Этого, впрочем, генерал как будто и не слышал. Он сидел неподвижно, вцепясь обеими руками в поручень у приборной панели, выставив на ветер толстое колено, обтянутое полою шинели, и смотрел хмуро и сосредоточенно в летящее навстречу пространство. Адъютант Донской, перегибаясь с заднего сиденья, заботливо укутывал ему горло серым, домашней вязки, пушистым шарфом.
Он мог бы этого и не делать. Генералы - когда они едут к войскам - не простужаются.
Глава седьмая
Снаряд
1
Майор Светлооков сидел один в комнатушке сельской хаты на Мырятинском плацдарме. Он сидел за столом лицом к окну, держа около уха трубку телефона, другой рукой машинально расправляя шнур. Быстро вечерело, но огня он не зажигал, не хотелось занавешивать окна и сидеть потом в слепой и глухой норе. Спасо-Песковцы не переставали быть ближним тылом, а теперь, с наступлением, они оказались неожиданно в зоне боевых действий. Разумеется, штабное село охранялось, но лучше было все видеть и слышать и иметь под рукой пистолет, вынутый из кобуры.
То, что сообщали майору Светлоокову, отражалось на его лице игрою бровей и губ - отражалось бы, если б не так стремительно сгущавшаяся темнота.
- Зоечка, друг мой, - говорил он. - Ты там сидишь на коммутаторе, на главном, можно сказать, пульте управления, так ты пресекай, пресекай эту болтовню по связи. Чтоб у тебя отводная трубка от уха не отлипала. И как услышишь, что маршрут сообщают и время, прерывай тут же. В разговор не встревай, замечаний не делай, а тут же прерывай.
- Я так и делаю, майор, - отвечала трубка.
- Кто еще знает, кроме начштаба? Ну, начальнику разведотдела полагается это знать, а кто еще?
Трубка ему перечислила трех-четырех посвященных.
- Да, - сказал майор Светлооков, - это уже не секретность. Уже, как пить дать, где-нибудь утечка произошла, что барин едет. Ну, хоть бы просто трепались, анекдоты рассказывали, насчет баб опытом обменивались, а то ведь такие вещи по проводу сообщают! А вот подслушают, да устроят барину перехват в лесу, да в плен возьмут… У них же мечта - нам ультиматум предъявить.
Люди, которых называли бандитами и предателями, рыскали вокруг по весям и малым хуторам, и вели они себя дерзко. Из страха окружения они подались не на запад, куда бы им следовало прорываться любой ценой, а на восток, к берегу Днепра, - этого не объяснить было никакой логикой, но лишь инстинктом загнанного животного, которое бежит туда, где не так пышет огонь или не так леденит дыхание смерти, - хотя там-то как раз она и поджидает его. Спасаясь от окружения незавершенного, из которого еще можно было вырваться, они попали в такое, откуда им выхода не было вовсе.
- А Светлооков - ему безопасность обеспечь! - сказал майор Светлооков с досадой. - Волшебники мы, что ли?
- Скромничаете, майор, - сказала Зоечка и рассмеялась серебряным смехом. - Я-то вас считала волшебником.
- Уже не считаешь?
- Считаю, считаю. Кого же мне еще с вами рядом поставить!
- Ну, придется нам с тобой этой ночью попотеть…
- Фи, - сказала Зоечка, - не ожидала, что вы так вульгарно…
- Ну, я хотел сказать, потрудиться.
- Не лучше.
- Слушай, Зоечка, ты что-то у меня сегодня игривая. Уговор был какой? Всякие шуточки на скользкие темы во время работы отставить. А тебя только туда и тянет. Где он сейчас примерно?
- Не примерно, а точно - к Торопиловке приближается.
- Там он ночевать не захочет. И в Спасо-Песковцах не захочет. Он в свой вокзальчик поедет. А там сейчас неизвестно кто и что. Я звоню - без результата. Линия туда обрезана?
- Нет.
- Это почему? Сказано же было: все линии, которые могут быть захвачены, обрезать.
- Можете не беспокоиться, я все концы в руках держу.
- Н-да? - спросил он с гнусавой ухмылкой. - Это хорошо, Зоечка. Я так и вижу тебя, как ты концы необрезанные в ручках своих нежных держишь. Впечатляющая картиночка!
- Ну вот, - обиделась Зоечка, - вы же сами на скользкие темы…
- Виноват, виноват… А ты сейчас и командующего могла бы прослушать?
- Командующего - это что! Я вас могу.
- Ого! А ты знаешь, Зоечка…
Он хотел продолжить: "А ты далеко пойдешь!". С некоторым даже испугом, но и восхищением он отметил, что она уже высвободилась из-под его первоначального подавляющего авторитета и неуловимо наглеет. Вот уже называет его не "товарищ майор", а просто "майор". И нет смысла делать ей замечание, это ведь не Зоечкина особенность, а той службы, которой принадлежали они оба и которая, по самой природе своей, разрастается и наглеет, наглеет и разрастается. Знать о людях больше, чем они того хотели бы, и чтоб это не сказывалось на посвященном в чужие тайны? Невозможно.
- А ты молодец, - прервал он свою затянувшуюся паузу. - Благодарность от лица службы.
- Служу Советскому Союзу.
- Неправильно говоришь. От лица нашей службы. На это наши люди отвечают глубоким сосредоточенным молчанием. - Трубка помолчала. - Вот, правильно. Сейчас я по карте посмотрю, где эта Торопиловка. Что ж, дорогая моя…
- Приятно слышать.
- Не в смысле - дорогая женщина, а дорогая помощница.
- Тоже приятно.
- Придется нам сегодня, Зоечка, проявить себя волшебниками. Тут что главное сейчас… когда уже произошла утечка и не исключается подслушивание. Нужно создать… как бы это выразиться?.. хорошую неразбериху.
- Я это поняла, майор. Можешь на меня положиться.
- Зер гут, - сказал он весело. И подумал, что лучше с этой Зоечкой не ссориться, слишком она влезла во все дела. - Созваниваемся. Ты знаешь, где я буду. Адье!
Он положил трубку, прокрутил отбой и несколько мгновений сидел неподвижно, в рассеянности продолжая расправлять шнур. В окнах все больше чернело, и темнота понуждала его приступить к делу.
"Эх, Фотий Иванович, зачем?! - произнес он мысленно. - И что вам в Москве не посиделось? Не побыли дома, с женой любимой, с дочками подрастающими, а прямо к нам. Ведь расплатились же с вами! Неужели мало? Звезду на погон и Звезду на грудь - фактически за одну только переправу… за один лишь замах! Другой бы доволен был выше головы, а вам подавай Предславль!.. Один Бог знает, как я вас уважаю. Но ведь правду говорят: жадность фраера губит!"
- Ну, что поделаешь, - произнес он вслух. - Вызываю огонь на себя.
Но и после этих слов он сидел, огорченно вздыхая, и не мог себя заставить подняться, невмоготу было перенести всю тяжесть свою на ноги. Он надел фуражку и, взяв со стола пистолет, поставил его на предохранитель и вложил в кобуру. Казалось ему, на это ушли все его силы. При свете было бы видно, что лицо его хмуро и печально.
2
Приблизительно в этот час в маленькой землянке на левом берегу Днепра сидели за столиком, друг против друга, командир батареи 122-миллиметровых гаубиц и наводчик первого орудия. Сидели они хорошо, у них еще были полторы фляги водки-сырца, полбуханки хлеба, пачка печенья из офицерского пайка и большая, килограммовая банка американской мясной тушенки, из которой они себе накладывали в миски понемногу, чтоб банка подольше была украшением стола. И был у них повод выпить - за перемену позиции. Их батарея покидала свое расположение и перебиралась на новое место - уже на том берегу, на плацдарме, который они два с лишним месяца поддерживали огнем. Комбату отчасти и жаль было покидать обжитую землянку, такую низкую, что в ней едва он мог распрямиться, а зато дивно пахло от пола, укрытого еловым лапником и ссохшейся полынью. И сначала они говорили о том, что следующие свои землянки они выроют поглубже, в них будет потеплее, - и не так, добавлял наводчик, чтобы десять рыл друг у друга на голове, а по двое, скажем, или хотя б по пятеро, - но потом вспомнили, что и в прошлые разы это же обещали себе, и пришли к тому, что, наверное, и не понадобится их рыть вообще, потому что пошло наступление и, может быть, жить они будут в хатах наконец, а не в земле.
Попивая и закусывая, они с душевной приязнью смотрели друг на друга при свете коптилки, сделанной из снарядной гильзы от малой зенитки, - наводчик, мужичок лет тридцати, с лычками сержанта, юркий и расторопный, а когда надо степенный и немногословный, и комбат, возрастом помоложе его лет на восемь и всячески старавшийся это свое досадное отставание преодолеть с помощью усов и деланной басистости в голосе. От чадящего фитиля ноздри у них были черные. Кроме того, у наводчика темнело вокруг правого глаза и несколько припухла бровь. Наводчик имел пагубную привычку - закончив наведение, не сразу отстраняться от прицела, а еще мечтательно задумываться о траектории снаряда, покидающего ствол, и мысленно провожать его в полете до самой цели, которой он никогда не видел, так как стрелять ему приходилось всегда с закрытых позиций. Из-за этой мечтательности и задумчивости ему частенько доставалось от толчка, который не целиком поглощался дульным тормозом и противооткатной гидравликой. Резиновый наглазник окуляра удар, конечно, смягчал, но и натирал ему надбровье.
Они сидели достаточно долго, чтобы почувствовать произошедшие в них изменения. Наводчик первого орудия с удивлением осознал, что жизнь его была бы решительно неполна, если б не повстречался на его путях-дорогах командир батареи 122-миллиметровых гаубиц. Со своей стороны, и комбат должен был признать, что в жизни своей не встречал человека лучше, чем наводчик первого орудия. И с некоторым удивлением он вспоминал, как совершилось это открытие. Наводчик пришел к нему отпроситься часика на три, на четыре в село под названием Свиные Выселки, - там, в дополнение к местному контингенту, располагался армейский госпиталь с разнообразным женским персоналом и, к счастью, немногой охраной, - и скрепя сердце комбат отказал ему, мотивируя тем, что уже много людей ушло, а на батарее осталось мало, вот разве только вернется кто-нибудь до срока, тогда почему ж не отпустить… Надежды на это не было никакой, но разговорились, комбат почел своим командирским долгом расспросить подчиненного, как складывается жизнь его на батарее, чем заполняется личное время и что пишут из дому; слово за слово, выставилась на столик фляжка, достанная из стенной ниши, где она сохранялась в земляной прохладе, выпили по четверти кружки, потому что нельзя же так разойтись, потом еще по четверти, потому что "надо ж повторить", а к третьему наливу появилась ответно фляжка другая, как бы вынырнувшая из шинельного рукава наводчика, его "вступительный взнос", с которым он бы в любой компании был принят сердечно; тут, само собою, продолжили и воспрянули, а вскоре и вознеслись, и наводчик совершенно перестал жалеть, что не поперся по осенней грязище и по холоду за пять верст в эти Свинячьи Выселки.
- А почему это происходит? - спрашивал он с упрямством в голосе. - Вот почему?
- Да, почему? - спросил комбат. И спохватился: - А что происходит?
- Вот такие встречи. Почему, капитан, я тебя в мирной жизни не встречал? Потому что не мог. Увидеть - мог, а разобраться не мог, кто хороший человек, а кто, понимаешь, сволочь. А тут и разбираться не надо. Лично я считаю, на фронте - кто воюет, конечно, - все люди хорошие. И чем к переднему краю поближе, тем лучше.
Комбат был с этим вполне согласен, но считал, что если он возражать не будет, спор у них быстро выдохнется, поэтому сказал:
- Ну, это не совсем так…
- Так! - сказал наводчик и вытаращил глаза. - Резкое уменьшение. Резкое! То есть уменьшение кого? Сволочей. Их, понимаешь, передовая отсекает. Напрочь! Это вот как будто кто их отодвинул на край земли. Нету их! Не чувствуются! Вот что война сделала.
Комбат понимал инстинктивно, что нетрезвый разговор по душам все же должен одолевать некое сопротивление, не такое маленькое, чтобы его перешагнуть, не заметив, но все же мягкое и формы как бы округлой, чтоб его можно было и обойти, не доходя до резкостей и излишних телодвижений. И он говорил тоном мягким, лишь легонько подначивающим:
- А мы же ее кончить скорей хотим, войну.
- Правильно!
- Ну, так они ж опять придут, сволочи.
- Придут, куда им деться.
- А нам куда деться?
- А нам - никуда. Жить дальше. С ними. Но зато - пожили. Зато вот я тебя встретил, а ты меня.
Комбат все порывался ответить наводчику, но не получалось сформулировать, что есть какая-то сила в их общей жизни, вовсе не случайная, не тупая, не механическая, а очень даже направленно сволочная сила, которая специально заботится, чтобы людям было хуже. Сейчас эта злая сила отодвинулась от них двоих за тридцать, за сорок километров, но как обозначится перелом окончательный, так она снова к ним явится. Она никуда не девалась, эта сила, она за ними шла по пятам. Вот они очистили землю до Днепра, и скоро и она придет на эту землю и все захватит в свои руки.
- Не захватит! - закричал наводчик, и это означало, что какие-то слова комбат все же сформулировал и произнес. - Все не захватит! Нас с тобой, капитан, она не разобьет нипочем. Мы как стали братья, так и дальше останемся.
- Так за что выпьем? - спросил комбат.
- Вот за это, - ответил наводчик. - Что встретились мы с тобой.
- Выходит - за войну?
- Выходит - да…
И, ощутив подступившее желание немедленно закурить, наводчик потянулся к кисету. Как раз в эту минуту загудел зуммер. Оба посмотрели друг на друга вопросительно. Комбат с опаской взял трубку.
Звонили с дивизионного узла связи, сказали, что будет говорить шестой, согласно нехитрой конспирации - командир дивизиона. Комбат, быстренько мобилизуясь, как это хорошо умеют облеченные ответственностью фронтовики, подчас в усмерть пьяные, застегнул ворот и сел прямо, вытянув шею.
- Что поделываешь, капитан? - спросила трубка.
- Пока ничего, - отвечал комбат голосом трезвым, только излишне громким. - Ну, то есть уже ничего, а до этого поделывал.
- И что же ты там поделывал?
- А все, что надо. Батарея приведена в походное положение. Дело только за тягачами. Как придут тягачи - двинемся, задержки не будет.
- Люди твои - все на месте?
Комбат глубоко вдохнул и выдохнул медленно и бесшумно в сторону от трубки.
- Н-никак нет, не все. Кой-кто в отлучке.
- А куда ж они отлучились? И кто это позволил? Праздник устроили!..
Командир дивизиона говорил так, как привык при грохоте пальбы, в тишине это выходило излишне крикливо, и казалось, он сильно гневается.
- Мне, товарищ шестой, тягачи обещали не раньше пяти. Ну, позволил людям друзей навестить - и своих тут, соседей, и в селе, у кого завелись. Ведь столько тут стояли, надо же попрощаться по-человечески. Но - чтоб к пяти ноль-ноль были бы, как штыки! Ну, отдохнуть же надо, понимаете?
Командир дивизиона был из тех, кто понимал.
- Не хотелось тебя дергать, капитан, поскольку ты с позиции снимаешься, я Шурупову звонил - он лыка не вяжет. Ты тоже хорош, хотя на ногах, я чувствую, стоишь.
Комбат при этих словах привстал с табуретки. Наводчик смотрел на него пристально и с яростной надеждой, что не придется никуда идти.
- И вот думаю, - продолжал командир дивизиона, - бывают же чудеса, вдруг ты мне боевую задачу сумеешь выполнить…
- Почему это не сумею? Минимум людей у меня имеется.
- Ну, раз так - переводи батарею в положение боевое. Тут, понимаешь, сообщают о прорыве большой группы. Из окружения, понимаешь. Захватили машины, понимаешь, носятся по нашим тылам, нападают, стреляют. Надо пресечь. От тебя тоже потребуется огневой налет. Всеми орудиями. Задачу понял?
К унынию, к великой досаде, комбат себе представил, что его людям, которые уже зачехлили орудия, свели станины и взяли их на передки, долго и нудно перетягивали стволы в заднее, походное положение, все это укрыли маскировочными сетями, плащ-палатками, еловым лапником, теперь предстоит эта работа в обратном порядке, а потом, по выполнении огневой задачи, все опять начинать сначала. Когда же они поспят до пяти?
- Так точно, товарищ майор, - сказал комбат, вытягиваясь и упираясь головою в бревна потолка. Оправляя гимнастерку под ремнем, он прижимал трубку к уху плечом. - А кто у меня глазами будет?
Он имел в виду корректировщика огня.
- Будет офицер один, ты его не знаешь. Он к тебе обратится по-старому. Не забыл, как в последний раз тебя звали?
- Это… Как его?.. Резеда.
- Помнишь хорошо. Глаза будут нормальные, он дело знает. Сейчас он туда выехал, позвонит тебе на батарею, укажет координаты цели.
- Все понял, иду на батарею, - сказал комбат. И, положив трубку, поглядел с сожалением на оставляемый столик. - Вот, никогда за войну пить не следует. Тут она как тут.
Покуда наводчик надевал шинель - так размашисто, что занимал этим надеванием три четверти землянки, - и покуда нахлобучивал ушанку, задевая локтями потолок, комбат связался с батареей и объявил боевую готовность. Потом комбат надевал шинель и ушанку, занимая три четверти пространства, а наводчик, локти расставя, оборонял от задева водку и закусь. Полминутки помедлив, дав себе свыкнуться с неизбежностью, они вышли в ход сообщения. Ход был капитальный, шириною двоим разойтись, с отлогими утрамбованными стенками, а дно усыпано мелким речным песком, крахмально поскрипывающим под ногами. И наводчик подумал, что хорошо бы стенки еще обложить, как у немцев, аккуратно нарубленными и проволокой перевязанными ветками. У них и тропинки между землянками и блиндажами выложены такой плетенкой, в любую непогодь грязи в жилье не нанесешь. Но потом он подумал, не без грусти, что у немцев времени много, вот они и возятся, а у нас, русских, его всегда не хватает, очень уж часто приходится задумываться о разном, и куда-то оно девается незаметно. И в утешение себе он решил, что если бы и впрямь ходы сообщения были такие благоустроенные, так еще бы жальче было отсюда уезжать.
Огневая позиция батареи была расположена среди редколесья, орудийные дворики хоть и разбросаны друг от друга в отдалении, но все проглядываемы меж кустов и деревьев. В брезжившем свете луны, не видной за облаками, даже приземистая серая туша последнего, четвертого, орудия виднелась отчетливо. А от Днепра загораживала всю позицию плотная стена елей и берез, их вершинки сейчас чернели на темно-синем, как острия частокола. Батарейцы, повыполз-шие из своих землянок, хотя и в малом числе и довольно-таки замедленно, шевелились уже при орудиях. Станины они развели, теперь только сошники забивали в грунт, да из снарядных погребков подтаскивали ящики со снарядами и зарядными гильзами.