до блеска, будут созданы линзы для биноклей и подзорных труб, танковые триплексы и прицелы, дальномеры и телевизионные трубки. Соединенные с электроникой, они наполнят самолеты и танки, рубки кораблей и космические аппараты. Хрустальные зрачки помогут обнаружить врага и уничтожить его, на земле, на воде и в небе.
– Спасибо вам, Евгений Константинович, мы с вашей помощью получили заказ на стекла для лунной атомной станции. Уже смоделировали их работу на компьютере и получили отличный результат. Вы же видите, Евгений Константинович, мы вполне современное производство. Давайте строить новые цеха. И мы весь мир застеклим. Мы же стеклянные люди.
Лемехов трогал зеленоватые стекла, похожие на прозрачные леденцы. Их вставят в смотровые гнезда атомных станций. Оператор механическими стальными руками будет извлекать из реактора прогоревшие твэлы, заменять их новым горючим.
– А это уникальные зеркала для установок термоядерного синтеза. В этих зеркалах, если хотите, отражается будущая энергетика. "Ты мне, зеркальце, скажи, и всю правду расскажи"! Александр Сергеевич Пушкин знал секрет этих стеклышек.
Лемехов рассматривал зеркала, слушая пояснения директора. Эти зеркальные стекла собираются в установку, в которой лучи множества лазеров направляются к мишени, обстреливают ее сверхточными попаданиями. Удар света поджигает мишень, превращает ее в крохотный плазменный взрыв. Из этого взрыва вычерпывается электрический импульс. Пульсирующие безопасные взрывы становятся источником дешевой электроэнергии. Утоляют энергетический голод планеты.
Лемехов был увлечен волшебными стеклами, игрой светового луча. Преклонялся перед людьми, сохранившими завод среди погромов и разорений. Восхищался директором, в котором, казалось, сияет тихая радуга. Стекловарами, подобно алхимикам кидающими в печи крупицы золота и свинца. Молодым инженером, играющим зеркалами, в которых мечется солнечный зайчик. Лемехов расспрашивал о помехах и трудностях, мешавших работе. Обещал помочь. Хотел быть полезным этому героическому заводу, без которого невозможно оборонное дело, невозможно становление государства. "Русская история, – думал он, – световод, по которому из древности в наши дни льются потоки света. Пробиваются сквозь тьму, пронзают ослепительными вспышками черные тромбы истории. Выполняют божественный завет о неизбежной победе света над тьмой, вечной жизни над смертью. Смерть одолима, не только здесь, на Земле, но и в бесконечной Вселенной, где гибнут звезды и умирают планеты. Смерть одолима, ибо мир сотворен как источник света, и тьма не объемлет его".
– А есть ли такие стекла, что пропускают луч из нашего мира в мир загробный? Лазеры, своими лучами уничтожающие смерть?
– Построим новые цеха и создадим такие стекла, Евгений Константинович, – серьезно ответил директор.
Лемехов увидел огромную стеклянную чашу, похожую на черное озеро. Над поверхностью озера мерцала слабая вспышка, хрупко отражалась в стеклянной толще. Директор подвел Лемехова к чаше. Чаша была громадным зеркалом телескопа, которое привезли на завод из обсерватории в горах Кавказа. С великой предосторожностью его спускали с горы в долину. Грузили на платформу и доставляли в низовья Дона. По Дону, по Волге влекли по воде до Москвы-реки. Осторожно, как драгоценный сосуд, привезли на завод. Установили в цеху, где его шлифуют и полируют, удаляя с поверхности образовавшиеся шероховатости и неровности. Сообщают зеркалу способность видеть зорче, различать во Вселенной незаметные прежде светила.
– Для шлифовки, Евгений Константинович, уже недостаточны прежние мастики и пасты. Шлифуем с помощью ионных пучков. – Директор указал на мерцающую вспышку. – Эти пучки вылизывают поверхность зеркала, снимая неровности величиной с молекулу. А это является воплощением нанотехнологий. Откусываем от стекла по молекуле.
Лемехов смотрел на зеркало, похожее на огромный недвижный глаз, полный таинственных туманов, слабых мерцаний, отраженных звезд и галактик. Из глубины зеркального глаза исходила влекущая сила, бессловесная молвь, неодолимое притяжение. Завороженный, испытывая больное влечение, будто его затягивал незримый водоворот, Лемехов стал приближаться к черной воронке. Заглядывал в глубину, падал в бездну, терял свое имя, память, способность дышать. Мчался в черную бесконечность, из глубины которой тянулись ужасные щупальца. Теряя рассудок, он испытывал жуткую сладость, мучительное наслаждение, желая своей погибели.
Очнулся, отступил от бездны. Чувствовал страшную слабость, словно в душу его заглянула смерть.
– А еще, Евгений Константинович, хочу показать вам цех цветного стекла. – Директор не заметил помрачения Лемехова.
– Нет, спасибо. Пора идти. Буду помогать заводу.
Вечером он отправился в Большой театр слушать оперу "Борис Годунов" с чудесным басом Моториным. Постановка была классическая, сталинская. Не испорчена нововведениями, которые умаляли мощь державной музыки.
Перед спектаклем он заехал за Ольгой и нашел ее у зеркала. Она примеряла вечернее платье с открытыми плечами и голой спиной. Они белоснежно сверкали среди черных шелковых складок.
– Ну, как тебе? Как я буду выглядеть в золоченой ложе?
Лемехов опустил руку в нагрудный карман. Извлек длинный футляр. Раскрыл, и бриллиантовое колье брызнуло лучисто, заиграло у него на ладони.
– Боже, это мне?
Он надел колье на ее высокую дышащую шею. Прильнул губами, слыша, как благоухает ее теплая кожа. Они оба отражались в зеркале, и колье сверкало, как солнечная струйка.
– Люблю тебя, – сказала она.
Большой театр поразил своим пышным имперским величием. Могучими колоннами, черным, летящим в небесах Аполлоном. Зал из царской ложи казался сафьяновым, был полон бархатного мягкого света. Высились золотые ярусы, переливалась великолепная люстра. Занавес с недвижными складками был украшен серебристой геральдикой. Оркестровая яма зияла таинственным провалом. Из нее раздавались обрывки мелодий, какофония скрипок, валторн. Звуки напоминали бесформенный ворох, который вдруг, по мановению волшебной палочки, превратится в могучий вихрь. Театралы занимали места, погружались в малиновые кресла. Малинового цвета становилось все меньше. Лемехов, восседая вместе с Ольгой в золоченой ложе, видел, что на них оглядываются.
– Все думают, что ты президент, а я первая леди, – сказала Ольга. – Неужели в этой ложе сидел Сталин?
– Этот зал с золотыми ярусами напоминает старинный многопалубный фрегат, который отправится в плаванье.
– По волнам русской истории. И ты – капитан.
Она смотрела на него счастливыми глазами. Черное платье открывало ее белое, сверкающее в сумерках тело. Бриллиантовое колье переливалось, отражая свет люстры. Ему хотелось поцеловать ее близкое плечо.
– Люблю тебя, – сказала она.
Люстра стала медленно гаснуть, словно из нее утекала драгоценная влага. Исчезли все звуки и шорохи. Певучая, грозная, подземная музыка медленно наполнила тьму. Словно предвещала восход неведомого светила. Занавес покатился вверх, и возникли тускло-золотые заиндевелые купола, морозная синева небес с розовой зарей.