- Ты что-то дикое сотворила с бровями, - говорит он. Берет ее за плечи и слегка встряхивает. Не сильно. Пожалуй, чуть нетерпеливо. Но дружески, безусловно, дружески. - Послушай, радость моя, ты что - уже накачалась? С утра пораньше? Потому что если это так, то будь здорова. Твои игры меня не интересуют, вдобавок у меня сейчас крайне горячая пора.
Кирстен тотчас снова начинает оправдываться, бормочет что-то туманное - насчет какой-то девушки по имени Бинки, насчет своей соседки по комнате Ханны, насчет "тяжелой" атмосферы в общежитии, потом голос ее замирает, и она лишь смотрит на него в упор этими своими перламутрово-серыми, как у смерти, глазами. Ты знаешь, чего я хочу, как бы говорит она, ты знаешь, что мы сделаем, не отворачивайся от меня, говорит она; молит: Не отворачивайся от него.
- Я приехал сюда не из-за этого послания, - небрежно бросает Оуэн. Очень небрежно. - Я имею в виду эту твою посылку.
- Тот предмет я разорвал на кусочки и выбросил, - говорит он.
Эти твои фокусы, твои шуточки. Они совсем не забавны.
Один из моих соседей - Роб - принес мне почту. Швырнул мне на кровать, хохотнул и сказал: "Это либо от девчонки, которая в тебя втрескалась, либо от какой-то психопатки - потом мне скажешь".
Я только глянул. Разорвал на кусочки и выбросил - спустил в уборную.
А потом сказал Робу: "От какой-то психопатки".
ВКУС СМЕРТИ
Почему я так неотступно об этом думаю? - можешь ты спросить.
Вкус чего-то черного, черно-илистого, вязкого, мерзкого. Где-то в глубине рта. Большая лужа, вкус горький и солоноватый, как у гнилой воды. Отдает металлом.
Вода из водоема, куда сваливают отбросы. Вода, в которой разлагается органическая жизнь - растения, водоросли, крошечные рыбешки, насекомые, червяки, - чтобы могла расцвести жизнь новая, новая форма органической жизни.
Что же, мы должны черпать в этом надежду? утешение?
Нет.
Вкус затхлый, гнилостный и непонятный. Дегтярная слизь. Скапливается где-то в глубине рта. И язык деревенеет от этой отравы. Паника охватывает тело. Тело обмякает от страха. От ужаса при мысли о близкой смерти - более того: что жизнь угаснет. И ты исчезнешь, как вода, вытекающая по трубе. Грязная вода, которая, булькая, вытекает по трубе. Без остатка. Прямиком. Просто так.
А можно ход событий повернуть вспять?
Никогда.
Но почему я так неотступно думаю об этом, хочешь ты узнать - и поскорее. Почему я воображаю, что моя ярость, моя боль, мои планы мщения, моя надежда на справедливость что-то изменят? В конце-то концов, мертвые навечно мертвецы.
Да, я поехала в округ Брин-Даун, штат Виргиния. Точнее, меня повез туда приятель. Да, я настояла на том, чтобы выйти из машины. И пошла по дороге, осмотрела защитный барьер, который недавно залатали (он всего тридцать дюймов высотой - я промерила), затем спустилась по откосу - сандалии мои скользили по траве, так что я чуть не упала. Я осмотрела то место - бесспорно, то самое, где его машина пробила барьер и погрузилась в болото, ушла на пять футов под воду. Тростник и метелки примяты, пни покорежены. Топь, конечно, снова затянуло, густая жирная черная тина заполнила все, однако видно, что там что-то было.
Я вошла в воду, вдыхая солоноватый запах топи, не обращая внимания ни на внезапно поднявшееся зловоние, ни на комаров и мошкару. Под ногами была мягкая тина. Очень мягкая. Я погрузилась в нее дюймов на пять или на шесть. Вода доходила мне почти до колен, и я продолжала погружаться, но страшно не было. Я наклонилась и брызнула водой себе на ноги. Я попробовала ее на вкус - закрыла глаза и попробовала: да, она оказалась именно такой, как я себе и представляла; я все время знала, какая она.
Я набрала было в ладонь тины, чтобы попробовать и ее. Но тут меня затошнило. И я начала хохотать.
Мой приятель - он стоял на дороге - окликнул меня.
А я расхохоталась потому, что была на взводе, и потому, что все казалось не вполне реальным. В тот момент. Да я и не должна была в тот момент относиться ко всему этому серьезно: ведь он умер давно - недели, месяцы тому назад, - и смерть его была свершившимся фактом, и уж тут ничего не поделаешь. Машину подняли из топи, тело извлекли. И точка. Ничего изменить тут я не могла. Точка. Я еще посмеялась, потом перестала смеяться, но горя я не чувствовала.
Брин-Даунская топь. В восемнадцати милях от городка Меклберг, в тридцати пяти милях к северу от Уэйнсборо, милях в двадцати к северо-западу от Шарлоттсвилла. Всего в какой-нибудь сотне миль от Вашингтона.
Вкус смерти именно такой, каким я его себе и представляла. Но он-то почувствовал еще и вкус крови. Своей крови. Почувствовал неожиданно. Свою теплую соленую кровь. Наверняка почувствовал: он же умер не сразу. Он, наверное, и сознание не сразу потерял.
Неведомые деревья. Надо будет выучить их названия. Высокие, тонкие, чуть наклоненные, с облезающей серебристой корой, оплетенные сухожилиями ядовитого плюща. Плющ казался вполне здоровым, а вот деревья, видимо, умирали. Умирали с верхушки. Много почерневших стволов, много пней. Иные деревья выглядели совсем древними - доисторическими. Но я именно так все себе и представляла. Меня корят за то, что я слишком даю волю воображению. Моему "нестандартному" и даже "пугающему" воображению. Пускаю в ход свой коэффициент интеллекта, которым мамочка при случае гордилась.
"Психопатка", - сказала она мне как-то. Но не всерьез - так, обронила в разговоре. Я думаю, она хотела сказать "патологический случай".
Так или иначе, слово это она произнесла без умысла, болтая с друзьями у бассейна, или с дочерью во время поездки в машине, или в магазине при покупке зимней или весенней одежды, или же в разговоре с новым психиатром "для молодежи", поскольку доктор Притчард никуда не годился. Однако я сказала об этом отцу. Я сказала отцу: "Она меня изводит - я что, виновата в чем-то?" Он уловил юмористическую интонацию. Шутку. Видимо, не уловил отчаяния. (Кирстен вечно шутит, у Кирстен такое невероятное чувство юмора, она такая выдумщица, такая смешная…) Тем не менее он поговорил об этом с Изабеллой, и Изабелла явилась ко мне, постучала, потому что дверь была закрыта, и я разрешила ей войти, но лишь едва на нее взглянула, на миг оторвавшись от книги на столе, а она сказала, что сожалеет, право, очень сожалеет, что так вышло, конечно же, она вовсе не хотела оскорбить меня или обидеть, она даже и не помнит, что говорила такое - психопатка, патология, - она хочет извиниться передо мной, хочет заверить меня, что никогда больше ничего подобного не скажет, особенно при других. "Твой отец очень расстроился, - сказала она мне с легкой тенью улыбки, но с ледяной вежливостью и самообладанием профессионала-дипломата, профессионала из внешнеполитической службы, хотя Изабелла Хэллек, конечно же, всего лишь любитель. - Твой отец воспринимает все так серьезно", - сказала она. Мягкий голос ее надломился, красивые, обрамленные светлыми ресницами глаза уставились в одну точку - до того безупречно сыграла, что я, кажется, зааплодировала.
Топь, умирающий лес. Огромный. На многие мили. Большинство деревьев - голые. Я увидела ястреба - собственно, мой приятель его увидел, - но, может, это был и не ястреб, а канюк, стервятник. А там, на болоте, красивая белая птица балансировала на одной ноге. Птица, похожая на журавля, совершенно белая. "Что это за птица?" - спросила я, но приятель не знал, сказал какую-то глупость и продолжал болтать, я не отвечала и не слушала его, потому что время для этого было неподходящее: в тот момент я находилась с отцом и никто не мог встать между нами.
(Позже я скажу приятелю, что "лучше не надо" - не сегодня… у меня вскочил гнойный прыщик и чешется… и во рту тоже… угу… да… так что лучше не надо.)
Изабелла не знает об этой моей поездке, Оуэн тоже не знает; меня поразил густой черный запах гнили - сларный дурманящий запах. Можно походить по тине. Погрузиться в нее, погрузиться глубоко. Что-то, точно живое, засасывало мои ноги… Прохладная мягкая черная тина. Славно.
Я побрызгала водой на руки и на ноги; я набрала ее в ладони и освежила себе лоб. В горле у меня пересохло, и я попыталась напиться, но вода потекла у меня по подбородку. В глубине рта, у основания языка, сухого, одеревеневшего, возник привкус паники: я ведь пыталась напиться, а вода потекла по подбородку. Она была теплая. Она отдавала водорослями, гнилью, смертью. Горло не приняло ее.
Почему я такая болезненно любопытная, спрашиваешь ты.
Почему я такая подозрительная.
Я потянулась и взяла со стола доктора Притчарда нож для разрезания конвертов с нефритовой ручкой - одну из его банальных экзотических безделок, - вытащила нож из футляра и до смерти напугала несчастного идиота. "Почему я такая подозрительная, - сказала я, облизывая губы и глядя на нож, - почему мне все кажется, будто некие люди что-то замышляют против моего отца, будто некая особа часто лжет ему - во всяком случае, не говорит всей правды… почему мне кажется, будто происходит что-то, о чем мы не знаем - я имею в виду, мой отец и я… и мой брат… почему я такая подозрительная, почему я такая болезненно любопытная…"
Доктор Притчард не рискнул отобрать у меня нож. Я потом немало забавлялась, вспоминая об этом.
Почему я такая болезненно любопытная, спрашиваешь ты.
В конце концов все отцы умирают. Со временем. Это в порядке вещей.
Все отцы умирают.
Одиннадцатое июня 1979 года. Безусловная дата его смерти.
Почему он умер - вроде бы ясно: он оставил после себя столько писем, столько наспех нацарапанных заметок, утверждая, что виноват, - он виноват, и никто другой. Да, он брал взятки. Небольшими суммами, по частям. Да, он использовал свое положение, чтобы оттянуть передачу дела в суд, уничтожил стенограммы, пленки, документы, памятные записки, протоколы… Он, можно сказать, признался "во всем". Включая и то, что женился по ошибке. И то, что по ошибке наплодил детей.
"Моя цель - все прояснить, - писал он, - моя цель - положить конец слухам и домыслам и… Преднамеренно и предумышленно я нарушил святость… вверенных мне обязанностей… данную мною клятву… доверие моих коллег… веру в мою…"
Неразборчивые каракули. Не поддающиеся прочтению слова. Полиция, естественно, стала в тупик, так как даже коллеги отца по Комиссии (к примеру. Ник Мартене) не могли разобрать некоторые слова; даже его секретарша, проработавшая с ним восемнадцать лет; даже его жена Изабелла. Даже его дети.
Набегающие друг на друга, спотыкающиеся слова, пьяный, сумасшедший лепет. На протяжении исповеди он не раз обрывал фразу и просто писал: "Я виновен".
Если, конечно, он сам это писал. Или писал по принуждению, прежде чем его повезли на смерть.
"Но как же мы узнаем? - спрашивает перепуганный Оуэн. - Если и полиция… И ФБР… И…"
"Мы знаем, - отвечаю я шепотом, пригнувшись к его уху, - мы оба знаем, не притворяйся, не лги мне - только не мне: мы оба знаем. И мы знаем, что надо делать".
Брин-Даун - не то место, которое мы бы выбрали для тебя, отец. Такая топь. Такая трясина. Грязная вода в легких, алкоголь в крови - мы бы выбрали для тебя, отец, что - нибудь получше, мы тебя так любили, мы тебя не забудем.
Я послала записку Оуэну. К сожалению, у меня ушло много времени на то, чтобы ее составить. Возможно, я была не в себе. У меня были дикие, безумные ночи. Нескончаемо длинные дни. "Ты знаешь, что надо делать", - сказала я ему.
Я обрызгала водой свои руки и ноги, принимая крещение. Поцелуй в губы - губы трупа, пахнувшие тальком, - это не вполне то, я предпочла тинистую воду, я и без того была на взводе, а тут, заглатывая водоросли, эту гниль и смерть, и вовсе дошла до точки.
Закричали, оповещая друг друга, болотные птицы. Должно быть, я их потревожила. К ним присоединились лягушки. И насекомые. Вокруг моей головы и плеч колыхалась туча комаров. Накинулись и стали кусать. Жадно, ненасытно, но разве можно их винить - такова природа. В ушах от комаров и мошкары стоял звон.
Но ты ведь все это знаешь, отец.
Ты знаешь - ты первый через это прошел. Ты дышал этим кишащим живностью воздухом. Вдыхал его. Кишащий, живородящий воздух - мне нравится это слово, "живородящий", я впервые употребила его в девятом классе, ты так гордился мной, ты так меня любил, под конец я тебя разочаровала, но ты любил меня - только ты один, только ты.
Можно ли повернуть ход событий вспять? Увидим.
ПРИЧУДЫ
Трус, беззвучно произносит Кирстен. Лжец.
Оуэн говорит о том о сем, непринужденно размахивая руками, шагая по лесу, точно его нимало не волнует, что его новые дорогие туфли начинают промокать. За последние несколько лет, с тех пор как он одним из первых окончил Эксетер и в колледже ему предложили вступить в самый престижный клуб гурманов, Оуэн стал на редкость светским молодым человеком, а это значит, он научился говорить - и говорить долго. Человек он, бесспорно, добродушный, хотя его добродушие порой окрашено иронией, как, например, сейчас.
Между прочим, он считает весьма глупым то, что они с Кирстен направились сейчас за город, к реке, вместо того чтобы благоразумно пообедать в "занятной" старой гостинице Молли Питчер, куда приезжие обычно водят на ленч девочек из Академической школы. Он считает глупым шагать вдоль реки под предательски ярким солнцем безоблачного мартовского дня. И это странное поведение Кирстен - тоже глупо. Будто так можно на него воздействовать. Будто этим можно его запугать.
Ничего, как-нибудь он ее вытерпит. Два-три часа - и он будет свободен.
По мере приближения к реке дыхание паром начинает вырываться у них изо рта - это душа высвобождается из тела легким облачком тумана. Оуэну неприятен холод. Ему неприятно, что приходится так много молоть языком, и притом оживленно. (Новости об общих друзьях и знакомых. Трепотня про колледж - какие у него лекции, какие преподаватели, какие экзамены, какие контрольные работы, на каком семинаре его отметили, какую выпускную работу он должен написать, как чудесно заполнена его жизнь, как она вопиюще обыденна. Почему это не вызывает никакой реакции у Кирстен? Неужели ей нечего сказать? Он переключается на другие темы, пожалуй, более опасные, и спокойно, без нажима рассказывает про Ника Мартенса и вставшую перед Комиссией проблему: Нику пригрозили расправой явно в связи с тем, что его Комиссия предприняла расследование злоупотреблений в использовании пенсионного фонда одного крупного профсоюза; новость - а быть может, всего лишь слух - о том, что Энтони Ди Пьеро собирается жениться на молоденькой жене председателя совета директоров Национального банка и Страхового общества Средней Атлантики - естественно, после того, как она получит развод.)
Он упоминает - вполне осознанно, так как настало время об этом сказать, - что все в колледже так отзывчивы… так ему сочувствуют… держатся так дружелюбно, и участливо, и корректно, и ненавязчиво… не нарушают его уединения, уважая его горе, однако и не отдаляются. К примеру, они с Робом как-то вечером пошли выпить и разговорились откровенно - Оуэн о своем отце и о том, как он любил отца, а Роб - о своем и о том, как он его любил, но часто и ненавидел…
- Все люди такие добрые, - говорит Оуэн, поглядывая на Кирстен, - если их не отталкивать, они проявляют такую широту души, хотя, я думаю, они наверняка сплетничают за моей спиной, и, будь я первокурсником, мне сейчас, возможно, и не предложили бы вступить в подобный клуб, не знаю, право: люди ведь всего лишь человеки, а дело получило очень неприятную огласку, но ничего не попишешь - придется нам, видно, жить с этим еще несколько лет, верно? И не сломаться и не свалять дурака - как-никак мы ведь теперь на виду.
Кирстен смотрит себе под ноги, на грязную, всю в щепках дорожку, будто и не слышит. Будто она одна. Думает свое.
Она не смотрит на него и, конечно же, ничего не говорит, но Оуэну внезапно становится не по себе - он чувствует ее презрение. Ах ты трус, думает она. Мерзавец, болтун, дешевка.
Брат и сестра, сестра и брат. Разница между ними почти четыре года. Один - шести футов двух дюймов роста и весит 200 фунтов, другая - пяти футов семи дюймов роста и весит 105 фунтов, а может, и меньше: бедная худосочная дурочка совсем отощала, Оуэн это видит, - и, однако же, их, пожалуй, можно считать близнецами. В известном смысле слова.
Дети недавно умершего, опозорившегося Мориса Дж. Хэллека. Преступника, самоубийцы. Главы Федеральной комиссии по делам министерства юстиции с 1971 года по февраль 1979 года, когда ему предложили выйти в отставку по собственному желанию. Ведь это, в конце-то концов, один из самых "дискретных" постов в федеральном правительстве и не вполне подходит для серьезно запутавшегося, выведенного из душевного равновесия человека.
Когда точно мамочка потребовала, чтобы он съехал, Оуэн не может припомнить. Они с Кирстен, естественно, были в тот момент в своих учебных заведениях. Они ведь почти никогда не жили дома - то в школе, то в летнем лагере. Они, как и родители, вели здоровую, деятельную жизнь.
Вашингтонские дети, в конце-то концов. "Скалолазы" - впрочем, слово это не вполне подходит: ведь у Хэллеков есть деньги. Много денег.
(Но строго говоря, он все-таки преступник или нет? - хочется Оуэну спросить сестру. Я имею в виду: ведь он ни разу не был осужден, ни разу не был обвинен, ни разу не представал перед судом и не был признан виновным. Люди говорят - "преступник", а почему с такой же легкостью не сказать - "жертва"?)
Сестра и брат, брат и сестра. Ненавидящие друг друга. Любящие. Ссорящиеся. Как близнецы. Она - со своими причудами и своеобразным чувством юмора; он - галантно-вежливый, легко смущающийся, надежный, и умный, и честолюбивый, и осмотрительный - самый лучший (как он опасается) из второсортных. Она - тоненькая и нервная, как уж, и скорее всего ненормальная. Он - крепкотелый, популярный, общительный, нацелившийся в Гарвард изучать право, а затем, став юристом, сделать карьеру в Вашингтоне, человек с крепкой головой, уравновешенный, здравомыслящий. Более чем здравомыслящий. Собственно, за исключением ранних утренних часов, когда он вдруг просыпается и мозг его начинает усиленно работать и перед его мысленным взором снова… и снова… и снова… предстает застывшее тело отца на алюминиевом столе в том сумеречном холодильнике, за кабинетом следователя в округе Брин-Даун, штат Виргиния, - за исключением этих минут он просто не знает, когда бы еще он мыслил не здраво. Мозг его подобен голой лампочке, ярко горящей в крошечной комнате с побеленными стенами. Ни теней, ни нюансов. И негде спрятаться.
И вот он говорит, говорит - кричит, перекрывая ветер. Время от времени сам начинает смеяться собственным словам. Кирстен тогда лишь бросает на него взгляд, сузив глаза. Я же знаю тебя, думает она. Доподлинно знаю, какой ты.