Таких, у которых слабый позвоночник вскоре начинает трещать от непереносимого груза. Ее напарник был именно таким. Кроме всего прочего он придумал для нее своего рода защитный шлем из кожи, который плотно прилегал к голове и крепился с помощью ремней. Лично изготовил по меркам, которые ему помог снять в Штирии один неразговорчивый кожевник. У философа была явная склонность к ремесленным работам, его почитатели, разглядывая сделанные им вещи, могут в этом убедиться. Старая женщина упорно хранит все, что у нее после него осталось, - а остались книги и слухи. Она была для него креслом-качалкой. Вечная чувственная женщина, как утверждают знатоки, никогда не находившие удовлетворения. Неутоленный вызов, обращенный к мыслителю-головастику, мастеру подлости и перкуссии. Для любителей печатного слова - ложь: ей наносил визиты известный философ! До этого он долго жил в Америке. Ее стихи давно уже не удостаиваются защиты со стороны реальности, да что там - они даже защиты редакторов, работающих в области культуры, не удостаиваются, тех, кто обязан лично защищать права личности, так, во всяком случае, начертано на профессиональном знамени их зависти. Им уже надоело иметь со всем этим дело. Какая же защита остается? Анонимность. Этим редакторам, которые совсем как люди, из принципиальных соображений приходится вылетать на передний план, раскачиваясь на лианах своего оглушительного оглупления. Задача литературного критика, в ее наиболее гармоничном варианте, состоит в том, чтобы спрятать под своим защитным зонтиком тех, кто может дышать самостоятельно, потому что сам бесстыдно красуется перед публикой (чтобы критику нескучно было одному стоять в сухости). Искусство (абсолютно непотопляемое, что приводило в ярость уже многих глумящихся над ним) уж само как-нибудь себя защитит. Такие зонтики есть в любом универмаге. Но что произойдет, с опаской думает старая женщина, если мои произведения не смогут добраться до равнодушной публики, которая столь же тяжела на подъем, как неповоротливая бедренная кость, если они не смогут предстать пред линзами ее глаз, чтобы люди получили возможность разглядеть их и восхититься ими? Разинув рот, она организует публичные чтения своих стишков (исключительно частным образом, в узких рамках домашних спертых запахов). Искусство - штука стойкая, оно способно столетиями пережидать в собачьей конуре, если его ничем не ограничивать. Можно было бы привыкнуть к его непосредственному присутствию. Ох уж этот найденыш по имени культура, никому-то он не нужен, каждый думает, что его нужно послать подальше (у него таких еще много народится!); отовсюду, из каждой семьи его гонят прочь, и пешком бредет он по дикому лесу, прокладывая собственный путь. Старая женщина хочет увидеть свое имя напечатанным. В последнее время ей захотелось еще кое-чего: маленького укрытия для тела, чтобы как следует отдохнуть после затянувшейся жизни. Домик для пенсионерки. Ей кажется, что именно такое пристанище для нее и есть лесоруб, который и немецкого-то толком не знает, языка, который всякое стихотворение добровольно выберет для себя. Ох уж этот культурный язык! Эта культура! Старая добрая немецкая культура! Да пошла она! Чуть было не опоздав, в последний момент жизни, родилось у женщины это желание, и она кладет руку на грудь, демонстрируя свою любовь к истине. Ее любовь - то единственно подлинное, что у нее есть (таким должно быть искусство). До того искусство и наука, эти вечные сотрапезники образованного человека, явившись ей в своих узких границах, разочаровали ее, а именно в лице своего самого выдающегося представителя. Все оказались защищены железными латами, кроме нее. Теперь она надеется найти поддержку у этой вечно жестокой природы и у ее представителя в образе лешего. И его она назад отдавать не собирается. Она получит доступ в это маленькое служебное помещение, это она обещает своей верной публике, которая читала бы ее стихи, если бы могла. Она сможет пропеть стихи и на эту щекотливую тему: дайте только срок! Когда-то она открыла знаменитому философу доступ в самое себя, и теперь ее читателям будет лестно, что им позволят в рамках визита лично посетить этот кабинет. У лесоруба есть только она, больше никого. А каждому здоровому молодому мужчине в качестве необходимого минимума нужно только одно: даму, чтобы ею обладать. Обладание порабощает другого. Лесоруб ничего хорошего в жизни не видел и ничего лучшего, разумеется, не получит. Она стара. Зато он молод. В результате все опять выровняется. Он должен оставить свой лесной покой и стать ее жертвой. Когда-нибудь каждая жертва хочет стать преступником. Он - безработный, у него полно свободного времени и днем, и ночью. Ей же всегда остается ее любимая, позаимствованная у смерти свобода отправить его на все четыре стороны. На зеленом футбольном поле любви выиграть может только кто-то один. Мяч, он круглый. Под лежачий камень вода не течет. Ценно усердие того, кто у любви в учениках, потому что прочие хотят поскорее рвануть прочь, их одолевает карьерное рвение. В искусстве точно так же: каждый раз косить надо заново. Тогда хоть видно, по чему нога ступает. Неравные меряются между собой как одержимые. Она, эта женщина, пишет стихи, в которых описывает чудовищные истязания, обрушившиеся на нее. Дуновение воздуха, словно от орды машин, проносится над головой, словно грубая сила уничтожила священную рощу. Этот слиток искусства, этот комок перьев, слишком тяжел для нее. Слишком много величия в ее стихах, такое впечатление, будто все точно так и происходило, тем самым она возвеличивает себя саму. Какая частица времени убежала от нее в неверном направлении, что она так упорно избегает простоты в своих стихах? И вообще в искусстве? Дело, мне кажется, вот в чем: события жизни слишком просты. Искусство предназначено для того, чтобы искусственно повышать и высмеивать тяжесть жизни. Впрочем, и без искусства нам иногда приходится достаточно тяжело, верно? Это - уксус в залитой кровью нише, в которой лишь статуи, и всё. Место, где царит искусство. Место, где стоит торт искусства. Для тех, кто живет правильно, так, что при этом что-то продолжается, для них все это никакое не искусство. Те, кто вообще не живет. Для них каждая строка может стать неотвратимой искрой. Кюб: конец света в миниатюре. Старая женщина создает смутные описания, в которые каждый может вдумываться, не вставая с кресла. Что ей еще терять в ее-то возрасте, задает она себе риторический вопрос и пересчитывает мелочь. Так или иначе, она не пишет правды о том, что случилось в Кюбе. Иначе она не могла бы и дальше выдерживать натиск мира и его юных дармоедов, приезжающих к ней. Она даже и сама не посмела бы тогда рта раскрыть. То, что происходило позже, в Кембридже, было ведь просто отзвуком смолкшего марша. Другие пожинают теперь плоды всего этого. В стихах этот тяжелый сгусток бесстыдного хохота можно еще как-то ухватить за волосы. Редакторы, о которых уже шла речь, сидя в своих каморках, надевают плотные перчатки, когда от этой женщины приходят рукописи со стихами, причем всегда заказным письмом, чтобы после столь долгого жизненного пути ничего не потерялось. Если она не проследит, эти редакторы сбиваются в кучки и превращают ее рукописи в документы для суда; среди них хватает критиков и завистников, которые принимают такое звучание за истинное пение самой природы, прорвавшееся наконец из невзрачной глотки этой женщины, как предсмертная лебединая песнь. Они сбиваются в эскадроны смертников, эти неуклюжие проныры от искусства в костюмах или дерзко рисунчатых пуловерах. Они идут к юрисконсульту по делам печати и в неясных выражениях формулируют свое обвинение. Относительно почты можно отметить также, что ни одно из этих стихотворений не пошло бы никаким иным путем, кроме предназначенного, хотя было известно, что они повсюду в равной степени нежеланны. Эта женщина, идя таким путем, хотела доказать редакторам, гениям и поколениям: вот так и в таком ракурсе все происходит в природе (которая пространна и любит пространство), пока все вы набираете в легкие воздуха, чтобы трахнуться. Редакторам, то есть нашим духовным тракторам, гораздо больше нравится учитывать права персонала (философов в охотничьих сапогах, еще каких-нибудь леших, хуже во всем разбирающихся, чем она сама, то есть тех, кто грубейшим образом обезображивает землю!), они ведь и сами-то не более чем обслуживающий персонал при спасителях особого сорта, которые являются собственниками газеты. Скажем, при Союзе промышленников. Они защищают мертвых, а также тех, кто проявляет пока еще слабые признаки жизни, с присущим им своеобразным рвением, не находя для этого цели более достойной, как бы внимательно они ни всматривались в полевой бинокль. Они вовсю критикуют людей: ох уж эти тупицы. Впоследствии философа тоже не должны задеть никакие ошметки, оставшиеся от женщины с ее узким горизонтом, критика и родственные ей разновидности домашних животных бдительно следят за этим. Философ - это высокий, белый, важный образец человека (сын муз?), находящийся во власти языка и народной стихии (за что власти его после войны никогда бы в тюрьму не посадили), таким он предстает перед нами на страницах биографии, изданной в известное бессовестное время. Да. Так что он теснейшим образом связан с мышлением и с подчинением и им обязан. Такой человек способен мыслить как Бог, который не испытывает в этом необходимости. Среди множества лиц, которые мелькали тогда перед его еще светлым взором, были мужчины, белые, как снега вершин, и в мундирах. Гробоносцы. До сих пор существует вокруг них густо завуалированная тайна, где-то в Южной Америке, а может быть, и гораздо ближе, в районе озера Топлиц. Там, в глубинах, они и таятся. Все хотят узнать подробности, все интересуются этим как своим хобби. В последующих легальных формах существования (до белизны выцвели черепа, насаженные на забор, ни тени личности не просачивается сквозь ощерившиеся челюсти, личности испарились) клич "Хайль Гитлер!", некогда черным по белому вписанный в университетский распорядок, полностью игнорируется.
Он покоится в родной земле, в уютных уголках народного большинства. Там и фильмы соответствующие крутят. К примеру, этот проклятый "Крамбамбули". Кому только в голову пришло так думать и на такое решиться? Невероятно, что такое могло быть. Даже заграница стала вновь официально приглашать к себе философа - с некоторыми предосторожностями и преодолевая несогласие кое-каких невежд. Докладик там какой прочитать. Или кое-что из своих сочинений. И чтобы ничего от них не утаивал. За долю секунды рвение преследователей разом гаснет (вскоре их самих будут преследовать как нарушителей Конституции), превращаясь в жалобу вечного политического прихлебалы, который в области культуры вообще не имеет доступа на немецкие подмостки. Да, теперь другие на гребне волны - хотя уже и не у штурвала. Все прощено и забыто, причем теми людьми, которые сами нуждаются в прощении. Теми, которых больше нет. Ассистенты уже давно лелеют надежду, что бывшая любовница, эта оторва, скоро умрет и поток стихов, а также их попытки доказать преимущества своей осведомленности, с которыми она неустанно борется, наконец-то можно будет завалить камнями, прикрыв эту нескончаемую морену мрачных автобиографических сведений, которые какой-нибудь редактор в один прекрасный день совершенно случайно все же примет за правду (и начнет за эту правду бороться). Даже искусство не обладает столь безумной храбростью, чтобы начать говорить правду, если другие в политике, которая ежедневно готовит нам кургузую, кастрированную постель, не доверят правде даже самого ничтожного ломтика времени. Ни одной секунды жизни. Все забыто, аминь. Однажды - нет, вы только послушайте, - однажды действительно был получен некий донос. О том, что поэзию изуродовали с помощью правды. А вообще ценители искусства должны уметь отыскивать в плохих стихах какие-нибудь более серьезные недостатки - прорехи в рифмах и средствах выражения - и доказывать, почему данные стихи ни в коем случае не могут быть напечатаны. Если стихам предстоит храниться за запечатанными устами и плотно сжатыми коленками, то это только в интересах старой женщины. Многие люди в испуге зажмуриваются перед правдивым, с объективной точки зрения, содержанием такого стихотворения! А соответствующая газета вежливо требует отправить эти стихи подыхать куда-нибудь подальше, прочь с дороги! Освободить проезд, уступить место трудящимся! Этого потребовала одна газета, читатели которой - образованные слои общества, которые, как с ними ни борись, разрастаются всё вновь и вновь подобно плесени, питаясь дрожжами в виде тех людей, которые сами считают себя необразованными и неполноценными. Неважно. И от тех и от других правду лучше утаивать. От одних потому, что они в нее не поверят, от других - чтобы не дай бог не поверили. Старая женщина - настоящая беда для критиков и для тех, кто навеки остался здесь. Кто не знает ничего другого. А также для всех, кто остался после философа, его учеников. Как только в пустом воздухе возникает некая форма, стихотворение немедленно прочитывают, ища в нем содержание. Философ любил ходить в сапогах для верховой езды и в спортивной одежде. Самым разным людям он говорил ты. Прихоти такого человека обычно переносят не без удовольствия. Загадочные недра земли. Они вынесли его тоже. И могут еще кое-что вынести на поверхность. Он возносится над всеми слоями скромников в небесную высь. Он (в качестве любительского увлечения) сконцентрировал всю свою философскую мощь в один сгусток энергии ради бывшей великой Германии, вплоть до попутного исполнения тирольских йодлеров, пения народных песен и выращивания немецких овчарок. Предпочитал обитать среди природы, в домах с видом на горы! Ей, женщине, он уготовил ад. Он мертв он мертв. Свидетели теперь тоже исчезли. Смолкли, как пресловутый отзвучавший еврейский мир, именно так его с нежностью и предупредительностью называют, воспевая в честь юбилея в телепередачах. Причем как раз те, кто позаботился о том, чтобы он отзвучал! Ладно, пусть так. Такова правда, она ведь не любит говорить о себе. Язык философа обладал определенной притягательной силой, это значит, что он вдохновлял пехоту народного студенчества рейха. А после этого они пинали евреев сапогом в морду. Перед лекциями топот тяжелых сапог внизу. Слова сами собой вылетали из окровавленных ноздрей. И тем не менее, пожалуйста, учтите: вы не имеете права распространять о покойном неподкорректированные неправды, даже в том случае, если этого человека не оправдал суд. Ведь когда-то в мае все уже было, и теперь все так и осталось. Дольше всего философ прожил в доме, предоставленном в его распоряжение благодарным городом и выбранном по его вкусу на природе. Там жила с ним и его жена, та, у которой волосы узлом собраны на затылке (красивые длинные волосы, мы их так любим), в том месте, куда обычно стреляют. Эти люди и иже с ними предпочитают (всему) нахальную природу, даже если сами они давно уже чужды всякому человеческому естеству. Их всех надлежит изгнать прочь! Но ведь никто этого не делает. Они - метастазы природы, способные основательно подпортить всем остальным этот замечательный продукт, облив его желчью. Они - нацисты из нацистов, это вообще не люди. Возразите мне что-нибудь, если осмелитесь! Уже нет возможности выйти на улицу, даже тьма не стоит у вас на страже, когда они стекаются за столы в свой привычный круг, топоча по Каринтии, Зальцбургу или даже по Верхней Австрии, оскальзываясь на свежевыпавшем снегу. Когда они начинают играть в кегли человеческими головами. Эта старая женщина когда-то тоже ползала на брюхе перед таким вот фюрером верноподданных (и его бригадой), и этот фюрер мог бы сегодня стоять на одной ступеньке кое с кем из австрийских парламентариев (наших обершарфюреров). Итак, час настал: поэтесса хочет рассказать обо всем, и даже постаралась облечь свой рассказ в рифмованную форму. Трудно поверить, сколько людей одновременно видят в искусстве, в этом изнеженном существе из лебяжьего пуха, в этой госпоже Метелице, которая самое большее разок проводит слабой рукой по своему предмету, ожесточенного соперника правды. Редакторов охватывает непристойное веселье, потому что они не ошиблись: эта женщина покажет им кой-чего в лицах. Короче: философ в те годы, благодаря своей широкой известности в стране, путем побоев во имя любви на благо нации смог вырвать эту женщину у толпы, жаждущей добычи. Уже тогда он был далеко не молод. Так или иначе, он дожидался того момента, когда умрет его жена. Относительно формальностей такого рода эти камер-егеря строго придерживаются закона. Когда философ мог безо всякого труда, силой одной только мысли, перелететь через топкую низменность за много километров вдаль и вширь, включая Вену, город на Дунае. Но - решено: раз в год обязательно наведаться в Байройт, к единомышленникам! Послушать музыку Вагнера, вживую, это гораздо лучше, чем ее копия по радио, хотя она не всякому доступна (да и не всякому хочется к ней подступаться). Вагнер принадлежит нам, и на том стоим мы до сих пор. Воспарим же до спасения чести: эта старая женщина познакомилась с ним позже, уже после войны, и он был тогда одним из тех известных людей, у которых уши горели от несправедливых поношений послевоенного времени, одним из тех, в чью сторону несправедливо плевали. Толпа несправедлива, когда не пытается понять того, что находится на метр за линией ее горизонта. Но все быстро меняется. Вскоре он уже снова превратился в памятник с рельефными каменными чертами, высеченными в скале, и мимо него не пролегали пути возвышенной духовности. А скульпторами были мы все! И можем гордиться этим! Они же подделывали публикации, выдавая их за статьи якобы из тех лет, из прошлого, которое мы все хотим забыть, потому что оно окончательно ушло и образцово преодолено, и распространяли ложь ложь ложь! Все это можно было доказать, и поэтому ни у кого не возникало необходимости доказывать. Клеветникам должно быть стыдно, это им объяснили на пальцах, и некоторые даже в тюрьму попали за свои листовки. Теперь с этим покончено навсегда. Госпожа Айххольцер всегда была далека от политики и даже сегодня продолжает этим гордиться. Политика - это, во-первых, дело личное, и потом - она лжива, громко заявляет она. Редакторы все равно злятся - по причинам ничтожным, но для них непреложным. Причем именно на нее - на человека, который ничем никому не может навредить и давно считается нечистой рифмой. Как раньше философ, так теперь важные лица должны постараться понравиться элите, там, где она проживает, в горах Рюбецаля (там живут те, кто платить может много), там - их охраняемая лесная делянка, а место это сегодня, как и всегда - Германия превыше всего: ФРГ. Богатая местность, даже в долг другим дают, вот так крепко они там стоят на ногах. Подобным образом философ говорил о евреях своим студентам, среди которых вскоре все евреи исчезли, и призывал всех их к пешим путешествиям и обдумыванию жизни (чтобы мышление перепрыгивало от проблем пола к предмету, а потом обратно), чтобы трудовые усилия гармонично разделялись между верхом и низом. Ноги шагают, а голова соображает, кого измордовать. После каждой лекции кровь ударяет в голову, сначала потасовка, потом окровавленные лица евреев. Пока они не перестанут ходить в университет. Сегодня ходьба снова вошла в моду. Каких только чудес не увидишь во время прогулки! Природа! Наша природа! Между тем наш философ: судим и спасен. Он стал неотъемлемой частью философской империи, как это и бывает в университете, то есть в своей очищенной каменной форме. Поэтическое искусство тоже вряд ли сможет без него обойтись, говорит госпожа Айххольцер, которая пишет о нем стихи. Ей не следовало бы набрасываться на этого мертвого гения, часто объясняют ей редакторы, иначе однажды кто-нибудь основательно набросится на нее в какой-нибудь статье. Они не способны даже на такое мыслительное усилие: разграничить явления, особое от общего! Они слишком заняты, чтобы отсортировать пошлое, обычное. Мысль о том, что у них есть что-то общее с обычным, только вызывает у этих конфирмантов тошноту.