Грациус соблазнил меня рыбалкой. Он ходил и на вечерние, и на утренние зорьки, но без успеха. Это меня удивляло: за что бы ни брался Грациус, у него неизменно все получалось, и если в чистой, полноводной Угре был хоть один ершик, он должен был достаться Грациусу. "Раз в положенное время нет клева, значит, берет в бесклевье", - мудро решил Грациус, и мы отправились на машине знакомой дорогой, через комарино-слепнево-оводовый лес к тому месту, где однажды купались. В лесном коридоре крылатая нечисть так облепила лобовое стекло, что дорога пропала. И сколь ни сноровисто вел машину Грациус, нас так тряхнуло, что я едва не прошиб головой крышу. Водитель не пострадал. "А говорят, что у "Волги" тонкая жесть! - заметил Грациус. - Это же броня. Но и черепушка у вас тоже крепкая", - добавил он одобрительно, и мы вырвались из лесного сумрака в свет поляны.
Было настоящим удовольствием смотреть, как Грациус налаживает удильную снасть и надувает лодку, меня, "безрукого", он ни к чему не подпускал. У Грациуса необыкновенно умелые руки. Своими бледными, веснушчатыми тонкими пальцами он творит поистине чудеса; может отремонтировать любую технику, склеить расколовшуюся на сто осколков фарфоровую чашку, так что не увидишь "швов", мастерски реставрирует иконы, картины, старинную мебель, неподражаем в карточных фокусах, требующих ловкости рук, - предметы исчезают, стоит ему проделать молниеносные пассы, равно и возникают из воздуха. Дико думать такое о кристально честном Грациусе, но мне кажется, что в нем погиб гениальный карточный шулер.
Никакая ловкость не поможет, если нет рыбы. Мы пробовали ловить под берегом, в редкой тресте, на стрежне, на глубине, отыскав омут, внахлест - верхопоплавок, - хоть бы раз клюнуло. Ловили на дождевого червя, на мух, на стрекоз, на пшенную кашу и хлеб, запасенные предусмотрительным Грациусом, на мормышку - тщетно. И все же один ершик оказался в Угре, его поймал Грациус.
- Господи! - воскликнул Грациус, возвращая ерша родной стихии. - Моби Дик!.. Белый кит!..
Я проследил за его взглядом. Между нависшими над водой ветвями плакучих ив, в слепящей ряби, то вздымаясь над водой, то погружаясь в нее, двигалось в нашу сторону огромное и прекрасное существо - белый кашалот - осуществленная в речном среднерусском варианте фантазия Мелвилла. Отфыркиваясь, вздымая фонтаны брызг, колыша воды от берега до берега, белое чудо приблизилось, выметнулось из-за деревьев и обернулось нашей милой хозяйкой Верой Нестеровной, плывущей баттерфляем. А за ней, отставая, захлебываясь, поспешал против течения из последних сил самолюбивый китенок по кличке Миша. Это было в духе Веры Нестеровны: она не терпела бессмысленного молодечества, но допускала любое испытание характера, жестокую проверку воли. Он захотел плыть с ней - пусть плывет, пусть мучается, потонуть не потонет - она рядом, а если слабак, хвастун, трус, пусть вылезает на берег и томится своей неполноценностью. Но Миша был гордый мальчик, он плыл почти в забытьи, барахтался, закрывал глаза, ложился на спину и снова плыл; и доплыл на остатках дыхания и следом за матерью вышел из воды, дрожащий, синюшный, но не сдавшийся. Все же он не сразу подошел к нам, а вначале отдышался и повытряс дрожь из тела под бережком.
- Так будем есть уху? - спросила Вера Нестеровна - расточительная природа отвалила этой славной женщине столько свежей плоти, что хватило бы на всех наяд окского бассейна.
- Из нотатении, - сказал Грациус, складывая удочки.
- Из бельдюги и проститомы, - подхватила Вера Нестеровна. - Почему нынешние рыбы - словно из публичного дома?
- Добродетельные все перевелись, - объяснил Грациус. - Вот и взялись за распутных тварей.
С независимым видом, весь пупырчатый, подошел Миша. Он редко смеялся и даже улыбался, этот мальчик, казалось - у него не хватает для улыбки кожи на лице, а сейчас, чуть приоткрыв рот, он издавал курлыкающие звуки и сгибался в поясе, словно живот болел, - он хохотал.
- Ты перекупался, мальчик? - встревожилась Вера Нестеровна. - Тебе плохо?
- Бур-ла-ки! - через силу проговорил Миша. Проследив за его взглядом, мы обнаружили странное шествие. К реке спускались гуськом связанные веревкой дети. Впереди шла Маша, а за ней еще четверо - мал мала меньше. Цепочку замыкало совсем жалкое существо в короткой распашонке: голые непрочные ноги то и дело заплетались, существо падало, волочилось по земле, кое-как вставало на четвереньки, потом и на две опоры, чтобы тут же снова упасть. При этом оно не плакало и не жаловалось.
- Бедный пацаненок! - пожалела Вера Нестеровна.
- Это не пацан, - поправил Миша. - Это баба.
Непреклонный вож слабосильной ватаги свернул в нашу сторону, все покорно повиновались, только замыкающая "баба" опять шлепнулась и проехалась на заду по откосу берега. В двух шагах от нас шествие стало, слегка качнувшись назад, - малышка уцепилась руками за можжевеловый куст и сработала, как слишком резкий тормоз.
- Бурлаки должны петь, - сказал Миша. - Почему вы не поете?
Маша преданно и смущенно поглядела на жестокого красавца, она не знала, что такое бурлаки, и не поняла его слов.
- Так!.. - опасным голосом произнесла Вера Нестеровна. - Что все это значит?
- Мама уехала на Полотняный Завод, - сказала Маша. - А нас связала веревочкой, чтобы не потерялись.
- А вы взяли и ушли!
- Ну и что? Мы все тут, никто не потерялся.
- Ох и вольет тебе мать!
Маша покрутила головой, она разговаривала с Верой Нестеровной, но глаза ее, ставшие цветом в слоновую кость, были прикованы к Мише.
- Ничего не вольет.
- Вот те раз! Опять ты в бегах, да еще малышку потащила.
- А что делать, раз мы связанные?
- Дома сидеть… Мать зачем на Полотняный поехала? - Культуролюбивую душу Веры Нестеровны обеспокоила внезапная вылазка художницы в гнездо Гончаровых, вдруг там открылся музей или хотя бы экспозиция, связанная с полотнянозаводскими днями Пушкина.
- За консервами и вином, - сказала девочка. - У нас сегодня поминки.
- Какие еще поминки?
- По нашему папе. Его уже три года нету. Вас тоже позовут. Мама сама зайдет или меня пришлет с любезной запиской… Почему у тебя наколки нет? - спросила она Мишу.
- А на фига? - процедил тот сквозь зубы.
- Красиво! У моряков всегда наколки.
- Какой я моряк, дура?
- Ты разве не хочешь стать моряком?
Я думал, она дурачится, нет, она грезила.
- А на фига? - спросил Миша.
- Хотелось бы больше лексического разнообразия, - заметила мать. - Ты что - говорить разучился?
- А чего она лезет? - с ненавистью сказал Миша.
- Хватит! Надоел. Давайте я вас развяжу.
- Не развяжете, - сказала Маша, и глаза ее стали, как незабудки от голубого купальника Веры Нестеровны. - Это морской узел. Мама от папы научилась.
- Я, конечно, могу развязать, - тихо сказал Грациус. - Но стоит ли? Так они хоть не потеряются.
- Ну ладно, артель, топайте домой, - решила Вера Нестеровна. - Мы поплыли за вещами. Выдержишь? - спросила сына.
Не удостоив ее ответом, Миша пошел к реке.
Мать с сыном быстро скрылись из виду - сейчас им было по течению. Бурлацкая ватага развернулась и побрела, солнцем палимая, в обратный путь…
Напротив нас жила краснощекая старуха на больных, отечных ногах. Утром она с трудом выползала из дома, хватаясь за дверной косяк, плетень вокруг палисадника, ветки сирени, добиралась до скамеечки и усаживалась на весь день. В дом она возвращалась к вечеру, когда приходила с работы ее низенькая, живая, необычайно быстрая в движениях дочь, по делу прозванная Нюрка-блоха. Наверное, старуха тоже была когда-то быстрой, непоседливой, как ее дочь, это угадывалось по живой улыбке, какой она отзывалась на каждое впечатление мимо текущей жизни. Удивительно богата оттенками была ее молодая, легкая улыбка. То веселая, то озабоченная, то любопытствующая, то озадаченная, то грустно-недоумевающая. Ей нравилось любое проявление активности в окружающих, что они могут пойти в лес, на реку, в поле, на ферму, в магазин, друг к дружке в гости или на развилку дорог, чтобы с попутной машиной умчаться в бесконечные дали: на Полотняный Завод, в Медынь, хоть в Калугу. Она сопутствовала им душой, не завидуя, не сетуя на судьбу, приковавшую ее к месту.
Однажды в богатом наборе ее улыбок мелькнуло нечто, заставившее меня подойти. Мы поздоровались, и я уселся на лавку.
- Нравится вам у нас? - спросила старуха.
- Нравится. Только комаров много.
- У нас места возвышенные, сухие, - отозвалась она. - Комаров сроду не водилось. Потом объявились. Но мало, с недельку поедят, и нету. А последние годы - ужас что такое! Откуда они берутся? Может, из космоса?
Я пожал плечами. Старуха обрадовалась, засияла улыбками.
- Я сама надумала, а вот вы не спорите. Сейчас вообще много кое-чего случается, чего раньше не было. У нас за огородом, как гроза зайдет, по земле искры голубые бегают, будто зверьки играют.
- Может, там залежи железной руды?
- Мы думали - золота. Нюрка копала - ничего не нашла. Земля, навоз и черви. Летошний год ученый с Москвы приезжал опята собирать. У нас боковушку снимал. Так он говорит, что земля вроде в скорлупе помещается, и скорлупу энту всю ракетами продырявили. Теперь к нам всякая гадость сыплется, всякие заразы. У дочки на работе лекцию читали, про этот… алкоголь. Подсчитано, что у нас каждому жителю, младенцу или дряхлому старику, по сто граммов белого на день положено. А почему не выдают? Потому что и так, которые взрослые, залились до ноздрей.
Я сказал, что не вижу связи.
- Все от лучеиспускания зависит, - объяснила старуха. - Очень оно усилилось. Это не я говорю, а тот ученый, который опятами увлекался.
Кто его знает, может, так оно и есть. Мы сами ни за что не отвечаем. Активизировалось лучеиспускание - мы спиваемся, настанет лучеизнурение - протрезвимся.
- А с Алексей Тимофеичем вы не пейте. "Молодая" этого страсть не любит.
Почему после единственного и вполне невинного разговора нас дружно заподозрили в винном заговоре? Я заверил старуху, что о вине и речи не было, я вообще человек непьющий.
- Все непьющие, - вздохнула она с понимающей улыбкой. - Откуда только пьяницы берутся? "Молодая" говорит: хватит в доме одного чумового, на второго не согласная. Видали, в каком нимве Васька с работы вертается? Он знает, что дома не дадут, и по затычку заправляется. "Молодая" у Алексей Тимофеича все до копейки отбирает, а бутылку разве что на большие праздники ставит. Поэтому он человек ищущий.
Я повторил, что не собираюсь сбивать его с пути праведного.
- А то смотрите! - таинственно улыбнулась старуха. - "Молодая" у нас волшебница.
Удивительно подходило сказочно-балетное слово к угрюмому, коренастому гному!
- Колдунья, - понизила голос старуха. - Ведьма.
- И кого она заколдовала?
- А меня, - ответила она просто. - Походку отняла.
- За что же она вас?..
- Алексей Тимофеич, овдовемши, косил сюда глазом. Что было, то было. Я его, конечно, уважаю, но чтоб… да ну его к лешему! "Молодой", видать, доложили. Она женщина усмотрительная, вот и приковала меня. Вообще у нее сглаз один: лишать человека спорости.
- Это как понять?
- А вот так. Соседка Симка нашла брошенную колоду. В другом краю деревни. Замечательную колоду - овец кормить. "Молодая" шла раз мимо, увидела, она ужас до чего к хозяйству жадная. "Ах, и хороша колода! Сколько отдала?" Той бы дуре соврать, да не сообразила, призналась, что нашла. "Молодая" поглядела на нее, ласково вроде, а в глазах злость зеленая: "Везет же людям!" И легонько так колоду огладила. Что же думаете? Ни овцы, ни свиньи из той колоды больше не жрут, не пьют. Другой раз зашла "молодая" на огород к Надёге Трушиной. Таких овощей, как у Надёги, ни у кого не родилось. Люта она гряды копать. "Молодая" оглядела овощную красоту, насупилась, присела и стала землю сквозь пальцы просевать.
"Ах, хороша землица! До чего ж хороша!" Она похваливает, а у Надёги в грудях щемит. И как отвадило ее от огорода. Ноги туда не идут. Силком себя понуждала - все из рук валится. И смирилась Надёга. Сейчас грядки бурьяном заросли. Нет, "молодую" лучше не раздражать.
- А почему она не может пасынка от пьянства заговорить?
- Видать, это не по ее части. У нее тверезый закувыркается, а кувыркалу выровнять - силы нет. Она и себе самой подсобить не может, вкалывает весь божий день. Одна у ней специальность - спорости лишать.
Она поглядела на меня лукаво и залилась смехом - веселым и манчивым, каким смеялась, верно, в молодости, когда земля горела под ее легкими ногами…
Дома я застал такую картину: Вера Нестеровна сидела на корточках перед Федей Самоцветовым, трясла его и уговаривала:
- Ну, скажи, что ты врешь. Признайся, тебе ничего не будет…
- Это я написал! - обреченно, но твердо сказал Федя. Увидев меня, Вера Нестеровна выпрямилась и сунула мне знакомый тетрадочный лист: вместо полагающегося плана местности там оказались стихи.
- Этот наглец утверждает, что сам сочинил.
Я прочел:
И в сердце растрава,
И дождик с утра.Откуда бы, право,
Такая хандра?
Откуда кручина
И сердца вдовство?Хандра без причины
И ни от чего.
Хандра ниоткуда,
Но та и хандра,Когда не от худа
И не от добра.
- Прекрасные стихи. Это Верлен.
- Я так и знала! Ты, жабеныш, написал стихи Верлена?
Я ждал, что сейчас начнется истечение соленой влаги, но скала оставалась суха и твердокаменна.
- А что такого? - с вызовом сказал Самоцветов. - А хоть бы и Верлена. Если обезьяна будет складывать буквы пятьсот миллиардов раз, она "Сагу о Форсайтах" сложит. Что я - хуже обезьяны? Я в пятьсот раз умнее, да и сложил-то всего один стишок. Сравните его с "Войной и миром" - во сколько раз он меньше? Помножьте одно на другое и разделите на это число пятьсот миллиардов. Чепуха останется.
- Опять он меня задуривает, - беспомощно сказала Вера Нестеровна. - Что ты мелешь, какая еще обезьяна сложила "Сагу о Форсайтах"?
- Резус, - нахально ответил Самоцветов.
- А почему ты пропустил четверостишие? - спросил я.
- Я маленький! - послышалась знакомая противная интонация. - Мне и так трудно.
- А трудно - не берись! - вновь подхватила воспитательские вожжи Вера Нестеровна. - Придется тебе всыпать, плагиатор несчастный!
- Нельзя, - возразил плагиатор. - Я не ваш.
- Кормить тебя, поить, спать укладывать - ты мой. А уши надрать - не мой?
- Можете не кормить, не поить и не укладывать… - И скала засочилась.
- Ох, перестань!.. Скажи, что ты больше не будешь, и катись.
Вера Нестеровна хотела капитулировать на почетных условиях. Самоцветов не проявил великодушия.
- Я еще "Крокодила Гену" сложу, - пообещал кровожадно.
- Ну, это любая обезьяна сложит. Ладно, гуляй! - И, посмотрев ему в спину, Вера Нестеровна сказала задумчиво: - Надо бы всыпать, да уж больно хорошие стихи слямзил…
* * *
Художница прислала нам "любезное" приглашение. На этот раз Маша не пробиралась сквозь репейник, не таилась в кустах, а явилась открыто, с достоинством и торжественностью герольда, уверенного в своей неприкосновенности. Была она ослепительно хороша: синяя наглаженная юбка, белая кофточка, в волосах бант. Ее приняли с должными почестями, ввели в дом, угостили водой "Байкал" и шоколадной конфетой. Пока Вера Нестеровна писала благодарственный ответ, Маша со стаканом в руке ходила по избе и спрашивала о книжках, тетрадках и разной мальчишеской дряни, вроде рогаток, лука, лодочек из сосновой коры, каких-то железяк: "Это Мишино?" В случае подтверждения предмет подвергался тщательному осмотру, а все находящееся во владениях Самоцветова с презрением отвергалось.
Забежал Миша с мокрой после купания головой; удивился присутствию прекрасной незнакомки, узнал Машу и зло смутился. А потом мы увидели в окошко знакомую картину, но как бы в перевернутом виде: Маша гордо удалялась по тропинке, а недавний гордец обдирал шкуру о репейник.
Душным вечером, когда, задавленный темной тучей, тревожно, пожарно горел закат, а на востоке вблескивали одна в другую зарницы и далекие громы доносились глухим, сонным бормотанием, мы отправились к художнице в другой конец деревни.
Вера Нестеровна сообщила нам, что художницу надо звать Катя или Катька, она молода и любит простоту. Ее муж погиб от несчастного случая, оставив ее беременную с тремя детьми на руках. Спустя какое-то время появился пятый. Это нужно было, чтобы выжить, замуж она не собирается. Она прикладница очень широкого профиля: керамика, батик, дизайн и даже шитье из раскрашенных ею же тканей. Катины платья весьма ценятся у московских модниц. У нее никого нет, кроме детей. Родители умерли, а свекровь порвала с ней, сказав: ты не сохранила моего сына. Избу она купила уже после смерти мужа, своими руками пристроила мастерскую, работает как оглашенная, кормит и обстирывает всю ораву и еще находит время читать, ходить на выставки и в театр.
- Значит, не надо строить постную рожу, "вздыхать и думать про себя…". - Грациус оборвал цитату, сообразив, что собирается ляпнуть выдающуюся бестактность. Это не соответствовало его изящной сути, но боязнь, что придется сострадать, ну если и не сострадать, то утомительно помнить о чужом неблагополучии, сбила его с толку, и он утратил обычный самоконтроль.
- Да будет вам, - поморщилась Вера Нестеровна. - Хозяйка дома - сильный и умный человек. Имейте в виду - ни лампадного масла, ни елея.
Мы бодро шагали долгой, широкой улицей мимо справных заколоченных домов, мимо домов, взбодренных искусственной и временной дачной жизнью, мимо еще дышащих крестьянских изб, от которых тянуло запахом скота, дыма, чего-то печеного, тянуло теплом и родностью, как от материнского тела. Неужели впрямь обречены на исчезновение эти запахи, дыхание коров в стойлах и сонный переступ копыт, мудрая приспособленность бревенчатого жилья к четырем сезонам, добрый жар русской печи?
В доме художницы царил переполох: кто-то из детей по оплошности или младенческому неведению выпустил кроликов из клетки. Пока что эти кролики были просто общими любимцами, но в будущем с ними связывался подъем материального благосостояния семьи.
- А куда они ускакали? - спросил Грациус.
- Большая самка - неизвестно, а самец с другой самочкой спрятался где-то во дворе.
Круглое, по-здоровому бледное и чистое лицо художницы под коронкой заложенных на голове русых кос выражало неподдельное, чуть наивное огорчение. Широкий расписной балахон скрывал кустодиевскую налитость фигуры, у нее был яркий свежий рот и неровные зубы.
- Большую самку не ищите, - сказал Грациус. - Ею пообедал вон тот злодей.
Здоровенная дворняга умильно поглядывала в нашу сторону, плотоядно и чуть нервно облизываясь. Судя по щипцу, брылям и желтым пятнам на белой шерсти, в ее предках числился пойнтер.
- Точно, - упавшим голосом сказала Катя. - То-то он сегодня жрать не просил. Он ничейный, кормится Христа ради… Вот гад, еще облизывается!.. - Она подняла палку и запустила в пса.
Тот поджал зад, но не двинулся с места. Это, было странно, дворовые собаки чутко отзываются на всякое намерение причинить им зло. Может быть, его бесстрашие - от благородных предков? Пока я предавался праздномыслию, Грациус сделал выводы: