Поведал он про то, чего все же не ждал генерал от своих нещепетильных соседей, что переполнило уже налитую до краев кровавую чашу Сибежского плацдарма. В довершение всей авантюры попытались ее исправить новой авантюрой - воздушным десантом, и столь массированным, какого еще не видывала история войн. Общего числа пленный, естественно, не знал, но свою воздушно-десантную бригаду назвал пятой, из чего генерал мог заключить без большой ошибки, что пять их, поди, и было задействовано - число, предпочитаемое дураками… К могучему замаху еще добавилась тонкая идея десанта ночного, "под покровом темноты" - будто немцам составило бы тяжкий труд рассеять этот покров прожекторами, осветительными ракетами, висячими бомбами-лампионами! И отсюда пошли все беды. Выбросить пять бригад решено было за одну ночь, в крайнем случае за две, не имея аэродромов ближе, чем за двести километров от Днепра, не имея и самолетов в достатке. Это какой-нибудь 40-местный ЛИ-2 или же буксировщик планеров должен был за ночь несколько рейсов совершить, несколько взлетов, посадок… Так спешили, что задачу десантникам ставили за час до взлета, а обдумывали ее на лету. Так спешили, что в экипажи набрали пилотов, не имевших опыта ночных вылетов; выдержать нужную малую высоту они и не старались, от огня зениток и ночных истребителей уходили повыше и увеличивали скорость, и людей разбрасывали по огромной и неизведанной площади. Падали в воды Днепра - и тонули многие, не сумев еще в воздухе освободиться от стропов. Падали, ослепленные прожекторами, на немецкие боевые порядки, падали навстречу трассам зенитного огня, на многажды пробитых, на сгорающих куполах парашютов. Самых удачливых относило благодетельным ветром к своему левому берегу, и уже свои наверняка заподозривали дезертирство из боя, которое, и впрямь, не так сложно для десантника, наученного управлять падением и сносом. Те же, кто приземлялись все-таки в заданном месте, должны были его обозначить кострами и ракетами, но вскоре и немцы из противодесантных отрядов стали разжигать костры и пускать свои ракеты. Иной же связи не было: из опасения, как бы радисты не попали в лапы врага с секретными радиоданными, решили их не сообщать до приземления, и эти коды и позывные летели отдельно, в других самолетах, и на земле не суждено им было воссоединиться с бесполезными рациями, которые оставалось только разбить да выбросить.
Это и рассказывал десантник-радист, еще не вполне исчерпавший умом всю меру изумления головотяпством.
- У нас же вся кодировка была под ключ, а голосом - так у меня микрофона нету, не велели с собой брать, - говорил он с не прошедшим, неизжитым отчаянием. - Ну, что… ну, я могу открытым текстом: сюда, мол, не сбрасывайте людей, тут засады кругом… Но кто ж мне поверит, когда я радиоданных не имею, кодов не знаю, своих позывных? У комбата все, а где он, комбат?
- Действительно, - подхватил майор Светлооков, - кто ж тебе поверит. Ты же всего наблюдать не мог. Или кто-нибудь потом рассказал тебе?
Десантник от этих слов осекся и вновь замкнулся. Между тем виделся человек очень не робкого десятка, кто побывал в передрягах и находил в них прелесть и смысл жизни, из тех, кто воевать умеет и любит. Было что-то звериное в его мощной тренированной фигуре, взрывчатая кошачья сила и ловкость, которые у генерала вызывали симпатию и молодецкое желание побороться с ним, и, наверно, была прежде горделивая осанка человека, ценимого командирами и знающего себе цену, привыкшего изъясняться, не утруждаясь выбором слов. Но, видимо, в этот раз испытал он то, что уже превысило меру его храбрости и сломило ее; может быть, на всю жизнь оставило неизгладимый устрашающий след.
- Так, - сказал генерал, - рацию ты разбил. Дальше что?
Неожиданно для него десантник не ответил сразу, а потупился в пол и, вцепясь обеими руками в края стула, выговорил с усилием:
- Не разбил, товарищ командующий. Тут ведь как вышло? Покуда падал, страху натерпелся - как вспомнишь, так вздрогнешь. А приземлился - хорошо, на поляну, не на деревья. Руки-ноги целы, не ободрало нигде. И тащило меня недолго, купол погасил быстро. И вроде никого кругом, можно и расслабиться. Ну, развернул рацию - хоть что-нибудь услышать, наушники надел, работаю. И не услышал, как они сзади подкрались, человек пять. Вдруг наушники с головы срывают и в рожу - стволы: "Хенде хох!" Я и ножичек не успел вынуть.
- И автомат пришлось отдать, - сказал майор Светлооков.
- Взяли автомат, - сказал десантник. - Я только потянулся - сапогом дали под челюсть…
Он показал рукою, куда ему дали, там лиловел кровоподтек. А легкая его усмешка показывала, что схлопотать по морде, хоть и сапогом, не такая уж для него трагедия. Майор Светлооков заглянул сбоку и покачал головой.
В какую из минут, не уловленных генералом, парень стал губить себя? Когда, поддавшись его доверительному тону или просто не смея лгать командующему, решил говорить правду - что не разбил рацию, как предписывалось, не отстреливался до последнего патрона, не резал врага финкой, не рвал зубами? Да, это все поводы для "смершевца" сделать стойку. Но только он ее раньше сделал - когда рассказывалось о десантировании, о котором рассказать солдатской массе невозможно, немыслимо, выглядело бы клеветой на командование, злобной антисоветчиной. Как часто людям приходится отвечать за то, что они не могут не рассказывать о грехах других людей, и как охотно эти другие перекладывают на них свои вины! Только формулировку подобрать. В сущности, за любым обвинением политического свойства всегда стоял чей-нибудь личный интерес - и непременно шкурный. И уж эти мастера себя выгородят перед Верховным и награды себе отхлопочут - можно ведь из любого головотяпства выйти с достоинством: "В ходе операции советские воины проявили массовый героизм, мужество и стойкость". И все ведь чистая правда, кто-то же проявил, сплотился в группу, в отряд, оказал сопротивление. А все другие будут уже к ним подстраивать свои легенды. Только вот этот парень не озаботился запастись легендой. И значит, был обречен, еще когда прыгнул в ночную темень, если не раньше - когда всходил по трапу в самолет.
- Что с теми было, кто отстреливался? - спросил генерал. - Удалось им оборону какую-то организовать?
- Я, когда повезли меня, видел - вешали на стропах. На ихних же стропах. Ну, забавлялись. Несколько тяжелораненых или кто ноги поломал свалили в кучу, забросали хворостом и зажгли. Крик стоял жуткий. На весь лес. И мясом пахло горелым.
- А тебя, значит, везли, - сказал Светлооков.
- А меня везли, - повторил десантник. И вдруг взорвался: - Что же я, п-просил их меня в-везти, ш-што ли? Я им п-продался, да? С-служить п-пооб-бещал? Лучше бы меня т-тоже п-повесили? Или - с-сожгли? С-скажите уж п-прямо!
- Это скажут тебе, - ответил майор Светлооков. - А что лучше, что хуже для тебя - это сам решишь. - И, как бы спохватясь, добавил: - Виноват, товарищ командующий. Я, наверно, мешаю?
"Не "наверно", а мешаешь!" - хотелось генералу рявкнуть. Но, допустив первые вопросы и реплики Светлоокова, почему было вдруг упереться на этой? Противника останавливают на дальних подступах, на ближних - еще удастся ли?
С той же доверительностью в тоне и как бы не слыша Светлоокова - что казалось ему сейчас лучшей тактикой, - генерал опять обратился к десантнику:
- И куда же они тебя повезли?
- В город повезли.
- В какой город?
Десантник потер лоб тылом ладони, словно бы мучительно вспоминая.
- В этот… В Мырятин.
…Как помнилось генералу, некую обожженность лица и всего тела испытал он сразу при этом имени - от предчувствия, что вот сейчас откроется тайна, которую он был обязан узнать, перед тем как вычерчивать свои вклинения и раскладывать пасьянсы. И кто виноват, как не он один, что разведка ему этой тайны не раскрыла? Он ведь не ставил разведке вопроса, что за люди обороняют этот городишко, - хоть и блуждала мысль о духе армии.
- Почему в Мырятин? - спросил он. - Зачем?
Десантник исподлобья взглянул на него с удивлением.
- Так там же русские, - сказал он. - Русские там.
И генерал явственно ощутил на своем вспыхнувшем лице давящие взгляды десантника и Светлоокова.
- Что, пленных туда согнали? Концлагерь? - спросил он оторопело, где-то на краешке сознания зная ответ, но стараясь его отогнать, заклясть, чтоб именно то оказалось, о чем он спрашивал.
Десантник помотал головой.
- Я что-то не видел, чтоб под конвоем держали. Вполне даже свободные они. Сами батальоны сформировали, сами и на фронт выступили, никто не гнал. И меня тоже не шибко принуждали. Сказали: "Ну, раз ты русский, то вот пусть русские с тобой и разбираются. И спасибо скажи, что не к хохлам тебя везем, к самостийникам, они б тебе дружбу народов вырезали на пузе. Или где пониже…"
- Ты говоришь - формирование у них батальонное. И сколько же батальонов, хоть приблизительно?
- Вроде бы, говорили, десять или одиннадцать воюют уже. А тот, что в городе формировался, куда меня воткнуть хотели, тоже почти укомплектован был, и оружие им раздали, только форму еще не подвезли. Были - кто в чем перебежал. Некоторые в штатском - кто из местных влился.
- Форму какую? Немецкую?
Вопрос так поразил десантника, что он даже не ответил. И это и было ответом.
- Я не надел, - сказал он, помолчав. - Не надену, говорю, хоть к стенке ставьте. Ну, тоже не настаивали: "Поживи с нами, приглядись. Может, надумаешь…"
- Кто командует ими, не слыхал? - спросил генерал. Он ждал услышать о Власове.
- Как кто? - сказал десантник. - Немцы. Командирами батальонов - немцы поголовно. И заместители ихние - тоже.
- Они что, по-русски говорят?
Десантник пожал плечами.
- Ну, может, десяток знают команд. Много, что ли, надо Ивану?
- А над этими немцами - кто?
- Другие немцы.
- А еще выше? Какой-нибудь генерал?
- Генерала я не видел, но, в общем, тоже фриц какой-то. Один раз, когда уже мы на позициях были, оберст приезжал инспектировать. По-нашему полковник. Чего-то гавкал, но непонятно было, ругался он или, наоборот, хвалил.
- Значит, воюют, говоришь, - сказал генерал. - А обстановку знают они? Что окружение им готовится?
- Знают. Говорят об этом.
- Почему ж не уходят?
Десантник снова пожал плечами. Они как бы вспрыгивали у него - должно быть, сильно гуляли нервы.
- Так приказа же не было… Как отходить? Обязались приказы исполнять, если форму надели, иначе - "эршиссен", расстрел. Как немцам. Назад - ни пяди!
Генерал хотел спросить про заградительные отряды, о которых говорилось на политбеседах, но спохватился, что такой вопрос опасен для десантника, точнее - ответ на него, если окажется отрицательным.
- Значит, ждут приказа, а его все нет?
- Когда я уходил, все ждали - вот-вот. Но, похоже, забыли про них где-то там, на самом верху…
Вот это и была - и как проста! - вся "ловушка", уготованная братцем Эрихом. И это в голову не могло прийти, хотя о скольких "забытых" приходилось слышать. Забывали роты и батальоны, забывали дивизии и корпуса, целую армию забыли в "мешке" у села Мясной бор близ реки Волхов - ту самую, 2-ю Ударную, которую досталось вытягивать Власову. В панике от грозящего окружения, улепетывая на штабных "виллисах", забывали приказать батальону прикрытия, чтобы и он отступил. Зато не забывали кинуть в бой хоть знаменную группу, где всего-то три человека - знаменосец и ассистенты. Не забыли в одной из его дивизий погнать в огонь ходячих раненых из медсанбата - в халатах и кальсонах, не позаботясь раздать хоть какое оружие, только б заткнули прорыв… И случилось чудо: эти безоружные остановили немцев. Настреляв с четверть сотни тел, немцы вдруг покинули захваченные высоты, а там подоспели конники и оттеснили их совсем. Взяли их командира, как раз тоже оберста, и генерал Кобрисов потребовал его к себе. "Почему вы отступили? - спросил он строго. - У вас такие были позиции, вы же с этих высот одними пулеметами тут дивизию могли разогнать к чертям собачьим!" Оберст посмотрел на него печально и даже с какой-то жалостью и ответил кротко: "Господин генерал, мои пулеметчики - истинные солдаты, у меня к ним никаких претензий. Но расстреливать безоружную толпу в больничных халатах этому их не обучили. У них просто нервы не выдержали - может быть, впервые за эту войну". Много дней спустя генерал еще продолжал размышлять, как бы он поступил с теми, кто заслонился телами раненых. Прошло первое желание, от которого горела и сжималась ладонь: расстрелять своей рукой перед строем, и в конце концов он нашел возмездие другое: выстроить в две шеренги друг против друга, срывать награды с опозоренных кителей и тут же их прикалывать к госпитальным коричневым халатам. Он даже поделился этим желанием с начальником штаба - и был тотчас возвращен с небес на землю: да эти бесстыжие в Президиум Верховного совета пожалуются, который их награждал, и все им вернут, а ему, Кобрисову, укажут строжайше на самоуправство. Да уж, чего не случалось в эту войну, но чтоб забыли своих бережливые немцы, не бывало на его памяти. А вот забыли и они. Впрочем, не своих - русских. Точнее - "русских предателей".
- Могу, если надо, - сказал десантник, - насчет вооружения рассказать…
Генерал встал и заходил по комнате.
- Про это не надо мне. Ты лучше расскажи: как тебе удалось бежать?
Подспудная мысль была - дать парню шанс выставить и себя в хорошем свете. И смутно чувствовалось, что тем самым он участвует в игре, навязанной присутствием Светлоокова. А всякую игру они выигрывают заранее.
- Да ничего особенного, - сказал десантник, - не держали. Десять дней я у них пробыл, "карантин" прошел, как они говорят, ну, спросили: "Не надумал с нами остаться?" А когда сказал, что нет, братцы, не надумаю никогда, не спрашивали больше. Попросил автомат вернуть - вернули, только диск дали пустой: "Вдруг ты еще по нам пальнешь". И на прощанье сказали: "Встретимся в бою - не жалуйся". - Он помолчал, вспоминая что-то, и добавил: - У меня впечатление, товарищ командующий, что драться они будут как звери, а на свою судьбу - рукой махнули… Никакого просвета впереди, и ни к чему душа не лежит, кроме водки. И - крови. Песня у них есть боевая, вроде гимна: "За землю, за волю, за лучшую долю берет винтовку народ трудовой…" А поют печально, чуть не со слезами…
- За сердце берет, правда? - вставил Светлооков. - Я вижу, грустное было расставание.
Десантник посмотрел на него долгим взглядом и сказал, с горечью и обидой:
- Точно, товарищ майор, грустное. Потому что еще сказали они мне: "Зря возвращаешься, тебе дорога назад заказана. Раз ты с нами какое-то время побыл и вообще в плену, веры тебе не будет. И еще радуйся, если проверку пройдешь и дальше воевать пустят". Вот не знаю, правду сказали или нет…
- Я тоже не знаю, - сказал Светлооков. - Не бог я, не царь и не герой. Другие будут решать…
Повисло молчание, которое генерал не знал как прервать. И даже почувствовал облегчение, когда Светлооков спросил:
- Нужен вам еще пленный, товарищ командующий?
Генерал, отвернувшись и заложив руки за спину, ответил:
- Мне все ясно.
Ему самому было ясно, что никакой иной разговор при третьем невозможен.
Светлооков, не вставая, сказал десантнику:
- Ступай к машине. Скажешь конвойным, я задержусь на пару минут. Видишь, я тебе доверяю, что все будет без эксцессов…
Десантник, поднявшись, вытянул руки по швам и обратился к генералу:
- Разрешите идти, товарищ командующий?
В его голосе ясно звучало: "И вы меня отдадите, не заступитесь?" Генерал, повернувшись, увидел взгляд, устремленный к нему с отчаянием, мольбой, надеждой. Он хотел подойти и пожать руку десантнику и вдруг почувствовал, что не сможет этого сделать при Светлоокове, неведомое что-то сковывает ему руки, точно смирительная рубашка.
- Счастливо тебе все пройти, - сказал генерал. - И доказать… что потребуют.
Десантник молча вышел, и было слышно, как он медленно, точно бы сослепу нащупывая ступеньки, спускается по лестнице. В разбитом вокзальчике насчитывалось, наверное, пять-шесть обширных пробоин - и по меньшей мере столько же возможностей не выйти к подъезду, где дожидался восьмиместный "додж" с конвоирами "Смерша", а тем не менее майор Светлооков уверенно знал, что все обойдется без эксцессов, этот десантник, могший бы справиться со всем конвоем, покорно сядет в "додж" и поедет навстречу выматывающим допросам, фильтрационному лагерю и всей, уже сложившейся, судьбе. В который раз показалось генералу диковинным, как велика, необъятна Россия и как ничтожна возможность укрыться в ней бесследно. Да если и выпадает она, человек всего чаще от нее отказывается как от выбора самого страшного.
- Парню отдохнуть бы, - сказал генерал, не глядя на Светлоокова. Нервы подлечить - и в строй. Я б таких в своей армии оставлял. Какой комбат от него откажется?
- И какой чекист не проверит? - прибавил Светлооков.
- Да уж, это как водится у вашего брата… И долго его… щупать будут?
- От него зависит. Насколько откровенен будет. Мы же с вами не знаем, товарищ командующий, почему так легко отпустили его. Главного-то он не сказал - почему это его одного в Мырятин повезли, к землякам? А он - руки поднял.
Генерал, выбирая фразу безличных местоимений, спросил раздраженно:
- Откуда это известно?
- Ну, это ж элементарно, - сказал Светлооков. - Кто не поднял, тех ликвиднули.
- Что же, если его с ними не вздернули, не сожгли, так он уже виноват? Ему, значит, задание дали шпионить? Или пропаганду вести? Чепуха собачья…
Светлооков поднялся на ноги и, наматывая на руку ремешок своей планшетки, посмотрел на генерала простодушными голубыми глазами.
- Вот интересно, товарищ командующий. Возмущаемся, что кого-то виновным назвали: это, мол, должен трибунал решать. А невиновного - это мы сами определим, тут ни контрразведка, ни трибунал нам не указ. Нелогично, правда же? Не осмелюсь я ни обвинять кого, ни оправдывать; пусть уже, кому там виднее, головы ломают… А разговор тут интересный был, я лично много полезного извлек. Вот насчет Мырятина и этих… перебежчиков, перевертышей, в общем - власовцев. Как я заметил, и вас это интересует. И, насколько судить могу некомпетентно, операция у вас получается красивая.
Похвала эта была генералу, как режущий звук по стеклу, и операция тотчас показалась ему уродливой, бездарной.
- И вот подумалось, - продолжал Светлооков, - хорошо бы, если б командование, планируя ту или иную операцию, учитывало бы наши интересы, я о "Смерше" говорю. Как-то бы согласовывало с нами… Мы, например, очень были бы заинтересованы в окружении.
Генерал, чувствуя подступающий непереносимый гнев, сказал медленно:
- А в том, какие потери будут при окружении, тоже вы заинтересованы? Не дождетесь вы, чтоб я с вами согласовывал свои операции.
- Жалко… - Светлооков вздохнул смиренно и, вытянувшись, прищелкнул каблуками. - Виноват, не подумал. Разрешите идти?