Было что-то забавное в том, что это происходит в Париже и по поверхности Сены движется медленная процессия льдин. Это походило на огромное полотно, на котором набросали этюд в серых и белых тонах. Я приносил эту картину с собой в тесное пространство комнаты, и она заставляла меня забывать о холоде и помнить только о величии и мощи необузданной, презирающей человечество, безразличной ко всему зимы. Когда наступила оттепель, по тротуарам потекла вода. Со свинцового неба полил косой дождь, брызгая по булыжникам. Из-за угла порывами дул ветер, тысяча огней отражались в сверкающих лужах, а с ними - полосатые маркизы кафе, и черная ряса священника, на широкополую шляпу которого лилась вода прямо из желоба, и пурпурное пальто женщины, согнувшейся под зонтиком. Однажды сквозь пелену дождя выглянуло солнце и сияло несколько часов, и на небе расчистился маленький бледно-голубой кусочек, величиной с голову человека, а на следующий день меня разбудили птичье пенье и луч солнца, нарисовавший узоры на полу. Когда я вышел на улицу, на углу стояла женщина, продававшая апельсины, в зеленой шали, и девушка без шляпки, в клетчатом платье, бежала с корзинкой в руке. Двери кафе были открыты, чтобы впустить свежий воздух, а тугие черные почки на дереве за ночь распустились, сделались мягкими и круглыми, и показались маленькие зеленые побеги, завивающиеся, как перышки.
Люди больше не спешили, теперь они не были скованы холодом. Они бродили по бульварам, заглядывая в витрины, сидели на открытых террасах кафе и читали газеты, кто-то смеялся, кто-то насвистывал, трамваи сверкали на солнце, ребенок катил обруч, за ним с лаем бежала маленькая собачка, и девушка в новой голубой шляпке прогуливалась под руку с молодым человеком.
И тогда я понял, что зима закончилась и в воздухе, пританцовывая, искрится дыхание чего-то нового. Мне хотелось каким-то образом ухватить и прижать к себе это нечто, радостное и трепещущее, бесконечно драгоценное, и я продолжал бродить по улицам безо всякой цели, прислушиваясь к колокольному звону, доносившемуся из церкви, - колокола звонили midi. Из школы выпорхнула стайка мальчишек с ранцами за спиной; девочки шли под руку и щебетали.
Белые облака неслись по небу, улицы были свежими и влажными, на тротуаре сверкали голубые и золотистые солнечные блики. У киоска стоял старик в соломенной шляпе, с тростью и маленьким красным цветком в петлице. Без сомнения, самый смешной старик на свете. У его ног прыгал воробей, выискивая крошки, посматривая на него с надеждой, а из окна над кафе высунулась женщина, вытряхивавшая коврик; она замерла на минуту, окидывая взглядом улицу, и ее темные волосы вдруг тронул луч солнца. Потом она отвернулась и исчезла, старик, помахивая тросточкой, сдвинув на затылок шляпу, перешел дорогу, а воробей внезапно взмыл вверх, затерялся над крышами и исчез.
Я прогуливался, засунув руки в карманы, улыбаясь без всякой причины и напевая песенку.
Теперь я знал, что смогу писать, что слова, написанные до сих пор, ничего не значат, будто их и не было. И, вернувшись в свою комнату, я настежь распахну окно и впущу вкусный, свежий воздух, и в комнате сразу станет веселее. Я сяду поудобнее, и в душе родится что-то новое, сильное, доселе неведомое, но прекрасное и истинное. Я буду работать, как никогда еще не работал, - очищенный, одержимый, озаренный светом, пробившимся из темных, потаенных уголков моего ума.
Это было потрясающе, именно о таком состоянии я мечтал, это было самое грандиозное из всего, что когда-либо случалось со мной. Я зашел в ресторан перекусить, чтобы после запереться у себя в комнате - в полном одиночестве, уверенный в себе.
В ресторане негде было яблоку упасть, и мне пришлось сесть за один стол с какой-то девушкой. Я посмотрел на нее, извиняясь, а она бросила на меня мимолетный взгляд - не ответив или не обратив внимания. На ней был оранжевый берет. Девушка ела макароны, роняя их и снова накручивая на вилку.
Так я впервые увидел Хесту.
Помнится, я тоже ел макароны. Я никогда не любил их прежде, но, искоса взглянув на ее тарелку, почему-то тоже захотел попробовать - захотел до того, что почувствовал: мне ничего в мире так не хочется, как макарон. Она расположилась за столиком, заняв гораздо больше места, чем ей было нужно. Я сидел на краешке стула. Мне казалось, что я не имею права здесь находиться. Но было слишком поздно искать какой-то предлог, чтобы пересесть куда-нибудь. Столик был маленьким, и за ним было тесно двоим не знавшим друг друга людям.
Было как-то глупо не разговаривать, но если бы я попытался заговорить, сразу стало бы ясно: я заговорил только потому, что я - мужчина, а она - девушка; я взглянул на нее и заметил, что она хорошенькая. Казалось, она меня совсем не замечает, так что я перестал думать об этом и занялся макаронами. Мы молча передавали друг другу масло и хлеб. Люди проходили рядом с нашим столиком. Поблизости околачивался длинноволосый юноша с папкой под мышкой. По-видимому, он высматривал, где бы поесть за чужой счет. Я не сомневался, что у него плохие рисунки. Девушка протянула руку к своей бутылке "Эвиан". Ее светлые волосы выбились из-под оранжевого берета. Мне вдруг пришло в голову, что жить одному в Париже и писать книгу чудесно. Девушка доела макароны и принялась чистить мандарин. У меня тоже был мандарин. Она по ошибке выплюнула зернышко на мою тарелку и тут впервые заговорила.
- Простите, - сказала она.
- Ничего, все в порядке, - ответил я.
Мы продолжали есть мандарины. Она не отламывала дольки, а шумно высасывала сок и перепачкала все пальцы.
- До чего же их неудобно есть! - заметил я.
- Я так не думаю, - возразила она. Похоже было, что продолжать этот разговор бессмысленно.
Я притворился, будто меня заинтересовало то, что происходит в другом конце ресторана. Прищурившись, я с задумчивым видом смотрел в ту сторону, потом заулыбался, несколько переигрывая. Думаю, она ничего не заметила. Когда я взглянул на нее, чтобы проверить оставленное моим поведением впечатление, она уже смотрела в противоположном направлении. Отбросив эти никчемные попытки, я предложил ей сигарету. К моему удивлению, девушка взяла ее. И тут я все испортил, достав зажигалку, которая не работала. Не появилось ни малейшей искры. Она потянулась за спичками, как будто ожидала чего-то подобного, а я продолжал возиться с этим несчастным кремнем, испачкав большой палец.
- Это неважно, - добродушно сказала она, - я всегда пользуюсь спичками.
Но я не обращал на это внимания - неважно, что она там делает. У меня не получилось сделать так, как мне хотелось. Я должен был небрежно наклониться к ней и уверенным жестом поднести зажигалку к сигарете, потом закрыть зажигалку со щелчком и подозвать официанта, попросив свой счет. Вместо этого мне пришлось тихо сидеть, воспользовавшись ее спичкой, и напряженно думать, что бы такое ей сказать.
Теперь она была настроена дружелюбно: мы могли общаться, поскольку она курила мою сигарету.
- Вы, наверное, художник? - спросила она.
- Нет, - ответил я. - Но я пытаюсь написать книгу.
Она взглянула на меня серьезно.
- Должно быть, это очень трудно, - заметила она.
- Да, - согласился я.
Мне было жаль, что я не намекнул, будто мне пишется легко. Теперь она не поймет, что я занимаюсь этим всерьез.
- Я работаю над книгой всю зиму, - поспешно продолжил я. - Наверное, я слишком критически отношусь ко всему, чтобы позволить себе писать кое-как. Я рву очень многое из написанного, пока не остаюсь доволен.
- О, разумеется, - сказала она.
С какой стати она находит это естественным? В конце концов, многие писатели несутся во весь опор. Мне хотелось продолжить с ней разговор о моей книге. Хотелось, чтобы она сидела рядом и задавала мне вопросы. Но сначала нужно было поинтересоваться ее делами.
- А вы чем занимаетесь? - спросил я.
- Я занимаюсь музыкой.
- Как здорово!
- Да, мне очень нравится, - сказала она.
- У музыки и литературы так много общего, - заметил я, пытаясь снова подвести разговор к себе, - и, как мне кажется, Париж - самое подходящее место, чтобы этим заниматься. Как вы считаете?
- Париж очень милый, - ответила она. Мне показалось, что "милый" - неподходящее слово.
- Вы, верно, хотите сказать, что он полный жизни, потрясающий, - поправил я. - Что в Париже есть что-то такое, что все время подхлестывает, и никто не может спокойно сидеть и ничего не делать. Нужно работать, не отставать, сам воздух здесь наэлектризован.
Вдруг мне захотелось выговориться.
- И вы чувствуете это не только здесь, на Монпарнасе, - продолжал я, - на другой стороне тоже так. Нет ничего мертвого, отжившего, все сияет, все живое. Вы стоите на площади Согласия, как обычный турист, и смотрите на Елисейские Поля, на Этуаль - этот длинный склон, это движение, и что-то с вами происходит, так что вам хочется поднять лицо к небу и закричать.
Она улыбнулась как-то рассеянно, как будто я наговорил глупостей.
- Я предпочитаю жить за городом, - сказала она.
- О, конечно! - воскликнул я. - За городом прекрасно. Я люблю провести денек на природе, но жить там продолжительное время невозможно. Ведь там всегда одно и то же и ничего не меняется, а в Париже каждый день полон новизны, все время чувствуешь радостное волнение, и кажется, что в любой момент может произойти что-то грандиозное.
Она отвернулась, пожав плечами.
- Вы безумны, - коротко произнесла она, как бы отстраняя меня. Казалось, я говорил все это впустую.
- Где вы живете? - осведомился я.
- Я живу в pension de famille на бульваре Распай, - ответила она. - Там довольно уютно, но они очень строги: не любят, когда поздно возвращаются. Не то чтобы я была против, поскольку я никуда особенно не хожу по вечерам. Да и в любом случае слишком холодно.
- Мне было бы достаточно того, что они возражают, - заметил я. - Я бы не допустил, чтобы меня связывали. У меня комната на улице Шерш-Миди. Не бог весть что, но я волен поступать как заблагорассудится.
- Я понимаю, - сказала она.
- Замечательно, - продолжал я, - когда ты не связан какой-то службой, откуда нельзя отлучиться. Видите ли, когда я пишу, то могу сам распределять свое время. Могу работать, а могу и расслабиться - как захочу. Я ухожу в любое время, когда захочу, и забегаю куда-нибудь выпить.
- Меня бы это слишком отвлекало от дела, - вставила она.
- О господи, нет, ничуть! - возразил я со смехом. - Как только с этим освоишься, можно все выкинуть из головы и отлучиться в любую минуту. Потом, когда возвращаешься, просто подхватываешь нить и продолжаешь с того места, где остановился.
Я не мог разобрать, произвел я на нее впечатление или нет. Она смотрела на меня, но взгляд у нее был отсутствующий. Я подумал, что, если продолжу говорить, она будет и дальше смотреть так на меня. Это было потрясающе. Я постарался говорить еще более монотонно, чтобы она не очнулась от своих грез.
- Ни к чему ожидать, пока появятся идеи, - говорил я тихо, - иначе можно сидеть и ждать весь день. Нужно себя заставлять - точно так же, как каменщик заставляет себя класть кирпичи. Полагаю, так же обстоит дело и с вашей музыкой: вам нужно упражняться, играя гаммы и арпеджио, пока не явится какая-нибудь мелодия, приплыв по воздуху. Вы упорно работаете…
Казалось, она не замечает, какую чушь я несу. Она просто смотрела куда-то вдаль, сквозь меня, и я знал, что через минуту не смогу больше говорить. Мне просто придется поставить локоть на стол и, подперев голову кулаком, пристально смотреть на нее, совершенно растерявшись. Это нечестно - смотреть так, как она. Несправедливо делать вид, что мы просидели весь ленч молча. Никто в мире не смог бы наговорить столько чуши, как я тогда.
- Вы любите сельскую местность, - говорил я, - и, наверное, вы абсолютно правы. У вас такой отстраненный вид, будто вы не имеете ничего общего с этой суетой, вы должны жить неторопливо, вы должны… Не знаю, что вы должны делать. Послушайте, разве вы не рады, что кончилась зима?
И тут она засмеялась, как будто вдруг проснулась и снова заметила меня.
- Какое это имеет отношение ко всему, что вы говорили? - спросила она.
- Очень большое, - ответил я, - но я не смогу объяснить. Да и, в любом случае, вы, быть может, и не поняли бы. О, я чувствую себя сегодня великолепно. Почувствовал себя просто потрясающе, когда проснулся сегодня утром. Высунулся из окна, на улице не шел дождь, и на противоположном тротуаре было солнечное пятно, а девочка без шляпы бегала с собакой. У воздуха был чудесный запах, свежий и вкусный, а ветер трепал полосатые маркизы кафе. Лужи на улице были голубые, совсем как небо.
- Такие милые чувства, - заметила она. Я понял, что "милый" - ее любимое слово. - На бульваре Распай трудно вот так подышать воздухом, - продолжала она. - Я снимаю комнату вместе с девушкой из Австрии, она спит с открытым ртом, а ее темные волосы всегда разбросаны по всей подушке. Она предпочитает, чтобы окно было плотно закрыто ставнями, когда она одевается. А вдруг кто-нибудь заглянет, проезжая мимо в трамвае. Так глупо, правда?
- Очень глупо, - согласился я.
- Так что я не могу доставить себе утром удовольствие.
Я ясно представил себе австрийскую девушку, разметавшуюся на неопрятной постели, рыхлую, с желтоватым цветом лица, и эту девушку, уже проснувшуюся и сидящую очень прямо, с глазами серьезными, как у ребенка. Она смотрела на квадратик неба в окне, до которого не могла добраться.
- Да, - сказал я, - но вы же можете выйти из этого пансиона на улицу, можете прогуляться, и ветер будет трепать ваши волосы, а люди - проходить мимо, смеяться и разговаривать, старушка продаст вам цветы, и тогда вы непременно улыбнетесь, потому что не сможете иначе, и почувствуете себя чудесно.
- Мне нравится, как вы описываете вещи, это так смешно, но мило. Я понимаю, что вы хотите сказать об улыбке и о старушке, продающей цветы. Это значит быть счастливым без всякой причины. Вы вставите все это в вашу книгу?
- О нет, - возразил я, - моя книга очень серьезная, и это было бы лишнее. Думаю, это глупо смотрелось бы на бумаге, если бы было напечатано.
- Наверное, - согласилась она.
- Знаете, я не помню, когда беседовал так в последний раз, - заметил я, - но, кажется, это было очень давно.
- Наверное, вы отвыкли от этого: все время пишете свою книгу, и у вас нет времени для людей.
- Нет, дело не только в этом. Я здесь никого не знаю.
- Это не очень хорошо для вас, - заметила она.
- Я особенно не задумывался, хорошо это или нет, просто так случилось. Может быть, это неправильно, и мне нужно побольше бывать на людях, куда-то ходить, что-то видеть.
- И не нужно, если не хочется, - сказала она.
- Вам хорошо, - продолжал я, - вы никогда не бываете одна, вы всегда можете побеседовать с девушками и куда-нибудь с ними сходить.
- О! Девушки… - Она пожала плечами. - Они мне не очень-то нужны, мне одной лучше.
- Мне бы хотелось, чтобы была настоящая весна, а не самое ее начало, - сказал я. - Пока еще слишком холодно, чтобы долго находиться на улице. Если бы была настоящая весна и у вас не было особенных дел, мы могли бы съездить на поезде в Версаль. Немного погулять по саду.
- Мне нравится Версаль, - ответила она, ничего не обещая.
- В Париже столько всего, что нужно посмотреть, - продолжал я. - Даже если вы уже видели что-нибудь, всегда можно посмотреть во второй раз. О, я считаю, что Париж просто чудесный! Но мне бы хотелось быть богатым - у меня тогда была бы машина.
- Может быть, вам заплатят много денег за вашу книгу, - предположила она.
Теперь мне уже не так сильно хотелось говорить о моей книге, как прежде.
- Этого я не знаю, - сказал я, - но если бы у меня была машина, я бы мог повезти вас за город, если бы вы захотели, - вы смогли бы там погулять. Ведь лес Фонтенбло скоро будет великолепен - деревья и все такое.
- А как же ваша работа? - спросила она.
- Ничего страшного, если я от нее немного оторвусь, - успокоил ее я. - Будет нехорошо, если я закоснею, пойду по проторенной дороге. Это было бы фатально. Вы занимаетесь своей музыкой каждый день?
- Да, - ответила она.
- Вам бы следовало иногда устраивать выходной и возвращаться к своим занятиям посвежевшей, - посоветовал я.
- Но я же не занимаюсь бесконечно, я хожу на уроки в определенное время, а потом возвращаюсь и упражняюсь сама. Я выхожу на ленч - как сейчас. Иногда хожу за покупками, когда нужно что-нибудь купить, или просто гуляю, или хожу в кино.
- Я ни разу не был в кино с тех пор, как приехал в Париж. Видимо, мне это не приходило в голову. Может быть, сходим сегодня днем?
- Нет, мне нужно заниматься.
- Послушайте, а что, если разок, в кои-то веки, передохнуть?
- Нет, у меня урок.
- Это ужасно. Вы очень добросовестны, не так ли?
- Не знаю.
Подозвав гарсона, она спросила свой счет.
- Мне бы хотелось, чтобы вы позволили мне его оплатить, - попросил я.
Она взглянула на меня с удивлением.
- Не глупите, - ответила она.
- Нет, честное слово, мне бы хотелось, - настаивал я.
- Нет, я не разрешаю. Но все равно большое вам спасибо, - сказала она.
- Может быть, вы на меня рассердились за это предложение, - предположил я. - Может быть, вы считаете, что мы совсем недавно познакомились, поэтому сердитесь.
- О, дело не в этом. Не хочу показаться грубой, но мне нравится быть независимой.
Она собрала свои вещи - сумочку и папку с нотами. Сейчас она была еще более замкнута, чем прежде. По-видимому, я совсем не знал ее.
- Мне жаль, что у вас урок музыки, - сказал я, - но надеюсь, что снова увижу вас здесь за ленчем. Вы когда-нибудь заходите в "Купол" или "Ротонду"?
- Захожу иногда, - ответила она.
- Я никогда вас там не видел.
- Ну, там же столько народа.
- Я бы все равно заметил.
Она поднялась, и я увидел, как она хороша. Миниатюрная и худенькая. На ней был коричневый костюм. Она поправила свой оранжевый берет, сдвинув его немного набок, так что открылось левое ухо.
- Вы будете завтра в кафе "Купол"? - спросил я.
- Не знаю.
- Я угощу вас кофе, или чаем, или чем-нибудь еще.
- Это очень мило с вашей стороны.
- Если вас не будет завтра, может быть, вы придете послезавтра или в какое-то другое время на этой неделе?
- Конечно.
- Это чудесно. Если и дальше будет так же тепло, мы могли бы как-нибудь съездить в Версаль.
Она с рассеянным видом улыбнулась.
- Я опоздаю на свой урок, - сказала она, а потом протянула руку и серьезно и вежливо пожала мою, словно мы с ней находились в гостиной. - До свидания, - проговорила она, - и желаю удачи с книгой.
Она повернулась и пошла по длинному проходу между столиками, свернула за угол и вышла через вращающиеся двери ресторана, стройная, с очень прямой спиной.