Это причиняло Карин и Оке такую боль, что они даже не могли об этом говорить. Обычно они бывали на удивление откровенны, когда дело касалось их собственных проблем или проблем детей. А когда Майя пассивно стояла в объятиях Карин, та судорожно улыбалась, клала руки девочки себе на шею и говорила:
- Как приятно обниматься!
Смотреть на это было ужасно, но самым ужасным казалось завершение таких односторонних объятий, поскольку, в отличие от настоящих объятий, эти просто не могли иметь сколько-нибудь естественного конца. Карин все прижимала и прижимала малышку к себе, до последнего ожидая ответа от безжизненных ручек Майи. Потом Карин вроде начинала отпускать ее, но тут же, усомнившись и все еще на что-то надеясь, принималась обнимать снова. Под конец она словно бы решалась признать свое поражение и отпускала Майю, которая чуть ли не выпадала у нее из рук, но сразу оживала и убегала прочь.
По-настоящему привязана Майя была только к Анн-Мари. Это могло объясняться тем, что она самая младшая в семье и была ближе всех к Майе по возрасту, хотя и намного старше ее. Другая причина могла крыться в том, что Анн-Мари была человеком довольно холодным. В отличие от остальных членов семьи, она не особенно любила обниматься и редко выходила из себя. Зато она могла подолгу дуться и проявлять злопамятность. Ее чувства отличались некоторой заторможенностью. Порой мне бывало совершенно непонятно, почему она дуется, а узнав причину, я всегда удивлялась. Оказывается, это был мой давнишний поступок или слова, которые тогда вызвали у Анн-Мари лишь смех. Возможно, из-за этой неспособности сразу проявлять свои чувства Майя и увидела в ней родственную душу.
Но мне кажется, главным было все же то, что Анн-Мари к ней не приставала. Она никогда не пыталась обнимать Майю. Не хвалила ее, как Карин, не сердилась на нее, как Эва, и не дразнила ее, как Йенс. Короче говоря, она относилась к ней как к воздуху. А Майе, по-моему, только этого и было надо.
Лично мне она иногда надоедала. Она вечно ходила за нами по пятам. Она не участвовала в наших занятиях, но все время находилась поблизости. Немой зритель, не упускающий ни единой детали.
Когда мы ездили на лодке ловить рыбу, она любила сидеть на носу. Браться за удочку она сама не хотела, а довольствовалась тем, что наблюдала, как рыбачим мы.
Иногда нам с Анн-Мари хотелось побыть вдвоем. Тогда Анн-Мари закрывала дверь в свою комнату. Майя не возражала, но, когда мы через несколько часов выходили, она стояла в темноте под чердачными балками и ждала.
Та же история повторялась, когда мы куда-нибудь собирались и не хотели брать ее с собой. Анн-Мари просто сообщала: "Тебе с нами нельзя". И Майя послушно усаживалась у дороги, а когда мы через длительное время возвращались обратно, она сидела на том же месте, как верная собачка. Меня начинала мучить совесть, а Анн-Мари лишь пожимала плечами.
Славу "вещеискателя" Майя приобрела в то лето, когда ей было два с половиной года.
Следующим летом у нее обнаружился новый талант.
С первого дня пребывания в семье Гаттманов у Майи появились восковые и пастельные мелки, акварельные краски, гуашь и детские краски для рисования пальцами. (Все, кроме фломастеров, поскольку Карин почему-то считала, что они не развивают, а затормаживают развитие. Если я ничего не путаю, недостаток фломастеров она видела в том, что цвета нельзя смешивать, чтобы получить новые оттенки.) Майя не проявляла к этим краскам никакого интереса. Зато она с удовольствием брала у кого-нибудь с письменного стола чернильную ручку и малевала нечто абстрактное. Она могла заниматься этим часами, что очень беспокоило Карин, которая считала, что в этом возрасте для ребенка лучше подходят большие мелки и яркие краски.
Но однажды Оке случайно бросил взгляд на один из размалеванных листов и, к своему огромному изумлению, обнаружил, что там не просто мазня. Вдоль листка брели длинные вереницы маленьких животных, сантиметра по два в длину, с четырьмя ногами, хвостом и вытянутой, узкой мордой. Собаки. Или одна собака в движении, как на ленте кинетоскопа.
Оке принялся уговаривать Майю порисовать еще, но та, как всегда, сделала вид, что не слышит. Она рисовала только тогда, когда ей хотелось самой. Семья с нетерпением стала ждать следующего рисунка.
Но и на этот раз на листе оказались собаки. Несколько деревьев. И дом. Карин соотнесла нарисованное с недавней прогулкой, на которую они брали с собой Крошку Мю. Когда же она спросила об этом Майю, ничто в лице девочки не подтвердило ее догадок.
Потом стали появляться новые рисунки, штук по десять за день, и в маленьких фигурках члены семьи узнавали самих себя и окружающие предметы. Маленький домик оказался киоском, куда обычно ходили покупать вечерние газеты и сладости. Майя всегда рисовала однотипно: мелко и длинными цепочками. Часто снова и снова повторялся один и тот же сюжет. Никто не понимал почему. Собака-то могла двигаться, а киоск? Возможно, она пыталась усовершенствовать свой рисунок или просто закрепить его в памяти.
Рисунки Майи - мелкие и скрупулезные, абсолютно не соответствовали ее возрасту. Ведь это были ее первые осмысленные творения. А где же головы на ножках? Где первые лица с четырьмя кружочками: два глаза, нос и рот? Неужели она перескочила через эти обычные этапы? Или преодолела их быстро и незаметно? Малюя свои каракули, она часто сама выбрасывала рисунки, едва закончив. Иногда Карин выуживала их из корзины для бумаг или из помойного ведра, чтобы посмотреть, произошел ли сдвиг в Майином развитии, но те листы, которые Майя рвала на мелкие кусочки и спускала в туалет, в руки Карин не попадали.
Художественный талант Майи развивался очень быстро. Я не видела ее с предыдущего лета и пришла в изумление, хотя в одном из писем Анн-Мари и рассказывала мне о ее успехах.
Рисовала Майя быстро и сосредоточенно. Закончив рисунок, она просматривала вереницы фигурок. Потом как будто теряла к ним всякий интерес, и если никто не успевал ей помешать, шла к помойному ведру и выбрасывала рисунок либо куда-то прятала.
Как и с поиском вещей, казалось, что похвала ее совершенно не интересует. Майе нравилось рисовать, но показывать свои произведения или выслушивать восторженные комментарии она не любила.
Однако больше всего в рисунках Майи поражала не на удивление зрелая техника, а композиция: цепочки маленьких фигурок. И содержание: самые свежие впечатления. Это был не рисунок в обычном смысле слова, а некая система маленьких картинок. Своеобразный язык.
~~~
Лето 1972 года уже с самого начала было каким-то особенным. Папа усиленно работал над диссертацией о пародонтозе, а мама не покладая рук трудилась над обустройством нашего нового дома, поэтому на лето они решили сдать дачу какой-то многодетной семье из Буроса.
Мы договорились с Гаттманами, что во время летних каникул я поживу у них. Их это вполне устраивало, поскольку Эва собиралась поехать волонтером в израильский кибуц, так что у них оказывалось одним человеком меньше.
Я всегда мечтала стать для Гаттманов членом семьи, и возможность пожить в их доме именно на таких ролях меня очень радовала. Весной наша с Анн-Мари переписка расцвела, и письма приобрели совершенно иной характер. Мы подробно обсуждали планы на предстоящее лето: как мы будем спать (Лис предстояло переехать в каморку Анн-Мари, а нам - жить вместе в комнате старших сестер), какую одежду брать с собой и как мы будем проводить время. Главное место в этих обсуждениях отводилось тому, как мы с палатками и без родителей отправимся праздновать "середину лета" на остров Каннхольмен. Эва и Лис уже несколько раз ездили туда со своими друзьями, в прошлом году они брали с собой Йенса, а теперь родители сочли, что и нам с Анн-Мари можно поехать. Мои родители сперва несколько колебались - ведь мне было всего пятнадцать, но поскольку с нами должна была ехать Лис, которой был уже двадцать один год и которую они считали сознательной и надежной старшей сестрой, разрешение было получено.
В первый день летних каникул папа повез меня в Тонгевик. Эту поездку я помню до сих пор. Свежая зелень деревьев, пенящиеся от купыря луга, волнующий запах в папином новом автомобиле, Гилберт О'Саливан по радио. Накануне я распрощалась со своими одноклассниками. Общеобразовательная школа осталась позади. Я откинулась на спинку мягкого, пружинящего сиденья, чувствуя, как ветер врывается в опущенное окно и развевает мои волосы. Я ощущала, что уезжаю от старого навстречу чему-то новому.
Одну перемену я заметила, уже когда мы вынимали мои вещи из багажника. Крошка Мю больше не бродила вперевалку по участку, что-то вынюхивая. Этой зимой она умерла, ей было семнадцать лет.
Вышла Карин, в шортах, полотняной рубашке и деревянных сабо. Она крепко обняла меня:
- Ульрика! Как здорово, что ты будешь с нами все лето. Анн-Мари и остальные поплыли на лодке купаться. Дома только я. Пойдемте, выпьем кофе. Я испекла пирог с ревенем.
Когда папа, быстро выпив кофе с пирогом и обменявшись с Карин несколькими вежливыми фразами, уехал обратно в город, она отвела меня наверх, чтобы показать комнату, где нам с Анн-Мари предстояло жить.
По сравнению с каморкой Анн-Мари эта комната показалась мне очень большой. Две кровати с белыми в синий рисунок покрывалами стояли рядышком - в самый раз для задушевных бесед, около каждой был ночной столик, а между ними - окно. На окне висела "музыка ветра" с раковинами голубых мидий. Возле подпиравшей наклонный потолок стены стояли два мягких стула, выкрашенные в белый цвет и обитые тканью с таким же, как на покрывалах, рисунком, и березовый секретер с откидной крышкой. На секретере красовался кувшин с ромашками. На пожелтевших обоях остались отчетливые следы от плакатов, висевших здесь при старших сестрах.
День выдался жаркий, солнце палило с самого утра, и в комнате было душно, как в сауне. Карин открыла окно и ушла, оставив меня одну.
Я легла на кровать и посмотрела на вторую, которая пока была пуста, пытаясь представить себе на ней Анн-Мари. Конечно, я ночевала у нее и раньше. Но не так, как теперь: ночь за ночью, в постели, которая все лето будет считаться моей. Как настоящая сестра.
Только я встала, открыла сумку и начала вешать одежду в шкаф, как со стороны залива послышался шум лодочного мотора. Прямо с платьем в руках я бросилась к маленькому окошку на лестнице, но они уже успели подплыть настолько близко, что оказались скрытыми от меня горой. Они причаливали к мосткам, и я слышала их голоса. Внезапно мне подумалось, что не стоит поддаваться порыву и мчаться на гору их встречать. Такая мысль посетила меня впервые, я даже сама удивилась.
Я заставила себя вернуться в комнату - в нашу комнату - и повесила платье в шкаф. Оно было из индийского хлопка. Я нашла его в маленьком восточном магазинчике серым зимним днем, когда в одиночестве бродила по городу. Я примерила его, платье мне очень шло: высокая талия, глубокий вырез и множество мелких пуговиц; на следующий день я взяла с собой деньги и купила его на лето. Я принялась медленно и методично, но не упуская ни единого звука, развешивать остальную одежду.
Старое беспокойство насчет того, что Анн-Мари могла измениться, дало о себе знать, как только я услышала ее шаги на чердачной лестнице. Она поднималась так медленно, что казалось, совсем не торопилась меня увидеть. Но я утешала себя мыслью, что очень жарко и она наверняка устала за день на море.
Я приказала себе не двигаться с места, замерла, стоя спиной к двери и протянув к шкафу руку, и обернулась, только когда услышала, что Анн-Мари заходит в комнату.
Я чуть не уронила вешалку на пол. На этот раз она действительно изменилась. Ее лицо уже не выглядело надутым и пухлым. К моему удивлению, на нем явно обозначились скулы и подбородок. Щель между передними зубами осталась, но перестала быть по-детски забавной, а казалась чувственно-притягательной, то и дело мелькая между губами. Грудь у Анн-Мари не появилась, да этого и не следовало ожидать - ведь телосложением она скорее походила на мальчишку, но вот движения казались какими-то новыми. Более уверенными и ритмичными. Она была одета в бикини, что особенно подчеркивало загар. Ее волосы еще не успели высохнуть, и на плечах висела купальная простыня.
Меня захлестнуло оглушительное чувство собственной неполноценности. Я ощутила себя наивной и неуклюжей неудачницей. Мне внезапно захотелось выбежать прочь из комнаты, прочь от кроватей с узорчатыми покрывалами и от этой красивой, ловкой женщины, которой я никогда не смогу стать сестрой.
Вероятно, у меня был совершенно ошарашенный вид, и, судя по взгляду Анн-Мари, ее это позабавило. Потом она рассмеялась, красивым, мягким, но не совсем добродушным смехом, и обняла меня. От Нее пахло солью, и от прикосновения ее мокрых волос мою щеку обдало холодом.
- Ульрика, - только и сказала она, продолжая хохотать.
Она смеялась слишком долго и как-то нехорошо. Она смеялась надо мной, а не со мной. К этому смеху не хотелось присоединиться, разделить его с ней. Он ранил, но был тем не менее неотразим, и, отвечая на ее объятия, я чувствовала глухую боль в сердце.
- Вот тут мы и будем жить. Здорово, правда? - сказала она и с размаху бросилась на кровать, именно на ту, где я ее себе и представляла.
Я легла на бок на вторую кровать, лицом к Анн-Мари. На ее подушке образовалось мокрое пятно от волос. Она повернулась ко мне лицом, и наши взгляды встретились. Окно было открыто, ракушки на "музыке ветра" легонько покачивались от сквозняка, и их внутренние стороны поблескивали на солнце. Потихоньку мы настроились на общую волну. Но мне удалось добраться только до части Анн-Мари. Остальное так и осталось для меня недоступным, далеким континентом.
Не помню, произошло ли это на следующее или в какое-то другое утро, но в любом случае до празднования "середины лета". Я стояла перед зеркалом в ванной в одних трусах и бюстгальтере и красилась. Анн-Мари вошла и встала рядом со мной. Продолжая орудовать щеточкой с тушью, я покосилась на отражение подруги в зеркале. Она тоже начала красить ресницы. Хотя на самом деле никакой необходимости в этом не было. У нее и так были длинные черные ресницы и темные брови. И светлые от природы волосы. Замечательное и необычное сочетание. У меня же самой ресницы были светлые, как у поросенка, и волосы такого цвета, который при добром отношении именуется пепельным, а в противном случае - мышиным. Ресницы я красила ежедневно, но красить или осветлять волосы в то время считалось немодным. Этим занимались только официантки средних лет.
Я аккуратно выдавила из маленького тюбика капельку синих теней с блестками и стала размазывать их по векам. Анн-Мари наносила блеск на губы. Рот у нее был красивый. Линия губ как-то странно загибалась вниз, придавая лицу слегка недовольное выражение.
Стоять так близко к ней казалось просто убийственным, и я слегка потянула за лямку бюстгальтера, чтобы напомнить нам обеим о своем единственном физическом преимуществе. Хотя на самом деле мой большой бюст меня не особенно радовал. Я считала, что он не подходит моему телу. Я знала, что мужчинам большая грудь нравится, но на фотографиях в глянцевых журналах огромным бюстом всегда щеголяли высокие, стройные женщины, а не маленькие толстушки вроде меня. Такая грудь явно досталась мне случайно. В последний год мне доводилось слышать комментарии по ее адресу от посторонних парней и мужчин, что приводило меня в замешательство, и из-за этого я рассматривала собственную грудь как некий довесок, которым природа наградила меня по ошибке. Казалось, что всякие ухмыляющиеся мужики понимали в этом больше меня.
Анн-Мари ничего не подкладывала в бюстгальтер, хотя у нее был самый маленький размер. Ее это, похоже, не особенно волновало.
Она принялась расчесывать волосы. За всю зиму она их ни разу не стригла, и они отросли ниже пояса. Несмотря на такую длину, волосы у нее были густые и расходились ото лба двумя пышными волнами.
- Жаль, что я не блондинка, - сказала я.
- Думаешь, тебе бы пошло? Давай посмотрим.
Она придвинулась поближе, перебросила на мою голову часть своих волос и прижалась ко мне щекой. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, обрамленные одной копной белокурых локонов. Я чувствовала прикосновение ее скулы, кожи, слышала ее дыхание. Волосы Анн-Мари закрывали мне левый глаз, и я вдыхала их аромат. У меня закружилась голова. Мое собственное лицо растворилось в зеркале и слилось с лицом Анн-Мари. Я сделалась частью ее.
Тут Анн-Мари захохотала, и я вновь оказалась самой собой. Но это впечатление навсегда сохранилось в моей памяти. Оно было приятным и в то же время пугающим.
___
В один из летних дней они туда отправились: Кристина, ее куратор и местный социальный работник. Домик находился на самом краю полуострова. Собственно говоря, это был остров, но по каменной насыпи проложили дорогу, связавшую его с материком. Для машины дорога была слишком узкой, и последний километр им пришлось идти пешком. Тропинка повела их через луга, где паслись коровы, через лиственные рощицы и заросли терновника.
Домик располагался в низине между гор. Перед ним простиралась некошеная лужайка, валялись обломки досок, какой-то лом и тряпье. Вид у домика был странноватый. Социальный работник рассказала, что его в начале пятидесятых годов построил рабочий с судоверфи. Он приезжал сюда в свободное время и потихоньку приколачивал по досочке. До этого участком пользовались безземельные крестьяне. В память о тех временах остались колодец со стоптанной вконец каменной плитой и старый земляной погреб возле горы.
Внутри дом состоял из одной комнаты. Здесь имелись электрическая плита с двумя ржавыми конфорками и маленькой духовкой, раковина со стоком и древний холодильник. Пол был покрыт кусочками разномастного линолеума. В дополнение к маленькой железной печке к стене был приделан электрический обогреватель, из которого торчали провода. В углу стояла кое-какая уже отслужившая свой век мебель, а на стенах висели картины с морскими пейзажами в безвкусных, кричащих тонах.